Шульженко, Клавдия Ивановна

Клавдия Шульженко
Дата рождения	11 (24) марта 1906(1906-03-24)
Место рождения	Харьков, Российская империя
Дата смерти	17 июня 1984(1984-06-17) (78 лет)
Место смерти	Москва, СССР
Страна	СССР СССР
Профессии	певица, актриса
Жанры	эстрадная музыка, романс
Награды

Кла́вдия Ива́новна Шульженко (24 марта 1906, Харьков, Российская Империя — 17 июня 1984, Москва, СССР) — советская эстрадная певица, актриса. Народная артистка СССР (1971). Участница Великой Отечественной войны.

Биография и творчество

Родилась 11 (24) марта 1906 года в Харькове (по другим источникам — в с. Гущевка Чигиринского уезда Киевской губернии (ныне село Витово Чигиринского района Черкасской области Украины)) в семье бухгалтера Главного управления железной дороги Ивана Ивановича Шульженко.

Исполнять народные песни Клавдия начала с конца 1920-х годов. Училась пению у Н. Л. Чемезова.

В 1923 году она становится артисткой Харьковского театра драмы под руководством Н. Н. Синельникова. В том же 1923 году Клавдия Шульженко дебютировала как певица, исполнив романс «Звёзды на небе» в спектакле «Казнь». Летом 1925 года начала работать в Краснозаводском драматическом театре Харькова.

В 1928 году состоялся певческий дебют Клавдии на сцене Мариинского театра в Ленинграде на концерте, посвящённом Дню печати.

В 1929—1942 годах — артистка Ленгосэстрады, работала солисткой джаз-оркестра под управлением Я. Б. Скоморовского.

В октябре 1931 года в Ленинградском мюзик-холле состоялась премьера спектакля «Условно убитый», где Клавдия Шульженко сыграла роль Машеньки Фунтиковой. Музыку к этому спектаклю написал Дмитрий Шостакович, а за дирижёрским пультом стоял Исаак Дунаевский. В 1934 году К. Шульженко снялась в кинофильме режиссёра М. А. Авербаха «Кто твой друг?» в роли Веры. В 1936 году были сделаны её первые граммофонные записи. Осенью 1939 года прошёл 1-й Всесоюзный конкурс артистов эстрады. Авторитетное и крайне строгое жюри не присудило никому первой премии, хотя в числе конкурсантов было немало талантливых артистов. «Челита», «Девушка, прощай» и «Записка» — три песни, представленные Клавдией Шульженко, произвели на жюри и зрителей неизгладимое впечатление. Она стала лауреатом конкурса. Росла популярность Клавдии Шульженко. Два мощных завода Грампласттреста выпускали огромное количество пластинок с записями Шульженко, которые на прилавках не задерживались.

В январе 1940 года в Ленинграде был создан джаз-оркестр под управлением Клавдии Шульженко и Владимира Коралли, который стал очень популярен и просуществовал до лета 1945 года. С первого дня Великой Отечественной войны Джаз-оркестр становится Фронтовым джаз-ансамблем, с которым Клавдия Шульженко выступает перед солдатами Ленинградского фронта прямо на передовой. Объявление о начале войны застало певицу на гастролях в Ереване. Она добровольно вступила в ряды действующей Красной армии. Сотни раз певица выезжала на фронт, выступая перед бойцами. Её песни звучали на передовых и в госпиталях. В конце 1941 года в репертуаре Клавдии Ивановны появилась ставшая впоследствии легендарной песня «Синий платочек», написанная польским композитором Ежи Петербургским. В 1942 году Клавдию Шульженко наградили медалью «За оборону Ленинграда», а 9 мая 1945 года – орденом Красной Звезды. Летом того же года «За выдающиеся заслуги в области вокального искусства» певице было присвоено звание заслуженной артистки РСФСР. Тогда журналисты писали, что окончательное творческое кредо Шульженко, её художественная тема и лирическая героиня сформировались именно в годы войны, потому что в её репертуаре больше не было «случайных» песен. На самом же деле песни по-прежнему были разными, просто артистка научилась делать их «своими». За время блокады Ленинграда К. Шульженко дала свыше 500 концертов для солдат. Благодаря исполнению фронтовых песен «Синий платочек», «Давай закурим», «Друзья-однополчане» и других Клавдия Шульженко получила всесоюзное признание. 12 июля 1942 года на сцене Ленинградского Дома Красной Армии состоялся 500-й концерт К. И. Шульженко и Фронтового джаз-ансамбля. Позднее певице была вручена медаль «За оборону Ленинграда». С джаз-ансамблем Клавдия Ивановна гастролировала в действующих войсках на протяжении всей войны.

