Штирия (герцогство)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Штирийская марка»)
Перейти к: навигация, поиск
Герцогство Штирия
Herzogtum Steiermark
Герб
Статус Светское владение
Столица Грац
Год образования 955/976
Правящие династии ТраунгауБабенберг,
Габсбург
Имперский округ Австрийский округ
Коллегия князей 1 место (с 1803 г.)
Принадлежность (1792) Австрийская империя
Потеря независимости 1192

Ге́рцогство Шти́рия (нем. Steiermark, словен. Štajerska) — одно из территориальных княжеств Священной Римской империи и коронная земля Австро-Венгрии. В 1918 году герцогство Штирия было разделено на две части: южная Нижняя Штирия (к югу от реки Мура), где большинство населения составляли словенцы, вошла в состав Королевства сербов, хорватов и словенцев (в настоящее время — в составе Словении), тогда как северная и центральная часть герцогства образовали федеральную землю Штирия в составе Австрийской республики.





Античность

В древности территория Штирии была заселена различными племенами кельтов и входила в состав кельтского догосударственного образования королевства Норик с центром в Норее. В 16 г. до н. э. эти земли вошли в состав Римской империи и были разделены между провинциями Норик (западная и центральная Штирия) и Паннония (восточная и южная Штирия). Установление власти римлян способствовало экономическому развитию региона. В штирийских горах началась добыча металлов, возникли городские поселения (Петовио (современный Птуй), Целеа (Целе)), построены дороги и внедрены новые сельскохозяйственные культуры (прежде всего, виноград). После раздела в 103 году Паннонии восточно-штирийские области вошли в состав провинции Верхняя Паннония (позднее — провинция Паннония I). Западно-штирийские области при разделе Норика Диоклетианом отошли к провинции Внутренний Норик. В период римского господства наибольшее развитие получили южные регионы Штирии, тогда как горная часть была слабо заселена и практически не имела городских поселений.

В конце IV—начале V века на Паннонию и Норик обрушились германские племена. Территория Штирии была опустошена сначала вестготами, затем гуннами и ругиями. В 476 году эти земли вошли в состав варварского королевства Одоакра, а после его падения — королевства остготов. В VI веке на территории Штирии расселились лангобарды.

Средние века

Карантания и Бавария

После ухода лангобардов в Италию во второй половине VI века в штирийский регион начинают проникать славянские племена. В начале VII века славяне полностью вытеснили местное романизированное население из Штирии на запад. Славяне первоначально входили в состав Аварского каганата, но в 630-х годах, после восстания Само, обособились и образовали независимое славянское княжество Карантания, ядром которого стали каринтийские и штирийские земли. Потомки славян Карантании — словенцы — сейчас населяют Словению и южные области Штирии. В 745 году Карантания признала сюзеренитет Баварского герцогства, однако сохранила внутреннюю автономию. С этого периода началась интенсивная христианизация славянского населения Штирии, прежде всего миссионерами из Зальцбурга и Пассау.

В 788 году Карантания была присоединена к франкской империи Карла Великого. Внедрение феодализма, раздача земель франкским дворянам и насильственное обращение в христианство вызвали в начале IX века восстание славян. После его подавления автономия Карантании была ликвидирована, а штирийские земли вошли в состав Баварии. Славянские князья были заменены немецкими графами, началась интенсивная германизации Штирии, прежде всего её западной и северной части. К этому периоду относится окончательное торжество христианства в Штирии. С конца IX века приграничные области Баварии начали подвергаться грабительским походам со стороны венгров, расселившихся в Среднем Подунавье. В 907 году, одержав победу при Прессбурге (ныне Братислава), венгры захватили территорию Штирии.

