Шувалов, Андрей Петрович (1802)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Андрей Петрович Шувалов
Обер-гофмаршал

член Государственного совета

 
Смерть: Карлсбад, Австро-Венгрия
 
Награды:

Граф Андрей Петрович Шувалов (1802—1873) — русский придворный из рода Шуваловых, обер-гофмаршал, обер-камергер, президент Придворной конторы.





Биография

Старший сын сенатора, генерал-лейтенанта графа Петра Андреевича Шувалова от брака с княжной Софьей Григорьевной Щербатовой. Получил домашнее образование. В 1823 году поступил актуариусом (регистратором) в коллегию иностранных дел. Был причислен сначала к неаполитанской миссии, а затем — венской. Почти одновременно, в апреле 1824 года, в звании камер-юнкера причислен был и к ведомству министерства Императорского Двора[1].

Отозванный из Вены по прошению в 1826 году, находился при делах коллегии до 1829 г., когда переведен был в Азиатский департамент министерства Иностранных Дел. В этом учреждении прослужил до 1838 г., состоя членом высочайше утвержденной комиссии для удовлетворения русских подданных по требованиям к Оттоманской Порте. В то же время он повышался и по службе в придворном ведомстве: 5 декабря 1830 года был пожалован в камергеры, 27 февраля 1833 года назначен церемониймейстером, а 30 апреля того же года — церемониймейстером при ордене св. Анны с ношением официальных знаков ордена и вместе с тем управляющим экспедицией этого ордена[1].

С 25 июля 1837 года состоял церемониймейстером при ордене св. Александра Невского, в декабре того же года был пожалован в действительные статские советники, а в 1838 году — в должность гофмаршала Высочайшего двора. Тогда же ему было поручено управление экспедицией знака отличия беспорочной службы и исправление должности вице-президента придворной конторы. 17 октября 1847 года на него возложено главное управление Собственным Его Императорского Величества дворцом в Петербурге, загородными дачами и дворцами Государыни Императрицы, а также и заведование Собственной Его Величества конторой[1].

Пожалованный затем в 1850 году обер-гофмаршалом с назначением президентом придворной конторы, в 1852 году был назначен управляющим Зимнего Дворца, а с 1855 по 1857 год состоял при вдовствующей императрице Александре Фёдоровне. 8 сентября того же года назначен членом Государственного Совета с сохранением настоящего звания и должности. В 1858 году ему повелено было состоять при Императрице с возложением на него обязанностей по должности обер-гофмейстера. 20 мая 1868 года был назначен обер-камергером[1]. Принимал непосредственное участие в приготовлениях к коронации Александра II. В 1833 и 1836 годах был избираем на два трехлетия депутатом в Санкт-Петербургское дворянское депутатское собрание от Шлиссельбургского уезда.

Шувалов по очерёдности награждения входил в состав пенсионеров — кавалеров ордена Святого Андрея Первозванного (800 рублей в год).

В своей частной жизни граф отличался большой гуманностью и заботливостью о «простых людях». В одном из его имений Вартемяги ‎по его инициативе учреждены были школа, чайная и родильная с яслями[1]. Скончался в 1873 году от воспаления легких. Имел все высшие знаки отличия, до ордена св. Андрея Первозванного с алмазами включительно. Имя его относилось к числу старейших в списке лиц придворного ведомства царствования императора Александра II, который, подобно своему отцу, любил и высоко ценил Шувалова[1]. Правда, современники не слишком одобрительно отзывались о графе. Мемуаристка Смирнова-Россет прямо называла Шувалова «пройдохой»[2], а князь П. В. Долгоруков писал[3]:
Искусный царедворец Шувалов всегда знал, кому вовремя поклониться, кому улыбнуться, а кому для лучшей пользы своей и спиной повернуться. Покровительству Волконского он обязан был постепенно чинами церемониймейстера, гофмаршала и обер-гофмаршала. Усердие его к исполнению придворных должностей не знало пределов, он родился с специальным даром быть дворецким. Казне не дешево обходилось управление Шувалова, все расходы по двору возросли ужаснейшим образом… Хотя ему и удалось пролезть в Государстенный совет, но присутствие его там ограничивалось постоянным молчанием и поклонами влиятельным лицам.

