Шубик, Франтишек

Франтишек Шубик
словацк. František Šubík
поэт, политик, профессор патологической анатомии
Дата рождения:	19 ноября 1903(1903-11-19)
Место рождения:	Куклов
Дата смерти:	16 марта 1982(1982-03-16) (78 лет)
Место смерти:	Поукипси, штат Нью-Йорк

Франтишек Шубик (словацк. František Šubík) (19 ноября 1903, Куклов – 16 марта 1982, Поукипси, штат Нью-Йорк) — профессор патологической анатомии медицинского факультета университета имени Я. А. Коменского в Братиславе. Во время Второй мировой войны участвовал в работе международной медицинской комиссии (нем. Die internationale Aerztekommission из двенадцати оккупированных или зависимых от Германии стран, а также из Швейцарии.

Политическая карьера

Незадолго до войны вступил в Словацкую народную партию Глинки, названная по имени её первого председателя Андрея Глинки. У партии была ярко выраженная националистическая ориентация и в 1938 году она сыграла основную роль в создании автономного правительства Йозефа Тисо) и стал председателем её Социальной комиссии.

С августа 1940 года — член Государственного совета Первой Словацкой республики.

С 1942 года — начальник здравоохранения Словакии.

Творческая карьера

Писал стихи под псевдонимом Андрей Жарнов (Andrej Žarnov). Дебютный сборник «Стража у Моравы», выпущенный в 1925 году, был охарактеризован некоторыми критиками как «националистическая чехофобская антипоэзия». Тираж сборника был конфискован, а его дополненное издание 1940 года было использовано в качестве средства для античешской пропаганды. В первые годы войны Шубик издал 4 собрания своих стихов, в русле христианско-национальной идеологии А. Глинки, которого в 1926 году Шубик сопровождал в поездке по США как представитель Центра Словацкого католического студенчества. Также он занимался переводами, в первую очередь польской поэзии, будучи словацким полонофилом.

Но после того как в ноябре 1938 года Польша аннексировала части Оравской, Спишской и Яворинской областей Словакии он обнародовал стихотворение о своем эмоциональном отторжении от Польши. Консул Лацинский в своем письме послу Папэ сказал, что это стихотворение гораздо более поспособствует распространению антипольских настроений в Словакии, чем это смогли бы сделать несколько вместе взятых антипольских газетных статей .

Катынский эпизод

В 1943 году Шубик по требованию немецкого посольства должен был назначить делегата от Словакии в катынскую комиссию. Шубик предложил профессора Г. Крска, но из-за его чешской национальности эта кандидатура была отклонена . Другой кандидат, профессор Ладзьянский, заболел в последний момент. В конце концов министр внутренних дел Александр Мах рекомендовал Шубику ехать в Катынь самому, несмотря на то, что Шубик был не судебным врачом, а патологом.

После возвращения из поездки профессор Шубик сделал несколько публичных выступлений, но вскоре ограничил свою активность, из-за того что друзья упрекали его в поддержке немецкой пропаганды. Когда в начале 1945 года было обнародовано сообщение советской комиссии по Катыни, он, несмотря на то, что немцы ему это предлагали не стал выступать публично. При приближении фронта он 31 мая 1945 года уехал в австрийский Кремсмюнстер и баварский Альтёттинг. Но, по требованию чехословацкого правительства 2 июля 1945 года американские власти выдали его Праге и до 16 июля 1945 года он находился под заключением в Братиславе.

В ноябре 1945 года против проф. Шубика было возбуждено уголовное дела, которое ставило ему в вину не только катынский эпизод, но и его деятельность на посту начальника отдела здравоохранения Министерства внутренних дел, когда еврейским врачам запрещалось работать по специальности. Но в его защиту выступила Медицинская коллегия, свидетельствовавшая, что многим неарийским врачам он помог. Поэтому он получил умеренное наказание, которое отбывал в леопольдовской тюрьме. Выйдя на свободу, Шубик работал участковым врачом в Трнаве, потому что был лишен профессорского звания. Он жил под присмотром полиции, ему было запрещено публиковаться и его стихи были изъяты из учебников.

30 декабря 1952 года с помощью австрийских друзей уехал за границу. Жил некоторое время в Дрёзинге, в Вене, а также в Германии. В 1953 году уехал в США, где работал врачом. Сведений о том, чтобы в эмиграции он давал какие-либо показания по катынскому делу не имеется.

Литература

• M. Borák, "Zločin v Katyni a jeho české a slovenské souvislosti", Evropa mezi Německem a Ruskem. Sborník prací k sedmdesátinám Jaroslava Valenty., Eds. M. Šesták a E. Voráček. Praha 2000, s. 505-522. Перевод - [katynbooks.narod.ru/czechoslovakia/borak_ru_cz.html Преступление в Катыни и его чешский и словацкий контекст]

Отрывок, характеризующий Шубик, Франтишек

На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.