Карантанская марка

В 955 году немецкие войска одержали решающую победу над венграми в битве при Лехе. Штирия и другие приграничные территории были освобождены. Для организации обороны император Отто I Великий создал (ок. 970 года) систему марок вдоль границ Германии. Одной из них стала Карантанская марка (лат. marchia Carantana, нем. Karantanermark), образованная на территории современной Штирии. Затем (976 год) из восточных марок было образовано герцогство Великая Карантания, позднее — Каринтия. Несмотря на формальное подчинение марок герцогу, каждая сохранила определённую автономию и собственные династии. Карантанская марка первоначально включала в себя территории современной центральной Штирии между реками Энс и Мура. Маркграфом там стал Маркварт Эппенштейн. Его сын Адальберо стал герцогом Каринтии (1011 год), но поднял восстание против императора и был смещён (1035 год). Карантанская марка перешла к Арнольду Вельс-Ламбахскому. В 1056 году установилась власть династии Траунгау. При маркграфе Оттокаре I и его преемниках к марке были присоединены обширные территории: Штайр в Верхней Австрии, Питтен в Нижней Австрии, район Граца, Подравская марка (Птуй и Марибор), Прекмурье. В результате территория маркграфства простиралась от Дравы до Дуная. Одновременно шёл процесс расширения самостоятельности: власть герцогов Каринтии над маркой постепенно слабела, и в 1122 году была окончательно ликвидирована. Образовалось крупное феодальное владение, по родовому городу дома Траунгау Штайр получившее название Штирийская марка (нем. Steiermark).

Штирийская марка

В период правления династии Траунгау Штирия постепенно укрепляла свои позиции на международной арене. Пограничные конфликты с Венгрией и Австрией завершились удачно для штирийских маркграфов. Император Фридрих I Барбаросса присвоил Оттокару IV титул герцога (1180 год), тем самым уравняв его в правах с соседними князьями. Усилилась немецкая колонизация штирийских земель, в результате которой славяне были полностью вытеснены из северной части княжества. Развивались города (Энс, Штайр, Грац) и горное дело. Для социальной структуры Штирии характерно отсутствие крупной аристократии и большое влияние мелких рыцарей-министериалов, которые вместе с городами составляли главную опору герцогской власти в стране. Штирийские министериалы пользовались достаточно широкими правами, формируя особое привилегированное сословие. Герцог Оттокар IV не имел наследников, поэтому он заключил Санкт-Георгенбергский договор (1186 год) с Леопольдом V Бабенбергом, герцогом Австрии, согласно которому после смерти Оттокара Штирия переходила к Бабенбергам и навечно должна была быть объединена с Австрией. Леопольд V гарантировал сохранение прав штирийских сословий.

Установление власти Габсбургов

В 1192 году Оттокар IV скончался и герцогом Штирии стал Леопольд V. После смерти последнего Штирия на короткое время (11941198 годы) обрела самостоятельность, но со вступлением на австрийский престол штирийского герцога Леопольда VI (1198 год) окончательно объединилась с Австрией.

Прекращение династии Бабенбергов (1248 год) привело к временно к переходу Штирии сначала к Венгрии, а с 1260 года к чешскому королю Пржемыслу II Оттокару. В 1276 году император Рудольф I Габсбург разбил Пржемысла Оттокара и захватил Штирию, которую передал своему сыну Альбрехту I. Так Штирия вошла в состав австрийских наследственных владений Габсбургов. В 1290-х годах в Штирии вспыхнуло восстание дворян против централизаторской политики Габсбургов, но было быстро подавлено.

В 1379 году земли Габсбургов были поделены между двумя ветвями этой династии. Штирия отошла к Леопольдинской линии и стала центром герцогства Внутренняя Австрия. Одновременно от Штирии были отделены земли в Траунгау (Штайр и нижнее течение Энса), которые с этого времени вошли в состав земли Верхняя Австрия.

В 1440 году штирийский герцог Фридрих V стал королём Германии и вскоре объединил под своей властью практически все владения Габсбургов. Штирия вновь вошла в состав единой Австрийской монархии. В XIV веке в Штирии появилось сословное представительство — ландтаг. Бурно росли города, развивалось горное дело. В 1410 году в Леобене было основано первое в австрийских землях акционерное общество.

