Шуман, Клара

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Клара Шуман
нем. Clara Schumann

портрет кисти Франца фон Ленбаха
Основная информация
Имя при рождении

нем. Clara Josephine Wieck

Полное имя

нем. Clara Josephine Wieck Schumann

Дата рождения

13 сентября 1819(1819-09-13)

Место рождения

Лейпцигкоролевство Саксония, Германский союз[1]

Дата смерти

20 мая 1896(1896-05-20) (76 лет)

Место смерти

Франкфурт-на-Майне, провинция Гессен-Нассау королевства Пруссия, Германская империя[2]

Страна

Германский союз Германский союз,
Германская империя Германская империя

Профессии

пианистка, композитор, педагог

Инструменты

фортепиано

Жанры

классическая музыка

Клара Жозефина Вик Шуман (нем. Clara Josephine Wieck Schumann, 13 сентября 1819, Лейпциг — 20 мая 1896, Франкфурт-на-Майне) — немецкая пианистка, композитор и педагог. Считается одной из самых выдающихся пианисток эпохи романтизма[3], влиятельным учителем и композитором[4]. Начиная с 1840 года — жена и первая исполнительница сочинений Роберта Шумана. Также была первой исполнительницей сочинений Иоганнеса Брамса[5].





Содержание

Биография

Ранние годы

История семьи

Отец Клары Жозефины Шуман Фридрих Вик был по образованию богословом. Он окончил университет Виттенберга, после чего поселился в Лейпциге в 1814 году, где стал преподавать фортепиано, а также заниматься продажей и ремонтом инструментов, в чём быстро приобрел репутацию эксперта. Мать Клары — Марианна Тромлиц[6] была концертирующей певицей и пианисткой[7]. её отец — Георг Кристиан Тромлитц был кантором в Плаунере, а дед — Иоганн Георг Тромплитц — известным флейтистом, мастером по изготовлению флейт и композитором. Марианна Тромплитц обучалась игре на фортепиано у Фридриха Вика и вышла за него замуж в 1816 году. После замужества она преподавала фортепиано и за восемь лет брака родила пятерых детей. Клара была вторым ребёнком (первая дочь Адельгейда умерла в младенчестве), её младшими братьями были Альвин, Густав и Виктор; на момент рождения Виктора (1824) родители уже были разведены (в 1824 году). Клара и её братья остались с отцом. Мать вышла замуж во второй раз за Адольфа Баргиля[8] и уехала в Берлин. Общение с детьми сводилось к переписке и редким свиданиям. После смерти её второго мужа в 1841 году, она продолжала преподавать фортепиано, чтобы прокормить себя и своих четверых детей, рожденных во втором браке. Один из её сыновей Вольдемар Баргиль стал композитором и дирижером.

После развода Фридрих Вик в 1828 году сочетался браком с Клементиной Фекнер, которая была младше него на 20 лет. У них родилась дочь Мари, которую отец также обучал игре на фортепьяно.

Жизнь с отцом

После развода родителей Клара Вик осталась в пятилетнем возрасте с отцом. Фридрих Вик, который посвятил жизнь воспитанию своих детей, имел авторитарный и строгий характер. Все внимание уделялось Кларе, о которой он намеревался из-за её музыкального таланта заявить, как о вундеркинде и пианистке-виртуозе. Он забрал её через несколько лет из начальной школы и организовал обучение на дому, чтобы ничто не отвлекало девочку от обучения игре на фортепиано и доведения до совершенства техники.

С раннего возраста карьера и жизнь Клары были распланирована её отцом до мельчайших деталей. Он давал ей ежедневные часовые уроки на фортепиано, скрипке, обучал её пению, теории, гармонии, композиции и контрапункту. В ежедневных двухчасовых уроках практики он использовал методы обучения собственной разработки.

Он вел дневник за дочь, пока она была маленькой, и писал его от имени Клары. И позже он имел на неё такое сильное влияние, что получил доступ к её дневниковым записям. Это объясняет первые записи девятилетней Клары:
Мой отец, который уже давно напрасно надеялся на изменение моего осознания, сегодня заметил ещё раз, что я все ещё так ленива, небрежна, беспорядочна, упряма, непослушна и т. д., что я проявила это в особенности в игре на фортепиано, и я играла новые вариации (op. 26) Хюнтена (нем.), по его мнению, так плохо, … что он на моих глазах разорвал ноты, и с сегодняшнего дня он больше не хочет преподавать мне ни одного часа, и я ничего больше ничего не могу играть, кроме гамм, этюдов Крамера и упражнений на трели Черни.

