Штурм Екатеринодара (март 1918)

См. также: Штурм Екатеринодара (август 1918)

Первый штурм Екатеринодара
Основной конфликт: Гражданская война в России
Схема к штурму Екатеринодара
Дата	27 марта (9 апреля) — 31 марта (13 апреля) 1918 года
Место	Екатеринодар, Кубань
Итог	неудача штурмующих, снятие осады Екатеринодара после гибели генерала Л. Г. Корнилова
Противники
Добровольческая армия Юго-Восточная революционная армия
Командующие
Л. Г. Корнилов † А. И. Деникин А. И. Автономов И. Л. Сорокин
Силы сторон
менее 6 тыс. бойцов около 60 тыс. штыков и сабель 3 бронепоезда 25 орудий 4 броневика
Потери
около 3 тыс. человек более 15 тыс. человек

Пе́рвый штурм Екатеринода́ра — операция новосозданной Добровольческой армии по взятию кубанской столицы, проходившая с 27 марта (9 апреля) по 31 марта (13 апреля) 1918 года против численно превосходящих красных войск А. И. Автономова и И. Л. Сорокина, занявших Екатеринодар. Штурм стал кульминацией Первого Кубанского похода Добровольческой армии с Дона на Кубань.

Первое крупное полевое сражение Гражданской войны в России. Последнее сражение генерала Л. Г. Корнилова.

Военно-политическая обстановка накануне штурма

Операции по взятию кубанской столицы предшествовали переговоры руководства Добровольческой армии и представителей кубанского правительства, пытавшихся отстаивать самостоятельность кубанских отрядов.

3 (17) марта у Новодмитриевской после упорного сопротивления кубанцев, желавших сохранить «автономную армию суверенной Кубани», и подписания в итоге официального «союзного договора» воинские формирования кубанского краевого правительства были включены в армию генерала Л. Г. Корнилова, при этом кубанская власть обязалась содействовать пополнению и снабжать Добровольческую армию. В результате численность белой армии возросла до 6000 штыков и сабель, из которых были сформированы три бригады; количество орудий увеличилось до 20.

Перед добровольцами встала новая задача — взять Екатеринодар. Армия простояла в Новодмитриевской до 22 марта — штаб разрабатывал операцию по взятию столицы Кубани. Войска отдыхали и переформировывались, отбивая одновременно постоянные атаки солдат А. И. Автономова от Григорьевской.

После организационных мероприятий, связанных с включением кубанских войск в состав подразделений Добровольческой армии, Корнилов поручил генералу С. Л. Маркову операцию по пополнению резерва боеприпасов армии: без них нечего было и думать о штурме города. 8 (22) марта было начато наступление на позиции красных южнее Екатеринодара и захват их складов с боеприпасами. К 10 (24) марта белые, заняв с боем станицу Георгие-Афипскую, «самоснабдилась» снарядами в количестве около 700 штук.

16 (30) марта Корниловым было принято решение штурмовать Екатеринодар. Автономов и Сорокин в это время спешно подтягивали красногвардейские отряды к столице Кубани, объявили город на осадном положении. Действия пехоты поддерживались тремя артиллерийскими батареями на позициях в районе Черноморского вокзала, на Сенной площади и у артиллерийских казарм. Красные имели в своём распоряжении также бронепоезд с экипажем из моряков и 3 броневика.

Донесения разведки Добровольческой армии накануне штурма

На основании данных разведки штаб Корнилова оценил силы большевиков в 18 тыс. штыков и сабель при наличествующих 3 бронепоездах и 10 артиллерийских орудиях.

Разведка Добровольческой армии доносила также о деморализации и неустойчивости в стане большевиков. Вместе с этими сведениями вскоре поступили разведданные о перемещении красными подкреплений к Екатеринодару.

