Штетл

Штетл (идиш ‏שטעטל‏‎ — «городок»), или еврейское местечко — небольшое, как правило, поселение полугородского типа, с преобладающим еврейским населением в Восточной Европе в исторический период до Холокоста. Еврейские местечки находились в областях, составлявших с конца XVIII века черту оседлости в Российской империи: Царство Польское, Литва, Белоруссия, Бессарабия, а также часть территории современной Украины, которая была расположена в южных губерниях Российской империи. Языком еврейских местечек был идиш.

Образ штетла используется как метафора для обозначения традиционного образа жизни восточно-европейских евреев, их бытового и культурного уклада, а также как символ утерянного традиционного мира восточно-европейского еврейства.

Еврейские местечки изображаются, как правило^[кем?], благочестивыми общинами, которые следуют законам ортодоксального иудаизма, неизменными и социально стабильными, несмотря на жизненные тяготы.

Цепь исторических событий на рубеже XIX—XX веков и последовавший за ними Холокост привели почти к полному уничтожению еврейских местечек и европейской идишской культуры.

История

История старейших еврейских поселений в Восточной Европе началась около тысячелетия назад. Она видела периоды относительного спокойствия, терпимости и процветания, а также периоды тягот, крайней нужды и погромов.

В XV-XVI веках еврейские местечки стали появляться на территориях, опустевших из-за набегов крымских татар, а также на землях польской короны. Как польские короли, так и польские магнаты стремились привлечь в запустевшие места, в сельскую местность переселенцев — для развития края, подъема ремесла и торговли.

Во второй половине XIX столетия начался упадок штетлов. Этому способствовало строительство железных дорог, проходившее через небольшие города и, как следствие, изменившаяся экономическая ситуация. Увеличение количества сельских торговцев и ремесленников, улучшение транспортных средств между деревнями и городами отменили необходимость местечек, как посредников между сельскохозяйственными поселениями и торговыми центрами. Ткань взаимной зависимости между евреями и их соседями была поражена. Волна погромов прокатилась по всей черте оседлости в 1881—1884 годах, опираясь на попустительства и поощрения со стороны правительства. Еще более тяжелые волны погромов прошли в период с 1903 по 1906. Многочисленные нападения на евреев происходили в ходе военных действий, которые охватывали Восточную Европу в ходе Первой мировой войны, Гражданской войны в России, польско-украинской и советско-польской войны.

В свете этих событий евреи (особенно молодые) начали покидать штетлы, искать возможности для образования, занятости и карьеры в крупных городах. Политические и идеологические течения и движения начали подрывать традиционный местечковый уклад жизни, который теперь все менее удовлетворял новые поколения. Политика царского правительства вкупе с активностью право-монархического движения во многом способствовала массовому участию евреев в революционном движении. Многие из бывших жителей местечек мечтали насладиться плодами освобождения и эмигрировать в Центральную и Западную Европу, или добраться до Америки, открывающей новые возможности — или участвовать в сионистском движении и присоединиться к первым поселенцам на Земле Израиля. После падения Российской Империи и конца господства самодержавия евреям было разрешено селиться в городах Советского Союза. В общем, начиная с конца XIX века и в первые десятилетия XX века около двух миллионов евреев покинули черту оседлости.

С исчезновением большинства евреев Центральной и Восточной Европы в Холокосте, местечко как явление, перестало существовать. Общины «Эрец Штетл» были истреблены нацистскими Айнзатцгруппами в ходе массовых убийств еврейского населения во время Великой Отечественной войны, а впоследствии во время истребления в лагерях смерти как части плана «Окончательного решения еврейского вопроса».

Культура и фольклор

Штетл был известен как место, где евреи создали богатый и своеобразный мир, способствовавший широкому развитию феномена культуры идиш. Жизнь местечка глубоко проникла в произведения еврейских писателей и художников, таких как Шолом Алейхем, Ицхок Башевис-Зингер, Шмуэль Йосеф Агнон, Двора Барон, Марк Шагал, Герман Штрук. Культура идиш, расцвет которой пришелся на 1920-е — 1930-е годы в городах Польши и Литвы, в значительной степени основана на жизненных и культурных ценностях, рожденных в еврейских местечках.

Особое место в еврейском фольклоре и народном юморе занимает город Хелм на востоке Польши. Фольклор обыгрывает его название, которое по-польски означает «холм, пригорок» — польск. Chełm, а в устах еврейских жителей окрестных местечек звучало как Хе́лем, сходно с идиш ‏חלם‏‎ — «сновидение, мечта». «Хелемские мудрецы» — олицетворение наивности, а Хелем — знаменитый «город мечтателей и фантазёров». Многочисленные истории рассказывают о том, как в решении стоящих перед ними задач жители Хелема прямолинейно применяют абстрактные принципы на практике, что приводит к комическим результатам. Первая литературная обработка рассказов о хелемских мудрецах была напечатана в 1867 г., её автором считается А. М. Дик.

Вымышленный городок «Касриловка» из рассказов Шолом-Алейхема, где в основном и происходят все его истории, стал символом заброшенного еврейского захолустья, где обитают «маленькие люди» с большими мечтами.

Отрывок, характеризующий Штетл

– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.