Тем не менее, Клара Вик играла в Лейпциге в концертном зале Гевандхаус, когда ей было девять, а её сольный официальный дебют состоялся там же в возрасте 11 лет. Кроме того, она выступала в Париже, когда ей было только 12, и блистала в Вене, когда ей исполнилось 18. её дарованием восхищались Гете, Паганини, Шпор и молодые музыканты: Шопен, Лист и Мендельсон.

Вик лично занимался с дочерью и с большим успехом. Клара была своеобразной «рекламой» его фортепианно — педагогического метода, который также сделал концертирующими пианистами Роберта Шумана и Ганса фон Бюлова. Только после того, как отцовское влияние уменьшилось, Клара Шуман стала исполнять на своих концертах произведения Бетховена, Баха и Шумана. До этого её программа состояла из произведений Фридриха Калькбреннера, Камиллы Плейель, Игнаца Мошелеса и Анри Герца.

Вик видел себя в качестве импресарио Клары, который организовывал её гастроли, нередко связанные с трудностями. Он заботился о рассылке приглашений на концерт, выборе удобного зала и состоянии инструмента. Как раз последний пункт был особенно трудным как для отца, так для дочери. В начале XIX века не было редкостью, что рояль — который нельзя взять с собой в почтовой карете, — в месте проведения концерта купить сложно, а имеющийся не настроен или не исправен. Перед каждым концертом возникал вопрос, насколько помешает механика рояля игре исполнительницы. Во время исполнения внезапно могла застрять клавиша или отказать демпфер, из-за чего звенящая струна разрушала всю игру. Поэтому Вик всегда возил с собой весь набор инструментов и перед концертом настраивал и ремонтировал рояль. Вскоре он перешёл к тому, что заранее посылал специально выбранный инструмент к месту выступления, чтобы Клара могла играть на знакомом ей рояле.

В 1830 году в возрасте 11 лет Клара поехала на гастроли в Париж и другие европейские города в сопровождении своего отца. В Веймаре она исполнила бравурную пьесу Анри Герц для Гете, который наградил её медалью со своим портретом и письменной запиской: «Для талантливого художника Клары Вик». Во время этого тура, Никколо Паганини предложил Кларе выступить с ним на одной сцене[9]. Тем не менее, в Париже на её концерте было немного слушателей, так как многие покинули город из-за вспышки холеры[10].

Вундеркинд

Известно, что Клара очень поздно научилась говорить. Это произошло, вероятно, в возрасте 4 лет, когда она провела один год отдельно от отца у своих бабушки и дедушки. Предполагается психическая причина такой задержки, но однозначного подтверждения этому нет. В возрасте 5 лет она начала интенсивно обучаться игре на фортепиано, а 20 октября 1829 (в возрасте 10 лет) впервые выступила публично — исполняла пьесу Ф. Калькбреннера с другой ученицей в четыре руки.

Лейпцигская Всеобщая музыкальная газета писала:
На том же концерте нам было особенно приятно слышать ещё только девятилетнюю, с большими музыкальными данными, Клару Вик, исполнившую вариации в четыре руки на марш из «Моисея» Калькбреннера с общим и заслуженным одобрением. Под руководством её опытного в музыке, искусстве фортепианной игры, пожалуй, понимающего и при этом с любовью действующего отца, мы можем возлагать на неё самые большие надежды

С декабря 1837 по апрель 1838 года Клара Вик провела серию концертов в Вене (ей тогда было 18 лет)[11]. Франц Грильпарцер — ведущий драматический поэт Австрии — написал стихотворение под названием «Клара Вик и Бетховен», прослушав «Апассионату» Бетховена в её исполнении[11]. Отзывы критиков были хвалебными: Бенедикт Рантхартингер — друг Франца Шуберта (1797—1828), дал семье Вик автограф копии «Лесного царя» Шуберта, подписав его «Для знаменитой артистки Клары Вик»[11]

Клара играла перед Гёте и была лично знакома с Никколо Паганини и Ференцем Листом. В юные годы она выступала во многих городах, а также в ближнем зарубежье. В Вене в 18-летнем возрасте она была удостоена чести быть назначенной императорским королевским придворным виртуозом. Очень рано она стала писать музыку. Четыре полонеза op. 1 были опубликованы, когда Кларе было 10 или 11 лет. Далее последовали «Каприс в форме вальса», «Романтические вальсы», «Четыре характеристические пьесы», «Музыкальные вечера», фортепианный концерт и многое другое.