Красные многократно превосходили белых числом. Учитывая данные о подходящих к красным новых подкреплений, а также исходя из ошибочных (как минимум, втрое заниженных штабом) данных о численности противника, Корнилов принял решение не ожидать сосредоточения на правом берегу Кубани всей своей армии и не тратить времени на планомерное выдвижение боевых порядков на исходные позиции, а начать сражение уже 27 марта 1918 года, в день, пришедшийся по церковному календарю на Страстную неделю. По свидетельству генерала Деникина, чувство морального плана у генерала Корнилова взяло верх над соображениями тактического характера: командующий не мог оставить без прикрытия своих раненых и обоз, которым — в случае переправы бригады Маркова вместе с остальными частями армии — грозила опасность попасть в руки большевиков, если бы они предприняли серьёзное наступление с тыла от аула Панахес. Следствием этого нарушения основ тактики боя стало введение в бой трети армии в виде бригады самого боевого генерала Добровольческой армии — С. Л. Маркова — по частям, по мере её переправы с полудня 28 марта по вечер 29 марта.

Планы сторон

Когда численность белой армии увеличилась в два раза (после включения в её состав кубанских пополнений), главнокомандующий решил, что настало время для выполнения одной из задач похода — взятия Екатеринодара. В случае успеха Добровольческой армии представлялась возможность основать базу Белого движения на Юге России и создать мощную армию из кубанских казаков; иной исход грозил всему существованию армии генерала Корнилова. Несмотря на высокий риск атаковать противника, обороняющегося в укреплённом крупном городе, превосходящего в несколько раз численно и во много раз с точки зрения обеспечения боеприпасами, — Корнилов был полон решимости, основу которой составлял список побед добровольцев над противником, многократно превосходившим численно, во время Первого Кубанского похода.

План штурма Екатеринодара, принятый генералом Корниловым, был дерзок: он задумал, как и раньше бывало не раз, застать врага врасплох, внезапно выведя Добровольческую армию на штурм с запада, неожиданно форсировав реку Кубань на паромах к западу от Екатеринодара — в станице Елизаветинской, а не с юга, в районе постоянных мостовых переправ, или восточнее города у станицы Пашковской, где её атаку готовилось отражать красное командование. Н. Д. Карпов, биограф Сорокина, подтверждает, что красный командующий, принявший на себя все нити обороны Екатеринодара, был уверен, что Корнилов, взявший к этому моменту Георгие-Афипскую, двинется именно оттуда к станции Энем для нанесения удара с южного направления.

На самом же деле Корнилов решил на южном направлении ограничиться лишь разрывом сообщения Екатеринодара с Новороссийском: для охвата большого города одновременно с двух сторон и осады у него не хватало сил.

Ход сражения

27 марта

Для выполнения этого плана генерал И. Г. Эрдели в соответствии с распоряжением главнокомандующего стремительным броском занял единственную паромную переправу через реку Кубань в Елизаветинской, а Партизанский полк генерала Б. И. Казановича «психической атакой» без выстрелов обратил в бегство отряд большевиков, пытавшихся помешать переправе белых частей.

28 марта

Утром 28 марта Добровольческая армия начала охватывать Екатеринодар со всех сторон, чтобы перекрыть большевикам железнодорожные пути с севера, по которым подходили новые отряды, и лишить их возможности отступления из города, а также в надежде на подъём казаков в ближайшей станице Пашковской. Казаки действительно начали восстание против большевиков и даже прислали Корнилову небольшие подкрепления.

После первых успехов настроение в штабе армии поднялось. Окрылённый лёгкостью успеха, видя моральную неустойчивость большевиков, а также имея сведения о подходящих к красным подкреплениях, Корнилов решил поспешить с атакой, не давая большевикам опомниться от первых поражений и не дожидаясь подхода своих основных сил.