Графство Целе и турецкие вторжения

Противником Габсбургов в регионе в XIVXV веках было графство Целе, включавшее земли вокруг городов Целе, Шпитталь, Кочевье и территории к северу от реки Купы. Император Карл IV Люксембург подтвердил в 1372 году самостоятельность графов Целе. Это графство достигло расцвета в правление графа Германа II (13921435), который пытался создать из разрозненных владений в Словении единое княжество. Его преемники приняли на себя удары турок, организовав оборону южнонемецких земель. В 1456 году последний граф Целе был убит и его владения захвачены Габсбургами. Целе вошло в состав герцогства Штирия. В XVXVII веках Штирия сильно пострадала от нашествий турецких войск. Численность населения резко упала. В то же время усилилось наступление государя и феодалов на права и свободы крестьян, что вызвало крестьянское восстание «Виндского союза» (15141515).

Новое время

Реформация и Контрреформация

Реформация проникла в Штирию в 1530-е годы. Герцог Карл II (15641590), младший сын императора Фердинанда I, получивший по разделу габсбургских земель в 1564 году Штирию и Каринтию, вначале отнёсся к протестантам миролюбиво. Грац стал центром протестантского движения всей Внутренней Австрии. В 1572 году была введена свобода вероисповедания. Однако в 1573 году герцог пригласил в Штирию иезуитов, основавших в 1586 году Католический Грацский университет.

Сын и наследник Карла II Фердинанд II продолжил борьбу с реформацией и изгнал из Штирии протестантских проповедников. Он стал фактическим лидером контрреформации во владениях Габсбургов и жестоко расправлялся с теми, кто не желал принимать католичество. Фердинанд стал в 1619 году императором Священной Римской империи, разбил войска протестантов в битве на Белой горе (1620 год) и запретил протестантское богослужение. В 1628 году всем дворянам-протестантам было приказано перейти в католичество или покинуть австрийские владения. Многие дворянские семьи Штирии вынуждены были эмигрировать. Протестантство сохранилось лишь в некоторых горных долинах.

Новый этап контрреформации пришёлся на вторую половину XVII века, когда под давлением католической церкви и властей герцогства более 30 000 штирийских протестантов (большей частью, крестьяне) покинули страну и переселились в Трансильванию. Только «Эдикт о веротерпимости» Иосифа II (1781 год) положил конец религиозным преследованиям в Штирии.

Просвещённый абсолютизм и Наполеоновские войны

Во второй половине XVIII века в Штирии, как и в других владениях Габсбургов, развернулись реформы просвещённого абсолютизма. Урбариальные патенты (17711778) Марии Терезии зафиксировали повинности крестьян, сократили барщину, установили минимум крестьянского надела и подтвердили право свободы перехода, разрешено также было выкупать наследственные права на землю. В 1775 году были ликвидированы внутренние таможни между землями в составе империи Габсбургов. В 1779 году создана система государственного школьного образования. При Иосифе II были ограничены права провинциальных ландтагов, а все территории империи объединены в 13 провинций. Штирия вошла в одну из таким провинций вместе с Каринтией и Крайной, что означало ликвидацию самоуправления герцогства. В 1790 году было восстановлено старое административное деление, и Штирия вновь обрела статус отдельной коронной земли.

Под влиянием Французской революции в Штирии активно развивалось демократическое движение (17901794), пока не было разгромлено австрийским правительством. Территория Штирии стала ареной боевых действий между наступающей армией Наполеона и войсками австрийской империи (1797 год). В штирийском городе Леобене было заключено перемирие, лишившее Габсбургов власти над Северной Италией.

В 1805 году Штирия вновь была оккупирована французами, однако, в отличие от Каринтии и Крайны, оставалась под властью Габсбургов до конца Наполеоновских войн.