С Робертом Шуманом

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Роберт Шуман

В марте 1828 года в возрасте восьми лет, юная Клара Вик выступала в доме доктора Эрнста Кара, директора психиатрической больницы в Колдиц замке. Там она встретила другого одаренного молодого пианиста — Роберта Шумана, который был на девять лет её старше. Шуман был настолько восхищен игрой Клары, что попросил разрешения у своей матери прекратить юридическое образование, которое никогда не интересовало его, и брать уроки музыки у отца Клары. Во время своего обучения, около года, он жил в доме у Фридриха Вика. Роберт тепло относился к детям: он даже рассказывал Кларе и её братьям сочинённые им же сказки. Тогда он мечтал об ученице Вика Эрнестине фон Фрикен, которая была на 3 года старше Клары, но воздержался от помолвки, когда узнал, что она — приемный ребёнок и не имеет право на наследство. Он посвятил Эрнестине «Карнавал». Клара всегда восхищалась Робертом Шуманом и обожала его. Когда ей исполнилось 16 лет, они стали ближе. Она была его «Цилия», его «Кьяра», как он нежно называл её; он посвятил ей пьесу «Киарина».

Тем не менее, отец Клары совершенно не был готов отдать её неимущему, не имеющему профессии молодому человеку, который больше не мог быть пианистом, так как воспаление сухожилий безымянного пальца правой руки преждевременно закончило его карьеру. Даже тот факт, что Роберт был успешным музыкальным редактором и основал собственный журнал (Neue Zeitschrift für Musik)[12], не мог переубедить его. Вик запрещал влюблённой паре любой контакт: свидания и переписка запрещались. Вик добился их разлуки тем, что запланировал Кларе многочисленные концертные турне. Он наблюдал за ней почти круглые сутки; очевидно, он лишал её даже чернил, чтобы она не могла писать. Письма Клары к Роберту это демонстрируют:
Только не обижайся на меня, что я так страшно плохо написала, представь себе, что я стою, а лист лежит на комоде, за которым я пишу. Чтобы макнуть перо в чернильницу, я каждый раз бегу в другую комнату
И в другом письме:
Я прошу тебя, не сердись, что письмо оказалось таким коротким, подумай, уже 10 часов, а я в полном смятении пишу, стоя в своей комнате

Наконец, в сентябре 1839 года Роберт и Клара подали жалобу в суд Лейпцига с заявлением либо обязать отца Клары согласиться с запланированным браком, либо официально дать согласие. Процесс затягивался, не в последнюю очередь также действиями Фридриха Вика, но 1 августа 1840 года суд дал, наконец, согласие на бракосочетание[13], которое состоялось 12 сентября 1840 года в деревенской церкви Шёнефельда (нем.) под Лейпцигом[14]. Первые 4 года семейная пара жила в сегодняшнем доме Шумана в Лейпциге. Такие персоны, как Феликс Мендельсон-Бартольди, Ганс Христиан Андерсен и Ференц Лист были вхожи в дом; в концертном зале в доме устраивались концерты и чтения. Примирение между Виком и супружеской парой Шуманов состоялось в 1843 году, и первый шаг к нему сделал отец Клары.

Собственная семья

Желанный брак с Шуманом вызывал у Клары некоторые опасения. Годы разлуки сохраняли её любовь возвышенной; теперь ей предстояло столкнуться с бытовыми трудностями. Хотя Клара освободилась из-под отцовской власти, брак тем не менее накладывал определённые ограничения на её жизнь. Роберт Шуман не был деспотичен, но всё же именно он определял отношения в семье. Тем не менее у Клары Шуман, наконец, появилась возможность восполнить пробелы общего образования. Она читала Гёте, Шекспира, Жана Поля и интенсивнее, чем раньше, наряду с музыкальными произведениями мужа, изучала сочинения Л. ван Бетховена, И. С. Баха и Ф. Шопена.