Сражение 28 марта сразу же приняло ожесточённый характер: стороны попеременно чередовали атаки и контратаки. Десятикратное преимущество обороняющихся в живой силе дополнялось превосходством в боеприпасах: интенсивность артиллерийского огня красных достигала 600 снарядов в час, в то время как 1-я батарея Добровольческой армии испытывала нехватку снарядов, которую невозможно было компенсировать ни маневром, ни отвагой. Белая артиллерия имела возможность отвечать лишь редкими выстрелами, нехватка боеприпасов стала губительной, когда выдвинутые на позиции орудия могли выпускать не более 10 снарядов по целям, для уничтожения которых требовались сотни; когда эти орудия не могли поддержать пехоту, прижатую господствовавшей артиллерией красных к земле, вдобавок ко всему, также густо обсыпавшей её шрапнелью на равнинных участках, раня немало добровольцев.

Руководивший обороной города А. И. Автономов стянул в Екатеринодар всё, что можно было привлечь к обороне, и, получив огромное численное преимущество перед штурмующими (как известно, для удачи штурма превосходство атакующих в живой силе должно быть примерно 50 %), умело его использовал, вовремя вводя в бой на решающих участках крупные резервы, отбивая таким образом атаки добровольцев одну за другой.

В обозе Добровольческой армии могли лишь предполагать, что случилось на передовой, однако по интенсивности работы артиллерии красных становилось понятно, что происходит нечто ужасное. Старые бойцы, прошедшие Великую войну, вспоминали, что такой шквал огня редко приходилось наблюдать даже на германском фронте:

Я Львов, Перемышль брал, но такого боя не слыхал, — говорит раненый полковник. — Они из Новороссийска 35 тяжёлыми орудиями палят. Слышите? Залпами… артиллерия ухала тяжёлыми страшными залпами, как будто что-то тяжёлое обрывалось и падало…

В течение дня жаркий бой продолжался по всему фронту обороны красных. Военачальник красных Сорокин перемещался по линии своих обороняющихся войск, старался их ободрить, некоторое время проводил со своими бойцами и перемещался на следующий критический участок боя. В обороне города принимали участие и тысяча делегатов 2-го съезда Советов Кубанской области, начавшего свои заседания как раз в дни штурма Екатеринодара Добрармией. Как пишет историк Н. Д. Карпов, отряд делегатов съезда под руководством Ивана Гайченца отличался особой стойкостью. Сорокин впоследствии даже приблизил командира отряда к себе и поручал тому самые ответственные задания.

Тем не менее добровольцы упорно продвигались, занимая одно предместье кубанской столицы за другим, и медленно вышли на окраины города, потеряв около 1 тыс. бойцов. Были ранены командир Партизанского полка генерал Б. И. Казанович, кубанские командиры С. Г. Улагай и П. К. Писарев, донской командир партизан есаул Р. Г. Лазарев. Овладение южными окраинами города вселило в штабе армии уверенность в скором падении Екатеринодара: из опыта «станичных» боёв Первого Кубанского похода было хорошо известно, что, потеряв предместья, большевики всегда спешили покинуть и сам населённый пункт.

Бой продолжался и ночью, но упорное наступление добровольцев не приближало их к цели: Екатеринодар не сдавался. Вскоре в штабе Корнилова были получены известия, что к оборонявшимся прорвались из Новороссийска несколько поездов с «революционными» матросами.

Каменные строения города, многократно превосходящие силы большевиков и ничтожное количество добровольческой артиллерии сильно затрудняли белым штурм Екатеринодара. К вечеру 28 марта были заняты городские предместья, однако развить этот успех не удалось.

29 марта

Командующий войсками белых выбрал для расположения своего штаба ферму Екатеринодарского сельскохозяйственного общества, стоявшую у пересечения дорог на отвесном берегу Кубани. Екатеринодар отсюда прекрасно просматривался, однако и красные, узнав, что здесь расположен штаб белых, с утра 29 марта прямой наводкой из орудий сразу трёх батарей стали обстреливать ферму. Генерал И. П. Романовский указал командующему, что безрассудно подвергать себя такой опасности, однако Корнилов пренебрёг советом: поблизости жилья не было, а он не хотел отдаляться от своих войск в уверенности, что вскоре и так переместится вместе со штабом в предместье атакуемого города.

