Шулхан арух

«Шулхан арух» (ивр. ‏שֻׁלְחָן עָרוּךְ‏‎, букв. «накрытый стол»; ср. Иез. 23:41) — кодекс практических положений Устного Закона, составленный в XVI веке Йосефом Каро, который подвёл итог кодификативной деятельности галахических авторитетов многих поколений. «Шулхан арух» — основное руководство по извлечению практической Галахи, признанное всеми, без исключения, направлениями иудаизма, признающими Устный Закон. Его используют и изучают иудеи по всему миру уже несколько столетий.

Структура

Основа закона — 613 заповедей (ивр. ‏תרי"ג מצוות‏‎ — Тарьяг мицвот) — основные религиозные предписания в иудаизме, перечисленные в Торе. Заповеди эти делятся на две категории: 248 предписывающих заповедей и 365 запрещающих. Однако в Пятикнижии о заповедях говорится лишь в самом общем виде, и этих сведений в большинстве случаев недостаточно для исполнения заповедей в различных сложных и постоянно меняющихся жизненных ситуациях. В еврейской традиции считается, что Всевышний дал Моисею на горе Синай не только Письменную Тору, но и Устную Тору, в которой заповеди описаны детально. Около 15 веков Устная Тора передавалась из поколения в поколение только устно. Мишну, составляющую законодательную основу Устной Торы и состоящую из 63 трактатов, записал ребе Иехуда ха-Наси. Мишна даёт законы, заповеди в контексте конкретных жизненных ситуаций, рассказов о поступках и суждениях мудрецов и законоучителей. Она приводит также многочисленные случаи расхождений во мнениях между законоучителями, дискуссии, а в ряде случаев также решение спора. Ещё более пространные эпизоды и развернутые дискуссии содержатся в Талмуде (который в основе своей является обширным комментарием и обстоятельным толкованием Мишны).

История

Идея создания законодательного справочника с удобной систематической структурой, некоего кодекса, возникала, конечно, у многих законоучителей. Трудности и ответственность, связанные с созданием такого кодекса, возможно, были причиной того, что в течение ряда веков такой кодекс не был написан. Весьма вероятно, однако, что ещё более важной причиной были опасения, что наличие доступного и удобного кодекса приведет к ослаблению интереса к изучению Талмуда.

В средние века было все же предпринято несколько попыток кодификации законов Торы. Наиболее известен в этом плане труд Маймонида (ребе Моше бен Маймон, Рамбам, 1135—1204 гг.) «Яд ха-хазака» (другое его название — «Мишне Тора»). Маймонид создал также книгу «Сефер ха-мицвот» («Книгу заповедей»), в которой приводит своего рода «инвентаризацию» всех 613 заповедей и даёт краткую формулировку каждой из них. Однако книга эта скорее учебник, чем справочник, что проявляется как в её стиле и методологии, так и в гигантском её размере. Поэтому работа по кодификации Галахи, еврейского закона, была продолжена и после смерти Маймонида.

Вкратце последовательность событий в этом плане была такова. Ребе Яков бен Ашер (1270—1340 гг.), родился в Германии, большую часть жизни провёл в Испании) создал кодекс под названием «Арбаа турим» («Четыре раздела»). Книга эта делится на четыре части: 1) законы о молитвах, субботе и праздниках; 2) законы об убое животных и кошерности мяса; 3) законы о браке; 4) гражданское право и взаимоотношения между людьми. «Арбаа турим» уже ближе к кодексу, но приводимые автором различные, часто противоположные, мнения авторитетов по каждому вопросу затрудняют пользование ею как справочником. Следующим важнейшим этапом кодификации Галахи стало создание кодекса «Шулхан арух» («Накрытый стол»). Его автор, ребе Иосеф Каро (1488—1575 гг.) родился в Испании, в городе Толедо, затем переселился в Палестину, в Цфат. Первоначально Йосеф Каро создал пространный комментарий к книге Якова бен Ашера «Арбаа Турим», а затем на основе этого труда создал свой кодекс «Шулхан арух». Книга эта вышла в свет в 1565 году в Венеции. В «Шулхан арухе» чётко, окончательно и однозначно указывается, что говорит закон по тому или иному вопросу, и не приводятся отличающиеся одно от другого мнения различных авторитетов. Рассматриваются только те заповеди, исполнение которых было возможно во время написания книги. Поэтому «Шулхан арух» не говорит, например, о заповедях, связанных с Иерусалимским Храмом или с земледелием в Стране Израиля.

Работа по дальнейшей кодификации Галахи, естественно, не прекратилась после публикации «Шулхан аруха». Была создана ашкеназская версия «Шулхан аруха», в которой некоторые тонкие нюансы, обычаи и т. д. отличаются от сефардской версии, представленной в книге ребе Йосефа Каро. Были созданы многочисленные комментарии и пояснения к «Шулхан аруху».