Личная жизнь

Мать Шувалова была очень дружна с известной М. А. Нарышкиной, младшая дочь которой, Софья (1808—1824), была рождена от Александра I. Ради карьеры Андрей Петрович намеревался жениться на ней. Со дня помолвки император обходился с Шуваловым как с будущем зятем, но брак не состоялся. Невеста, страдавшая с детства чахоткой, скончалась незадолго до свадьбы. В день похорон её безутешный Шувалов будто бы сказал одному из друзей своих: «Мой милый, какого значения я лишился!». В качестве компенсации император послал своего несостоявшегося зятя секретарем к графу Д. П. Татищеву в Вену.

В конце 1826 года в Лейпциге граф Шувалов женился на богатой вдове князя Зубова, Текле Игнатьевне (1801—1873), имевшей ежегодный доход до 120 тысяч рублей. С ней Шувалов был знаком еще в Вене, продолжил знакомство в 1826 году в Москве на коронации и ради неё, отказавшись от дипломатической службы, уехал с ней за границу. Вернувшись в Петербург, в 1834 году Шуваловы купили дом на наб. Мойки, 90/1, который сделался одним из самых модных домов в столице. Здесь собиралось все высшее общество, устраивались балы и играли вист по 250 рублей за партию. Бывал у Шуваловых и Пушкин, хорошо знавший хозяина дома и отзывавшийся о графине: «кокетка польская, то есть очень неблагопристойная»[4].

Ловкая графиня Текла Игнатьевна разделяла и весьма сильно поощряла честолюбивые помыслы своего мужа и усердно делала ему карьеру. В апреле 1848 года была пожалована в кавалерственные дамы ордена Св. Екатерины (малого креста), но (к своему большому прискорбию) так и не была удостоена звания статс-дамы. Скончалась в 1873 году, через четыре месяца после мужа и была похоронена рядом с ним в Софийской церкви, которую они выстроили в имении Вартемяки рядом с Петербургом. В браке имели детей:

  • Пётр (1827—1889), генерал от кавалерии, губернатор Лифляндии, Курляндии и Эстляндии (1864—1866), шеф жандармов и глава Третьего отделения (1866—1874), посол в Великобритании (1874—1879).
  • Софья (1829—1912), фрейлина, с 1850 замужем за графом А. А. Бобринским (1823—1903).
  • Павел (1830—1908), генерал от инфантерии, варшавский генерал-губернатор, посол в Германии с 1885 по 1894 год.
  • Ольга (1833—1859).

Напишите отзыв о статье "Шувалов, Андрей Петрович (1802)"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 Шувалов, Андрей Петрович (обер-гофмаршал) // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.М., 1896—1918.
  2. А. О. Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания. — М.: Наука, 1989. — С. 200—202.
  3. П. Долгоруков. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. — М., 1992.— 560 с.
  4. [pushkin.niv.ru/pushkin/text/zametki/dnevnik-pushkina-1833.htm Дневник Пушкина]

Литература

  • [vivaldi.nlr.ru/ab000000505/view#page=23 Гр. Шувалов Андрей Петрович] // Список гражданским чинам первых трех классов. Исправлен по 10-е сентября 1872 года. — СПб.: Типография Правительствующего сената, 1872. — С. 7—11.
  • Федорченко В. И. Императорский Дом. Выдающиеся сановники: Энциклопедия биографий: В 2 т. — Красноярск: БОНУС; М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. — Т. 2. — С. 572—573.: портр. — (Российская империя в лицах). ISBN 5-7867-0057-7, ISBN 5-224-00744-5. [www.az-libr.ru/index.htm?Persons&M54/699206b0/0001/59fb7a86]

Отрывок, характеризующий Шувалов, Андрей Петрович (1802)

Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.