29 марта к месту сражения подошёл державшийся ранее Корниловым в резерве Офицерский полк генерала С. Л. Маркова. С его подходом Главнокомандующий решил возобновить атаку города общим фронтом, нанося главный удар с северо-западного направления. В 12:45 генералу Маркову был отдан приказ «овладеть конно-артиллерийскими казармами, а затем наступать вдоль северной окраины, выходя во фланг частям противника, занимающего Черноморский вокзал». Подготовленная всего семью снарядами атака, которую возглавил лично Марков, увенчалась успехом: добровольцы смогли опрокинуть 1-й Екатерининский полк и другие части красных, и считавшиеся хорошо укреплёнными казармы были взяты 1-й бригадой, тотчас начавшей закрепляться на занятой позиции.

После короткого затишья вслед за марковцами в новую атаку на красных повёл свой Корниловский полк лично первый командир полка подполковник М. О. Неженцев, сражённый сразу вслед за тем, как ему удалось своим примером поднять корниловские цепи, залёгшие было без возможности приподнять голову под огнём красных.

Он чувствовал, что наступил предел человеческому дерзанию и пришла пора пустить в дело «последний резерв». Сошёл с холма, перебежал в овраг и поднял цепи. «Корниловцы, вперёд!» Голос застрял в горле. Ударила в голову пуля, он упал; потом поднялся, сделал несколько шагов и повалился опять, убитый наповал второй пулей.

Полк погибшего Неженцева принял полковник В. И. Индейкин. В первой же своей атаке с корниловцами он был ранен шальной пулей, а находившиеся рядом корниловские офицеры едва успели оттащить его в тыл и спасти. Чтобы как-то поддержать корниловцев, повёл в наступление Партизанский батальон капитан В. Курочкин, вскоре сражённый пулей в очередной атаке батальона. Атака оставшегося без командиров Корниловского полка захлебнулась.

Ночью по приказу Корнилова 1-я бригада генерала Маркова была подтянута к району кожевенных заводов, где днём ранее наметился успех.

Ночной рейд полка генерала Казановича в центр Екатеринодара

На выручку поколебавшимся корниловцам поспешил раненый генерал Б. И. Казанович во главе Партизанского полка в составе всего 150 бойцов с присоединившимся к ним 100 елизаветинскими казаками. Ему удалось не только выправить положение, но и прорвать оборону красных, ворваться в Екатеринодар, преследуя отступающих, и в сумерках дойти со своими незначительными силами до самого его центра. Однако остальные части перемешались, и с некоторыми из них у командования была прервана связь. Гибель авторитетных и любимых командиров гасила наступательный порыв частей. В результате, как пишет историк С. В. Карпенко, «не был использован … случай, какие редко выпадают на войне и никогда не повторяются»: дойдя до центра города, генерал обнаружил, что его успех не поддержан другими добровольческими частями ни слева, ни справа: полковник А. П. Кутепов, принявший командование Корниловским полком, не смог ни поднять в атаку совершенно расстроенный и перемешанный с другими частями полк, ни просто передать Маркову сообщение об атаке Казановича.

В итоге отправленное Казановичем из центра Екатеринодара сообщение не дошло до генерала Маркова, и его Офицерский полк не двинулся на помощь бойцам Партизанского полка. Утром 30 марта, поняв, что поддержки ждать неоткуда, Казанович приказал своему полку начать отход из города на исходные позиции. Построенному в колонну полку пришлось где хитростью, где боем прорываться через позиции успевших занять покинутые было окопы красных, которые так и не поняли, что к ним в глубокий тыл проник целый полк белых. Встречным красным разъездам добровольцы Казановича представлялись «красным кавказским полком», и некоторое время даже следовали в рядах красных частей, возвращавшихся на оставленные накануне позиции.