С 1943 года — в Москве, артистка Всероссийского гастрольно-концертного объединения, затем Москонцерта. 9 мая 1945 года Клавдия Шульженко была награждена орденом Красной Звезды, а 29 сентября 1945 года «за выдающиеся заслуги в области вокального искусства» солистке Всероссийского гастрольно-концертного объединения Клавдии Шульженко было присвоено почётное звание заслуженной артистки РСФСР.

После войны Клавдия Шульженко продолжила свою концертную деятельность. В 1954 году вышла первая долгоиграющая пластинка певицы. В марте 1954 года она снимается в кинофильме режиссёра В. П. Строевой «Весёлые звёзды». В том же году Клавдия развелась с Коралли. В июле 1956 года познакомилась со знаменитым кинооператором Георгием Кузьмичом Епифановым, который был влюблён в неё с 1940 года, и стала его женой. В Клавдию Ивановну он влюбился ещё до войны, когда случайно купил её первую пластинку. А через несколько месяцев, попав на её концерт в Ленинграде, он понял, что «пропал» окончательно. Георгий Епифанов любил Клавдию Шульженко заочно долгих шестнадцать лет, и остался верен этой любви всю свою жизнь. Он никак не мог поверить в своё счастье, а ей всегда казалось, что это сказочный сон. Георгий Кузьмич был моложе Клавдии Ивановны ровно на двенадцать с половиной лет, она родилась 24 марта 1906 года, а он 24 августа 1918 года. Когда они встретились, ей было пятьдесят, а ему только через месяц исполнилось тридцать восемь. Но Георгий Кузьмич всегда говорил, что чувствует себя старше её, она кажется ему девочкой, которую нужно оберегать и защищать. Несмотря на разницу в возрасте и пересуды за спиной, они были очень счастливы. Он бережно собирал письма и телеграммы, которые теперь Клавдия Ивановна посылала ему со своих гастрольных поездок. А любимая писала: «Сегодня пела только для тебя, мой родной, любимый Жорж! Ты вошёл в мою жизнь, когда она потеряла для меня смысл и интерес. Ты вдохнул в меня жизнь. 21 июля 1956 года, когда мы встретились, — великий день для меня, день моего второго рождения для любви. Сколько мне осталось — всё твоё».

В ноябре 1962 года «за большие достижения в области советского эстрадного искусства» Клавдии Шульженко присваивается почётное звание народной артистки РСФСР.

В октябре 1965 года Клавдия Ивановна приняла участие в Первом фестивале советской эстрадной песни, проходившем в Московском государственном театре эстрады. Через два года, в 1967, она стала членом жюри этого фестиваля. В мае 1971 года «за большие достижения в области советского эстрадного искусства» солистке Москонцерта К. И. Шульженко Указом Президиума Верховного Совета СССР присваивается почётное звание народной артистки СССР, а в июне 1976 года ей был вручён орден Ленина.

В 1980 году Шульженко записывает свою последнюю долгоиграющую пластинку «Портрет». В 1981 году в издательстве «Молодая гвардия» выходят её мемуары «Когда вы спросите меня…» (литературная запись Глеба Скороходова). В декабре 1983 года Клавдия Ивановна приняла участие в съёмках телевизионного фильма «Вас приглашает Клавдия Шульженко» (режиссёр — С. Журавлёв), премьера которого состоялась 18 декабря по первому каналу Центрального телевидения.

В жизни Шульженко отличалась достаточно прихотливым характером. Никогда не экономила и много тратила на концертную одежду и духи: любила дорогую парфюмерию и отдавала предпочтение одежде от известных модельеров. При этом она никогда не имела собственного автомобиля.

