Шульц, Джордж

Джордж Прэтт Шульц англ. George Pratt Shultz
60-й Государственный секретарь США
16 июля 1982 — 20 января 1989
Президент:	Рональд Рейган
Предшественник:	Александр Хейг
Преемник:	Джеймс Бейкер
62-й министр финансов США
12 июня 1972 — 8 мая 1974
Президент:	Ричард Никсон
Предшественник:	Джон Коннели
Преемник:	Уильям Саймон
11-й министр труда США
22 января 1969 — 1 июля 1970
Президент:	Ричард Никсон
Предшественник:	Уиллард Уирц
Преемник:	Джеймс Ходжсон
Вероисповедание:	Епископальная церковь
Рождение:	13 декабря 1920(1920-12-13) (103 года) Нью-Йорк, США
Партия:	Республиканская партия
Образование:	Принстонский университет, Массачусетский технологический институт
Профессия:	экономист
Автограф:
Награды:	Награда Сильвануса Тайера (1992) Премия Румфорда (2008)

Джордж Прэтт Шульц (англ. George Pratt Shultz, род. 13 декабря 1920, Нью-Йорк) — американский государственный деятель.

Биография

Родился в Нью-Йорке. В 1938 году окончил школу Loomis Chaffee School в Коннектикуте, затем учился в Принстонском университете, где получил степень бакалавра экономики в 1942 году. После этого поступил в Корпус морской пехоты США, где служил до 1945 году и дослужился до капитана. В 1949 году получил степень PhD по промышленной экономике в Массачусетском технологическом институте.

Во время службы на Гавайях встретил свою будущую жену Елену Марию О’Брайен (Helena Maria «Obie» O’Brien, 1915—1995). У них было пять детей. В 1997 году женился на Шарлотте Мэйлиард Свиг (Charlotte Mailliard Swig) в Сан-Франциско.

Преподавал на экономическом факультете и в школе менеджмента Массачусетского технологического института с 1948 по 1957, с перерывом в 1955, когда он работал в Совете экономических консультантов президента Эйзенхауэра. В 1957 году Шульц перешёл в школу бизнеса Чикагского университета, где стал деканом в 1962 году.

Работал министром труда в администрации Ричарда Никсона с 1969 по 1970 году, после чего стал директором Административно-бюджетного управления Президента США. С мая 1972 по май 1974 года был министром финансов. В этот период был прекращен Золотой стандарт доллара и свернута Бреттон-вудская система.

В 1974 году оставил правительство, чтобы стать председателем и директором корпорации Bechtel.

Государственный секретарь США

16 июля 1982 года был назначен президентом Рональдом Рейганом Государственным секретарем США. Некоторыми считался «голубем» во внешней политике. С другой стороны Шульц был ведущим защитником вторжения США в Никарагуа. В 1983 году сказал в Конгрессе что: «Мы должны вырезать Никарагуанскую раковую опухоль». Он также был против переговоров с правительством Даниэля Ортеги. Во время Первой интифады (см. Арабо-израильский конфликт), Шульц предложил международное соглашение об автономии для Западного берега реки Иордан и сектора Газа. Присутствовал вместе с вице-президентом США Дж. Бушем-старшим на похоронах Л. И. Брежнева 15 ноября 1982 года в Москве.

Последующая жизнь

Шульц покинул правительство 20 января 1989 года, но продолжает оставаться одним из стратегов Республиканской партии. Шульц удивил многих, первым из крупных республиканцев призвав к легализации лёгких наркотиков. Он подписался под обращением, опубликованном в New York Times 8 июня 1998 года, гласившего «Мы считаем, что глобальная война с наркотиками сейчас приносит больше вреда, чем сами наркотики».

В августе 2003 года Шульц был назначен сопредседателем (вместе с Уорреном Баффетом) Совета по экономическому восстановлению Калифорнии, группы советников кандидата в губернаторы Калифорнии Арнольда Шварценеггера.

25 сентября 2007 года вместе с несколькими другими госсекретарями США в отставке подписал письмо, призывающее Конгресс США не принимать резолюцию 106 о геноциде армян.

В 2010 году Шульц встретился в Калифорнии с президентом Медведевым, подарив ему экземпляр советского плаката 1921 года с надписью «От мрака к свету, от битвы к книге, от горя к радости».

26 августа 2014 года опубликовал статью в которой рекомендовал поддержать Украину поставками вооружений и подготовкой войск и усилить санкции против России.

Отрывок, характеризующий Шульц, Джордж

– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.