Солдаты двух сторон перемешались друг с другом и шли, мирно беседуя, куря и обсуждая недавний бой. Так, продвигаясь вместе, они дошли до передовой, и здесь красные с удивлением обнаружили, что колонна «красного кавказского полка» с захваченными обозами, не остановившись на линии обороны, продолжила движение за линию фронта. Придя в себя от изумления, красные открыли огонь, однако полк Казановича был уже вне досягаемости их выстрелов.

Главным итогом ночного рейда Казановича стал захват повозки с 52 снарядами, что стало «целым событием» для испытывавшей сильный недостаток боеприпасов армии Корнилова. Казанович успешно прорвался назад, но шанс взять город был белыми упущен.

30 марта

На третий день штурма Добровольческая армия оказалась даже дальше от своей цели, нежели в два предыдущих: бои за город теряли интенсивность, обе стороны были измотаны и нуждались в передышке. Боеприпасы у добровольцев заканчивались, а потери оказались катастрофическими — численность убитых и раненых превысила 1,5 тыс. человек. Кубанские казаки, видя ситуацию и большой перевес сил у противника, начали расходиться по домам, бросая фронт.

Дальнейшее продвижение белой пехоты от артиллерийских казарм блокировалось взятыми Сорокиным из свежих резервов войсками.

Оборонявшие город войска Юго-Восточной революционной армии имели подавляющее преимущество на каждом участке боя. По трём так и не перекрытым добровольцами железнодорожным линиям постоянно в город к красным приходили подкрепления из Тихорецкой, Кавказской и Новороссийска. Красный командующий А. И. Автономов имел в своём распоряжении огромные запасы патронов, гранат и шрапнельных снарядов, и его части расходовали их, не экономя: на позициях атакующих постоянно рвались гранаты, штурмующих засыпала шрапнель. В то же время артиллерийские батареи белых испытывали недостаток в боеприпасах, поэтому атакам добровольцев предшествовала лишь символическая артподготовка. Бойцы армии Корнилова были вынуждены экономить и патроны, не всегда имея возможность отвечать на огонь противника.

Добровольческие части быстро таяли, в полках вместо 800 осталось по 200—300 бойцов; большинство командиров полков, батальонов и рот были убиты или ранены.

Военный совет

Как пишет современный исследователь В. Ж. Цветков, к 30 марта впервые за всё время «Ледяного похода» Добровольческая армия оказалась перед катастрофой. Отступать было некуда. Рассеявшись по кубанским степям, армия повторила бы судьбу ударных батальонов В. К. Манакина и Текинского полка, уничтоженных поодиночке. Силы иссякали. Резервы закончились. Но город нужно было взять любой ценой. Другого выхода не было.

Вечером 30 марта Главнокомандующий собрал военный совет. На совещании присутствовали генералы М. В. Алексеев, А. И. Деникин, И. П. Романовский, С. Л. Марков, А. П. Богаевский. Кроме них, Корнилов пригласил А. П. Филимонова, а также Л. Л. Быча, присутствие которого, на первый взгляд, выглядело странным ввиду известной всем антипатии Корнилова к Бычу из-за «самостийных» взглядов последнего и неприятия им «реставраторских намерений» Добровольческой армии. Расчёт Корнилова, чувствовавшего желание многих из его ближайшего окружения снять осаду города для спасения армии, состоял в желании получить поддержку своим планам от кубанцев, стремившихся взять город во что бы то ни стало.

Каждый из приглашённых генералов сделал доклад о положении на своём участке боевых действий. Общая картина была довольно мрачной: у красных было подавляющее преимущество в численности, вооружении и боеприпасах; кубанские казаки не пришли на помощь армии; в Екатеринодаре не произошло никаких выступлений против большевиков, которые могли бы помочь взятию города; потери добровольцев были очень тяжелы: командный состав выбит, только раненых более 1,5 тыс. человек, в Партизанском полку осталось 300 бойцов, в Корниловском — ещё меньше; части были утомлены до крайности, снарядов и патронов не было.

