Шубников, Лев Васильевич

Лев Васильевич Шубников
Лев Шубников
Дата рождения:	29 сентября 1901(1901-09-29)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	10 ноября 1937(1937-11-10) (36 лет)
Страна:	Российская империя — СССР
Научная сфера:	Физика низких температур
Место работы:	Санкт-Петербург, Лейден, Харьков
Альма-матер:	Ленинградский политехнический институт
Научный руководитель:	И. В. Обреимов
Известен как:	соавтор открытия «Эффект Шубникова — де Хааза»

Лев Васи́льевич Шу́бников (29 сентября 1901, Санкт-Петербург – 10 ноября 1937), российский физик-экспериментатор, специалист в области физики низких температур, профессор, соавтор открытия «Эффект Шубникова — де Хааза».

Биография

Лев Васильевич Шубников родился в Санкт-Петербурге в семье бухгалтера. Учился в одной из лучших петербургских гимназий (1911 − 1918). Осенью 1918 года поступил на математическое отделение физико-математического факультета Петроградского университета по специальности «физика». Поскольку оказался единственным студентом в наборе, слушал лекции с теми, кто поступил на год раньше − В. А. Фоком, А. Н. Терениным, С. Э. Фришем, Е. Ф. Гроссом, В. К. Прокофьевым, а затем и с теми, кто поступил на год позже, среди которых были О. Н. Трапезникова (в будущем жена Л. В. Шубникова) и А. В. Тиморева (впоследствии жена С. Э. Фриша). В 1919 году в числе «лаборантов при мастерских» зачислен в только что организованный Государственный оптический институт (ГОИ), где получил первые навыки научной работы. В 1922 году перевёлся из университета в Петроградский политехнический институт, одновременно начал работать в Физико-техническом институте в лаборатории И. В. Обреимова, под руководством которого 7 июня 1926 года защитил диплом и в соавторстве с которым опубликовал свою первую статью . Разработанный ими метод выращивания крупных металлических монокристаллов получил в дальнейшем широкое распространение.

Осенью 1926 года выехал по рекомендации А. Ф. Иоффе в Нидерланды в лабораторию физики низких температур, основанную Камерлинг-Оннесом в 1894 году в Лейдене, где совместно с руководителем лаборатории профессором В. де Хаазом (W. J. de Haas) становится соавтором открытия эффекта Шубникова — де Хааза. В Лейдене Л. В. Шубников и ставшая к этому времени его женой (1925) и коллегой О. Н. Трапезникова сблизились с П. Эренфестом, Л. Д. Ландау, П. Л. Капицей.

После возвращения из Лейдена в 1930 году Л. В. Шубников принимает предложение И. В. Обреимова о переходе в Украинский Физико-технический институт (УФТИ, г. Харьков). С 1931 года до момента ареста – научный руководитель лаборатории низких температур УФТИ. Создал высококвалифицированный коллектив, организовал изготовление или приобретение самого современного по тем временам криогенного оборудования. В 1935 году возглавил кафедру физики твёрдого тела Харьковского университета. Приглашал для работы в лаборатории физиков из других городов и из-за границы.

Арестован 6 августа 1937 года (следственное дело № 9411) по делу «Катод-Кредо». В вину было поставлено приглашение в институт якобы для шпионажа немецких учёных-эмигрантов, которых незадолго до его ареста выслали в Германию. Санкция на арест получена в Москве и передана 24 июля в 7 час. 26 мин. телеграммой из Киева в Харьков. 23 августа 1937 года Л. В. Шубникову было предъявлено обвинение по ст. 54-11, 54-6, 54-7 УК УССР. 15 октября 1937 года заместителем начальника Харьковского областного управления НКВД СССР Рейхманом и временно исполняющим должность облпрокурора Леоновым были подписаны обвинительные заключения на Л. В. Шубникова, Л. В. Розенкевича и В. С. Горского, в которых предлагалось отнести подсудимых к 1 категории − 10 лет заключения без права переписки, что на самом деле означало расстрел. Решение об их расстреле было принято 28 октября 1937 года наркомом внутренних дел Н. И. Ежовым и прокурором СССР А. Я. Вышинским. Л. В. Шубников был расстрелян 10 ноября 1937 года. Место гибели и захоронения тела не установлено.

31 августа 1937 года у О. Н. Трапезниковой родился сын − Михаил Львович Шубников. Из УФТИ ей пришлось уволиться. Последние работы с участием Л. В. Шубникова были опубликованы в 1938−1939 гг. без указания его фамилии. Полный список печатных трудов Л. В. Шубникова приведён в .

В 1956 году решением Военной коллегии Верховного суда (ВКВС) по протесту Генерального прокурора СССР постановление НКВД и Прокурора СССР в отношении Шубникова, Розенкевича и Горского было отменено и дело прекращено «за отсутствием состава преступления» (определение №44-024554/56). Опубликованные документы содержат противоречие: дата этого решения 11 июня 1956, однако протест в ВКВС СССР со стороны генеральной прокуратуры был внесен 13 октября 1956 года. Дата гибели Л. В. Шубникова была сфальсифицирована – его вдове О. Н. Трапезниковой было сообщено, что он умер 8 ноября 1945 года. Подлинные обстоятельства и время смерти были открыты Управлением КГБ УССР только 4 июля 1991 года в ответ на обращение О. Н. Трапезниковой в Политбюро ЦК КПСС от 13 июня 1991 года.

Из характеристики Л. В. Шубникова, написанной Л. Д. Ландау для военного прокурора 15 августа 1956 года, когда готовилась реабилитация: «Лев Васильевич Шубников, несомненно, был один из крупнейших физиков, работавших в области низких температур не только у нас в Союзе, но и в мировом масштабе. Многие его работы до настоящего времени являются классическими. Говорить о его вредительской деятельности в области физики низких температур совершенно абсурдно, учитывая, что он как раз являлся одним из создателей этой области у нас. Его горячий патриотизм подчеркивается тем, что он добровольно бросил работу в Голландии для работы на Родине. Ущерб, нанесенный отечественной науке безвременной гибелью Л. В. Шубникова, трудно переоценить».

Научная деятельность

Основные работы Л. В. Шубникова – получение жидкого водорода, азота и гелия, исследование сверхпроводимости, антиферромагнетизма, ядерного парамагнетизма твёрдого тела, взаимодействия нейтронов с атомными ядрами, фазовые переходы, техническая криогеника.

Литература

• Павленко Ю. В., Ранюк Ю. Н., Храмов. Ю. А. "Дело" УФТИ. 1935—1938. — Киев: "Феникс" УАННП, 1998. — 324 с.
• Храмов Ю. А. Шубников Лев Васильевич // Физики: Биографический справочник / Под ред. А. И. Ахиезера. — Изд. 2-е, испр. и дополн. — М.: Наука, 1983. — С. 305. — 400 с. — 200 000 экз. (в пер.)
• Шубников Л. В. Избранные труды. Воспоминания. — Киев: Наук. думка, 1990. — 352 с. ISBN 5-12-000842-9

Ссылки

• [www.peoples.ru/science/physics/lev_shubnikov/index.html Краткая биография Л. В. Шубникова]
• [ufn.ru/ufn66/ufn66_6/Russian/r666i.pdf Успехи физических наук. Personalia — Лев Васильевич Шубников]
• [www.ihst.ru/projects/sohist/books/ioffe/1990/3-19.pdf Б. И. Веркин, С. А. Гредескул, Л. А. Пастур, Ю. А. Фрейман. Лев Васильевич Шубников]

Отрывок, характеризующий Шубников, Лев Васильевич

– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.