Умерла Клавдия Ивановна 17 июня 1984 года в своей московской квартире, где стоял рояль, который Дмитрий Шостакович проиграл когда–то Исааку Дунаевскому в преферанс, а К. Шульженко выкупила его. Долго болела, а перед смертью на две недели впала в кому. Среди личных вещей — концертное платье от малоизвестного тогда модельера Вячеслава Зайцева. В записной книжке — телефоны поликлиники Большого театра и домашний телефон Аркадия Райкина, с которым её связывала крепкая дружба. Похоронена в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 10). По воспоминаниям очевидцев, в день её похорон шёл дождь, но, когда гроб опускали в могилу, вдруг выглянуло солнце. Владимир Коралли умер через 11 лет, и его похоронили рядом с бывшей женой.

26 мая 1996 года в Харькове по адресу: пер. Байкальский, д. 1 открылся городской музей К. И. Шульженко. В экспозиции музея представлены личные вещи, концертные костюмы, документы и другие реликвии, принадлежавшие великой певице.

К 100-летию Клавдии Шульженко Саратовский джаз-оркестр Ретро подготовил программу из подлинных партитур оркестров и ансамблей, с которыми выступала певица. В 2006 году эти песни вновь прозвучали на сцене Колонного зала.

Семья

• Муж (1930—1956) — эстрадный певец и артист разговорного жанра Владимир Филиппович Коралли (настоящая фамилия — Кемпер; 1905—1995). В 1932 году в браке родился сын — Игорь Владимирович Кемпер, инженер.
• Фактический брак с 1956 года до 1964 и с 1976 до конца жизни Шульженко — с Георгием Кузьмичом Епифановым (1918—1997), кинооператором. Был моложе её на 12 лет.

Награды и звания

Награды

• Орден Ленина (1976)
• Орден Красной Звезды (1945)
• Орден Трудового Красного Знамени
• Медаль «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина» (1970)
• Медаль «За оборону Ленинграда» (1942)
• Медаль «За Победу над Германией» (1945)
• Медаль «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» (1965)
• Медаль «Тридцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. Участнику войны.» (1975)
• Медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» (1945)
• Медаль «Ветеран труда»
• Медаль «50 лет Вооружённых Сил СССР» (1968)
• Медаль «60 лет Вооружённых Сил СССР» (1978)
• Медаль «В память 800-летия Москвы» (1947)
• Медаль «В память 250-летия Ленинграда» (1956)

Звания

• Заслуженная артистка РСФСР (1945)
• Народная артистка РСФСР (1962)
• Народная артистка СССР (1971)

Память

• На родине в Харькове установлен бюст певицы.
• Мемориальная доска на доме 22, корпус 2 по улице Спиридоновка (бывшей Алексея Толстого) в Москве, где певица жила с 1948 по 1962 год.
• В Харькове существует «Музей выдающихся харьковчан им. К. И. Шульженко» по адресу пер. Байкальский, 1.
• В честь певицы назван астероид 4787 Шульженко.
• 9 мая 2014 года состоялась премьера спектакля о жизни и творчестве певицы "Клавдия Шульженко. Старинный вальс" в Киевском национальном Академическом театре русской драмы им. Леси Украинки (в главной роли Ольга Когут). [rusdram.com.ua/rus/plays/klavdiya_shulyzhenko Клавдия Шульженко. Старинный вальс]
• 24 марта 2016 года в 110-летний юбилей интернет-портал Google посвятил певице Doodle.

Литература

• Василинина И. А. Клавдия Шульженко. — М.: Искусство, 1979. — 176 с., [32] с. — (Мастера советской эстрады). — 25 000 экз.

Ссылки

• [www.artcross.com.ua/museum_shuljenko Городской музей К. И. Шульженко]
• [popsa.info/bio/091/091d.html Дискография К. И. Шульженко на сайте Popsa.info]
• [www.discogs.com/artist/Клавдия+Шульженко Дискография К. И. Шульженко на сайте Discogs.com]
• [www.youtube.com/watch?v=RUgNZt5tPjY Синий платочек — Клавдия Шульженко]
• [www.youtube.com/watch?list=UU4S02pnIDv7s38nenkS2jeg&feature=player_detailpage&v=2PFJ5fJGaY4 Подъезд (А. Лепин — Ф. Лаубе). Колонный зал. 2006 год]

Отрывок, характеризующий Шульженко, Клавдия Ивановна

– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.