Корнилов выслушал всех молча, и после этого высказался со всей своей обычной резкостью и непреклонностью:

Положение действительно тяжёлое, и я не вижу другого выхода, как взятие Екатеринодара. Поэтому я решил завтра на рассвете атаковать по всем фронту.

Всем присутствующим было понятно, что Корнилов уже всё заранее решил, и совет ему нужен лишь для того, чтобы внушить военачальникам, а через них и всей своей армии, собственную непреклонность и уверенность в победе. Мнения разделились. С Корниловым были согласны Алексеев и Филимонов с Бычем. Деникин, Романовский, Марков, Богаевский были против продолжения неудачно складывавшейся операции.

Алексеев предложил перенести решающую атаку на послезавтра — 1 апреля, использовав день 31 марта для отдыха и перегруппировки оставшихся войск. Корнилов согласился с Алексеевым и подвёл черту:

Итак, будем штурмовать Екатеринодар на рассвете 1 апреля. Отход от Екатеринодара будет медленной агонией армии. Лучше с честью умереть, чем влачить жалкое существование затравленных зверей.

После выступления ге­нерала Алексеева было решено отложить штурм на один день и произвести его 1 апреля. Несмотря на то, что все начальники заявили об обречённости последней атаки, Корнилов назначил её, тем не менее, на утро 1 апреля. Сутки давались войскам на отдых.

31 марта. Гибель генерала Корнилова

Ферму на берегу Кубани, в которой находился штаб Корнилова, красные обстреливали несколько дней. Подчинённые многократно просили главнокомандующего перенести штаб в другое, более безопасное место, однако Корнилов относился равнодушно к рвущимся рядом снарядам. 31 марта Корнилову вновь указали на опасность, но тот ответил только: «Теперь уже не стоит, завтра штурм».

Ночь на 31 марта Корнилов не спал. По свидетельству адъютанта Хаджиева, Лавр Георгиевич выглядел совершенно измождённым: «глаза его были неестественно открыты и блестели на жёлтом от усталости лице. Мне показалось, что я вижу на лице Верховного предсмертную пыль… Я постарался отогнать эту мысль».

В 6 часов утра Корнилов попрощался с телом М. О. Неженцева. Долго смотрел в лицо покойного. Затем снова вернулся в дом, принял доклады Богаевского и Деникина, намечал места завтрашней атаки по карте. В 7:20 утра очередной снаряд, выпущенный большевиками по ферме, пробил стену здания и разорвался внутри, когда генерал сидел за столом. Он умер, вынесенный на воздух, на руках А. И. Деникина, И. П. Романовского, адъютанта — поручика В. И. Долинского, командира текинцев Хана Хаджиева.

Тело Главнокомандующего в сопровождении текинского конвоя отвезли в немецкую колонию Гначбау, где убитого уложили в простой сосновый гроб, в который кем-то были положены свежие весенние цветы. Священник Елизаветинской отслужил панихиду, и 2 апреля Корнилова тайно похоронили, при этом оказать последние почести генералу были допущены лишь несколько самых близких лиц. Рядом с Корниловым был похоронен уважаемый им человек и боевой товарищ — М. О. Неженцев. Чтобы не привлекать внимание посторонних, обе могилы тщательно сровняли с землёй, и старшие военачальники Добровольческой армии, прощаясь с Главнокомандующим, намеренно обходили захоронение стороной, чтобы лазутчики красных не смогли точно определить место захоронения.

Деникин и Романовский распорядились скрыть от сражающейся армии гибель её Главнокомандующего хотя бы до вечера, но весть мгновенно облетела войска.

М. В. Алексеев издал приказ о назначении Деникина командующим армией. Деникин, и до этого считавший правильным отступить от Екатеринодара, понимал, что смерть Корнилова так сильно подорвала боевой дух белых, что победа стала невозможной. Теперь, после вступления в командование армией, его главной задачей стал не отвод её «с честью» из создавшегося положения, но спасение людей и сохранение шанса на продолжение начатой Корниловым борьбы.