Среди всех последующих версий «Шулхан аруха» особо выделяется версия, называемая обычно «Шулхан арух ха-рав». Эта книга была написана ребе Шнеуром Залманом (1745—1812 гг.), которого чаще называют Алтер Ребе («Старый учитель»). Залман создал учение Хабад (ивр. ‏חב"ד‏‎ — сокр. от ‏חָכְמָה, בִּינָה, דַּעַת‎‏‎ хохма́, бина́, да́ат — «мудрость, понимание, знание») и основал хасидское движение с тем же названием, пользующееся ныне всемирной известностью и основавшее организации и учреждения, которые занимаются еврейским воспитанием на всех пяти континентах. В своей книге «Шулхан арух ха-арав», вышедшей в 1814 году, Шнеур Залман впервые приводит не только правила и технику исполнения заповедей, но также и таамей ха-мицвот, то есть объясняет смысл и значение заповедей.

Наконец, в 1864 году ребе Шломо Ганцфрид, живший в городе Унгвар (ныне Ужгород) в Закарпатье, издал «Кицур шулхан арух» («Краткий „Шулхан арух“»). Сравнительно небольшой объём книги, простота и доступность изложения, не требующие глубоких знании Торы, сделали эту книгу чрезвычайно популярной. По этой книге простой еврей может получить чёткие указания, касающиеся молитвы, благословений, законов субботы и праздников, кошерной пищи и многого другого. Вместе с тем, для решения более сложных вопросов, не освещённых кратким «Шулхан арухом», обращаются к одной из версий полного кодекса «Шулхан аруха», зачастую также прибегая к методической помощи раввина.

«100 законов „Шулхан арух“»

Существуют тексты, несущие названия «Шулхан арух» или «100 законов „Шулхан аруха“» и т. п. Текст обычно представляет собой собрание 100 законов, представляемых как законы из «Шулхан арух», в которых подчеркивается крайне враждебное и пренебрежительное отношение иудеев к неиудеям вообще и христианам в частности. Источником этих текстов является книга «Der „Judenspiegel“» («Еврейское зерцало»), опубликованная в Германии Ароном Бриманном в 1883 году от имени вымышленного доктора Юстуса. Бриманн — по происхождению румынский еврей, принявший протестантство, а затем католичество. Известно, что он снабжал переводами еврейских текстов немецкого богослова Августа Ролинга. Осев в Вене, он вскоре предстал перед судом за подлог, был осужден на два месяца тюрьмы с последующей высылкой из Австрии.

В 1886 году В. С. Соловьев, в работе «Талмуд и новейшая полемическая литература о нём в Австрии и Германии» писал, что значительная часть этих законов является «неверными и несообразными», что автор «составлял каждый закон из нескольких отрывков, взятых иногда из разных сочинений неодинакового достоинства и авторитета» и «большею частью эти отрывки поставлены у Юстуса в совершенно произвольную связь между собою, тексты перемешаны с комментариями, общеобязательные узаконения — с частными мнениями раввинов»

В 1883 году в Падерборне было инициировано судебное разбирательство по поводу издания «Der „Judenspiegel“» Экспертом на судебный процесс был приглашён доктор богословия Якоб Эккер, который проанализировал сочинение Бриманна и опубликовал 100 законов со своими комментариями к ним в 1884 году («Der „Judenspiegel“ im Lichte der Wahrheit: eine wissenschaftliche Untersuchung» — «„Еврейское Зерцало“ в свете правды: попытка научного анализа»). Вместе с доктором Эккером в качестве эксперта выступил также еврейский учитель семинарии Трей, который заявил, что в книге не содержалось ни единого слова правды

Из предисловия доктора Эккера:

…По разрешении дела было напечатано в газетах «Меркурий», «Германия» и др. наряду с оправдательным приговором и моё заключение. Через редакцию «Меркурия» я, кстати, заметил, что в случае появления нападков на мою экспертизу, я не намерен вступать ни в какую полемику. При этом я объяснил, что травля евреев мне противна, и что до сих пор я не участвовал ни в каком антисемитском движении…

…Тем не менее, что предвидели, то и случилось. Я сделал укол в осиное гнездо семитического вопроса. Куда ни приходил я, везде жужжали и брюзжали вокруг моей головы на всевозможные лады. Здесь была радость, там — горе; этот мной доволен, тот ругает вовсю; кто сделался моим другом, а кто и свирепым врагом; один хвалит, другой беснуется…

Так как в окончательном результате моё заключение не содержало ни исключительной похвалы, ни абсолютного одобрения текстов «Еврейского Зерцала», то некоторые горячие антисемиты даже заподозрили меня в тайной дружбе с евреями. Но я и это предвидел, и подобным христианам я прощаю охотно. Это, без сомнения, люди, не имеющие никакого понятия о сути дела.
Независимо от сего, тот факт, что на меня нападали с обеих сторон, уже сам по себе убеждает, насколько я был беспристрастен в оценке «Еврейского Зерцала»

Приговором суда издатель Гофман, опубликовавший текст Арона Бримана, был оправдан , «найдя перевод соответствующим первоисточнику».