Штирия в XIX—начале XX века

Социально-экономическое развитие

В конце XIX века население Штирии составляло 1,3 миллиона человек. В Верхней и Средней Штирии подавляющее большинство населения говорило на немецком языке, а в Нижней Штирии преобладали словенцы (в городах — немцы). Германизация славянского населения была довольно значительной и с каждым годом доля словенцев неуклонно уменьшалась. Большинство жителей Штирии принадлежало к римско-католической церкви, около 10 тысяч — к различным протестантским деноминациям и 2 тысячи исповедовали иудаизм.

В экономике Штирии преобладало сельское хозяйство и горная промышленность. Штирия являлась одной из сравнительно богатых лесами земель Австрийской монархии. Главными сельскохозяйственными культурами были пшеница, рожь, ячмень, овёс, гороховые, лён. В Нижней Штирии возделывались фрукты и виноград. Большое значение имело животноводство, особенно коневодство в долине Энса и крупный рогатый скот в Верхней и Средней Штирии. Горная промышленность Штирии к концу XIX века была достаточно развита. В 1895 году функционировало около 83 горнозаводских промышленных предприятий. На нихх было занято около 16 тысяч рабочих. Наиболее важное значение имела добыча и обработка железной руды и сырого железа, которое пользовалось всемирной известностью. В 1895 году в Штирии было 8 заводов для обработки железной руды и 14 предприятий переработки сырого железа. Немаловажное значение имела добыча каменного угля (около 2,5 миллионов тонн в год). Разрабатывались также месторождения графита, цинка, свинца и каменной соли. Из обрабатывающей промышленность наиболее развиты были металлургия и машиностроение. Довольно значительным было производство цемента, стекла, древесной массы и целлулоида, бумажная и химическая промышленность. В 1890 году в Штирии насчитывалась 531 фабрика, с 31581 рабочими. Развитию торговли способствовала достаточно разветвлённая сеть железных дорог, общая длина которых на 1894 год была равна 1284 км. Главной артерией служила линия Вена-Триест Южной железной дороги. Общая протяжённость шоссейных дорог в конце XIX века составляла 4827 км. На Муре, Драве и Саве было развито судоходство.

Центральным высшим учебным заведением Штирии являлся Университет Граца. Кроме того к концу XIX века в Штирии имелось высшее техническое училище в Граце, горная академия в Леобене и несколько гимназий и торговых училищ. Количество школ составляло почти 900.

В церковном отношении Штирия делилась на две римско-католические епархии: епископство Зеккау—Грац и епископство Лавант или Лафант (нем. Lavant). Штирийский ландтаг состоял из 63 депутатов (два князя-епископа (Зеккау и Лавант), ректор университета Граца, 12 депутатов от крупных землевладельцев, 19 депутатов от городов, местечек и промышленных пунктов, 6 депутатов от 2 торгово-ремесленных палат (Граца и Леобена) и 23 представителя от земских общин). В рейхсрате Штирию представляли 23 депутата.

Раздел Штирии

После Первой мировой войны, по Сен-Жерменскому миру Штирия была разделена на две части: Нижняя Штирия с городами Марибор, Целе и Птуй, населённая по-преимуществу словенцами, вошла в состав Королевства сербов, хорватов и словенцев, тогда как Верхняя и Средняя Штирия вошли в состав Австрийской республики, составив федеральную землю Штирия. В отличие от соседней Каринтии, раздел Штирии не повлёк за собой столкновений между словенцами и немцами.

См. также

Напишите отзыв о статье "Штирия (герцогство)"

Литература

Ссылки

  • [dokumentation.htu.tugraz.at/wissenschaft/?dok=stmk1929a&rub=steiermark Карантанская марка и герцогство Штирия] нем.яз.

Отрывок, характеризующий Штирия (герцогство)

За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.