Положение, в котором оказался новый главнокомандующий, диктовало только одно решение: прекращение штурма города и отрыв форсированным маршем от екатеринодарской группировки армии А. И. Автономова. В середине дня 31 марта Деникин, Алексеев, Романовский, А. П. Филимонов и Л. Л. Быч решили отходить на север, к станице Медведовской, а дальше — на Дядьковскую.

Отход белых от Екатеринодара. Подвиг генерала Маркова

В ночь с 31 марта на 1 апреля Добровольческая армия сняла осаду кубанской столицы и двинулась к Медведовской.

При оставлении Елизаветинской, когда большевики уже почти окружили станицу, обозное начальство не нашло иного выхода, как оставить 64 тяжелораненых, для которых транспортировка была равносильна смерти, на попечение врача и сестёр милосердия — в надежде на великодушие красных. С ними были оставлены и деньги. Однако пришедшие следом большевики убили 53 раненых добровольцев, и лишь одиннадцати удалось избежать расправы. Акт Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков при Главнокомандующем ВСЮР, составленный чиновниками министерства юстиции в Екатеринодаре 20 марта 1919 года, свидетельствовал о случаях злодеяний красных в отношении мирного населения, раненых добровольцев и медицинского персонала, оставленного за ними ухаживать:

1 апреля в станицу Елизаветинскую вступили передовые конные большевистские отряды, которые отнеслись терпимо к оставшимся раненым, но затем по мере подхода других частей, особенно пехоты, раненые подверглись глумлению и избиению, и у них были отобраны деньги.

1-го же апреля начались единичные случаи убийства…
2 апреля в станицу Елизаветинскую пришёл большевистский карательный отряд, который обошёл все училища и школы станицы, приспособленные под лазареты, и во всех них перебил оставленных раненых и больных.
Выяснить точное число и все имена убитых большевиками в лазаретах станицы Елизаветинской раненых и больных участников Добровольческой армии не удалось, но по показанию одного казака, закапывавшего трупы, он насчитал положенных в могилу 69 тел.
Кроме того, тогда же были убиты и две сестры милосердия, из которых одну большевики бросили в Кубань, а другую, совсем молодую девушку, институтку 6 кл[асса] Веру Пархоменко, расстреляли за кладбищем станицы.

— Дело № 2. Акт расследования по делу об избиении большевиками в лазаретах станицы Елизаветинской раненых и больных участников Добровольческой армии

К ночи на 1 апреля армия подошла к немецкой колонии Гначбау, где простояла весь следующий день, приводя себя в порядок и дожидаясь темноты. А. И. Деникин распорядился оставить лишь 4 орудия, так как большее количество и не требовалось в связи с мизерным числом оставшихся снарядов. Более 10 добытых с огромным трудом, а теперь ставших бесполезной обузой орудий утопили в реке, предварительно сняв затворы и испортив лафеты.

Главнокомандующий генерал Деникин решил дезориентировать противника и, сделав ложный манёвр, который должен был показать большевикам, что он якобы уводит добровольцев на север, вечером отдал приказ двигаться в сумерках на восток, в направлении железнодорожного полотна, к станице Медведовской. Успешное пересечении линии железной дороги означало существенное повышение шансов на спасение армии, так как позволяло вырваться из сетки железной дороги, контролировавшейся красными бронепоездами.

Своим спасением Добровольческая армия по сути была обязана генералу С. Л. Маркову: в результате проявленного им мужества и находчивости в бою в ночь со 2 на 3 апреля остатки Добровольческой армии смогли взять железнодорожную станцию Медведовка (Ведмидивка) и станицу Медведовскую, захватить и уничтожить один бронепоезд советских сил и заставить отойти второй, взять много трофейных патронов и снарядов, прорвать окружение и уйти от преследования многократно превосходящих советских войск в сторону дружественных станиц.