В 1885 году раввины доктор Теодор Кронер и доктор Йозеф-Самуэль Блох (англ. Joseph Samuel Bloch) в своей работе «Gefälschte Talmud-Zitate vor Gericht» утверждали, что доктор Эккер добровольно выступил в качестве консультанта суда. Сам доктор Эккер в предисловии к своей брошюре подчеркивал, что «его пригласили против воли». В той же работе авторы утверждают, что автором экспертизы был сам Арон Бриман (Юстас), а доктор Эккер лишь опубликовал его текст под своим именем. Кронер и Блох утверждают, что Юстус (Арон Бриман) не был автором приведённых в его тексте цитат, так как они были известны и ранее.

В то же время В. С. Соловьёв, разбирая в своей работе «Талмуд и новейшая полемическая литература о нём в Австрии и Германии» содержание брошюры доктора Эккера, говорит, что:

несмотря на всю обнаруженную им (Эккером) вражду к евреям и на все своё пристрастие в пользу автора «Judenspiegel», оказался, однако, неспособен скрыть фактическую истину в этом деле … все то, что затем говорит критик со своей личной точки зрения, нисколько не мешает беспристрастному читателю составить правильное суждение по всем пунктам

Текст Эккера был переведен на русский язык А. С. Шмаковым и опубликован в 1897 году («Еврейское зерцало в свете истины. Научное исследование Д-ра Карла Эккера»). Во многих случаях в своем переводе с немецкого Шмаков ещё больше усиливал антисемитское звучание текстов Юстуса и комментариев Эккера.

«Труд» Юстуса-Эккера-Шмакова был подвергнут тщательному анализу Н. А. Переферковичем, одного из крупнейших знатоков еврейской литературы в России, автора перевода Талмуда (Мишны и Тосефты) на русский язык. Взгляды Переферковича на иудаизм и еврейские тексты во многом определялись его принадлежностью к русско-еврейской интеллигенции — наследнице немецкой Гаскалы с её «наукой о еврействе» (Wissenschaft des Judentums). В своей обстоятельной работе «Еврейские законы об иноверцах в антисемитском освещении» в 1908 году он подробно разбирает «100 законов», основываясь на тексте еврейского подлинника «Шулхан аруха», комментариев к нему, а также собственном переводе Талмуда. Излагая подлинный смысл еврейских законов об иноверцах и попутно раскрывая технологию их искажения Юстусом-Эккером-Шмаковым, Переферкович опровергает антихристианскую направленность «Шулхан аруха». В частности, он пишет:

Что касается точного значения употреблённого в тексте Каро слова «гойим», то… в комментарии «Беэр га-Гола», высоко евреями почитаемом, печатающимся на полях во всех изданиях «Шулхан аруха»… Ривкес к этому месту замечает буквально вот что:

«Наши мудрецы — блаженна память их! — говорили это только относительно гоев, живших в их время, которые были идолопоклонниками и не верили в исход из Египта и сотворение Богом мира; что же касается тех гоев, в тени которых мы, евреи, защищаемся и среди которых рассеяны, то они веруют в сотворение Богом мира, в исход из Египта и признают многие основы веры, и все их помыслы (во время молитвы) — к Творцу неба и земли, как писали децизоры и отметил р. Моисей Исерлес в Орах Хаим 126, в Примечании, и к ним не только не имеет отношения запрет спасения, но мы обязаны молиться о их благополучии, как подробно писал автор „Маасе Гашем“ (то есть Элиэзер Ашкенази, XVI в.)… и как писал Маймонид, который признаёт законом мнение Рабби Иисуса, что благочестивые из народов мира имеют удел в будущем мире».

Труд Переферковича не смог оказать достаточного влияния на общественное сознание России, тогда как Шмаков стал одним из самых видных идеологов русского антисемитизма, а затем и фашизма. Его сочинения, выходившие одно за другим, обеспечивали теоретическую базу для «Союза русского народа» и всего черносотенного движения. Шмаков играл ведущую роль в судебных процессах, сопровождавшихся антисемитскими кампаниями. В 1903 году он оказался в числе защитников тех, кто был привлечен к суду по делу о кишиневском погроме, а в 1913 году представлял гражданских истцов на процессе Бейлиса^{[неавторитетный источник?]}.

См. также

• Кицур Шулхан Арух

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/14956 Шулхан арух] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.istok.ru/jews-n-world/Kitsur/ Кицур Шулхан арух]
• «Шулхан арух» на Wikisource
  • Оригинальный текст (иврит)
  • Wikisource-перевод на английский (англ.)

Отрывок, характеризующий Шулхан арух

Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!