Большевистская пресса при этом в те дни писала о «разгроме и ликвидации» «белогвардейских банд, рассеянных по Северному Кавказу», довольно неточно представляя себе истинное положение дел. Добровольческая армия, приняв пополнения, вскоре вновь вышла к границам Дона и Ставрополья.

Итоги

Красные войска, по официальным данным, потеряли при обороне Екатеринодара свыше 15 тысяч человек убитыми. Ранеными были заполнены все лазареты и санитарные поезда по линиям железных дорог.

Несмотря на то, что поход начинали 4 тысячи белых бойцов, а к моменту снятия осады Екатеринодара армия насчитывала 5 тысяч, белые потеряли многих из своих военачальников, включая и своего вождя. Армии не удалось достичь одной из главных её целей — занятия Кубани. Тем не менее, как пишет историк Питер Кенез, Ледяной поход был весьма далёк от провала: присоединение большого числа казаков изменило характер Белой армии и гарантировало ей возможность роста в будущем.

В искусстве

• Описываемым в статье событиям посвящено стихотворение «Малиновый звон» ^{[чьё?][значимость?]}.

Литература

Исследования

• Поляков Ю. А. Дредноут «Мальборо» идёт на запад // Деникин А. И. Очерки Русской Смуты. Крушение власти и армии, февраль — сентябрь 1917. — Репринт. изд. — Наука, 1991. — ISBN 5-02-008582-0.
• Волков С. В. [swolkov.org/tro/index.htm Трагедия русского офицерства]. — 3-е изд. — М.: Центрполиграф, 1999. — 509 с.
• Гагкуев Р. Г. Генерал Марков // Марков и марковцы / Ред. В. Ж. Цветков. — М.: Посев, 2001. — (Белые воины). — ISBN 5-85824-146-8.
• Калиткина Н. Л. Я смерти не боюсь… // Марков и марковцы / Ред. В. Ж. Цветков. — М.: Посев, 2001. — (Белые воины). — ISBN 5-85824-146-8.
• Зайцов А. А. [dk1868.ru/history/zaitsov3.htm Гл. 3. Австро-германская оккупация и 1-й Кубанский поход Добровольческой армии] // 1918: Очерки истории русской Гражданской войны: Судьбы. События. Документы. — М.: Кучково поле, 2006. — ISBN 5-901679-16-4.
• Карпов Н. Д. Мятеж главкома Сорокина: правда и вымыслы. — М.: Русская панорама, 2006. — 415 с. — (Страницы российской истории). — ISBN 5-93165-152-7.
• Цветков В. Ж. [www.dk1868.ru/statii/kornilov1.htm Лавр Георгиевич Корнилов] // Вопросы истории : журнал. — 2006. — № 1. — С. 55—84.
• Белое движение. Поход от Тихого Дона до Тихого океана. — М.: Вече, 2007. — 378 с. — (За веру и верность). — ISBN 978-5-9533-1988-1.
• Кенез П. Красная атака, белое сопротивление. 1917—1918 = Red Attack, White Resistance: Civil War in South Russia 1918 by Peter Kenez / Пер. с англ. К. А. Никифорова. — М.: Центрполиграф, 2007. — С. 130—134. — (Россия в переломный момент истории). — ISBN 978-5-9524-2748-8.
• Карпенко С. В. Белые генералы и красная смута. — М.: Вече, 2009. — 432 с. — (За веру и верность). — ISBN 978-5-9533-3479-2.

Воспоминания

• Деникин А. И. Очерки русской смуты: В 3 кн. — М.: Айрис-пресс, 2006. — (Белая Россия). — ISBN 5-8112-1890-7.
• Марков и марковцы / Ред. В. Ж. Цветков. — М.: Посев, 2001. — (Белые воины). — ISBN 5-85824-146-8.

Отрывок, характеризующий Штурм Екатеринодара (март 1918)

Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.