Роберт без энтузиазма смотрел на желание Клары концертировать; он хотел, чтобы она больше времени уделяла ему. По его просьбе Клара ограничила свои занятия на фортепиано — иначе Роберт не мог концентрироваться на сочинении музыки. Ситуация изменилась только тогда, когда они переехали в большую квартиру в Дрездене, где Клара могла играть на фортепиано в отдельной комнате. Кроме того, Шуман хотел, чтобы Клара больше занималась композицией. Но и здесь Роберт пытался оказывать влияние на жену, так как ему казались несерьёзными романтические сочинения, ограниченные в виртуозности и бравурности. Клара должна была сочинять как он; его целью было музыкальное единство двоих. И, таким образом, опубликовав в 1841 году цикл песен, Шуман привёл рецензентов в смущение: они не могли сказать, какую интонацию приписать Роберту, а какую — Кларе.

Роберт вёл семейный дневник, в который супруги писали поочерёдно. После дневника, который контролировал её отец, она вела дневник, который читал супруг. Всё же это нововведение известного своей молчаливостью Шумана было удобно тем, что в него можно было вписывать сообщения и просьбы, когда не хватало слов. Поэтому Клара извлекала пользу из дневника и использовала его, чтобы сообщать Роберту свою точку зрения. То, что не было доведено до конца в беседе, отражалось на письме и могло повлиять на некоторые его решения. У Шуманов родилось 8 детей: Мария (1841—1929), Элиза (1843—1928), Юлия (1845—1872), Эмиль (1846—1847), Людвиг (1848—1899), Фердинанд (1849—1891), Евгения (1851—1938) и Феликс (1854—1879). Их растили и воспитывали, как тогда было принято у буржуа, кормилицы или няни. После смерти Роберта Шумана Клара дети разъехались по разным городам: Мария и Элиза отправились в Лейпциг, Юлия — в Берлин, Людвиг и Фердинанд — в Бонн; только Евгения и Феликс остались с ней. Жестокая судьба постигла через несколько лет Людвига, который был медлителен и неловок. Клара сетовала: «Людвиг мне не опора», и после серьёзного ухудшения его состояния в 1870 году поместила молодого человека в психиатрическую больницу в замке Колдиц, где он и умер в 1899 году.

Скоро Клара стала вновь гастролировать. Не в последнюю очередь этому способствовала и сложная финансовая ситуация семьи: доходы от концертов Клары составляли существенную долю семейного бюджета. Впрочем, её концерты помогали также самому Роберту: так как из-за проблем правой руки он больше не мог выступать публично, она исполняла его произведения и сделала его музыку известной во всей Европе. Таким образом, она заботилась и о его композиторской славе.

Концертное турне в Данию (по железной дороге) она предприняла в одиночку. В России её принимала царская семья. Она выступала в 1844 году в Санкт-Петербурге и Москве, и её сопровождал в этой поездке супруг. Недовольство Роберта успехами Клары известно; ему не нравилось, что она играла главную роль в гастролях. Клара была знаменита и иногда тайком подсовывала ему деньги.

Тяжелые годы

В конце 1849 года Р. Шуман получил предложение стать музыкальным директором в Дюссельдорфе, куда семья и переехала в 1850 году. Клара давала концерты и помогала мужу в управлении оркестром и хором. Супругов удручала недисциплинированность музыкантов, вследствие которой репетиции и выступления не оканчивались желаемым успехом. Серьёзным испытанием для Шуманов в эти годы стал вынужденный переезд в пределах Дюссельдорфа, а также выкидыш Клары.

В начале 1854 года заболевание Роберта и, соответственно, нагрузки Клары достигли своего апогея. У Шумана нарастали «аффекты слуха»: он описывал не просто шумы, а скорее назойливые звуки вплоть до полных музыкальных произведений, которые не давали ему спать, причиняли невыносимые боли и нередко доводили до галлюцинаций. Дневниковые записи Р. Шумана сообщают об этом до 17 февраля 1854 года; затем подобные записи больше не встречаются. 27 февраля он пытался покончить с собой, бросившись в Рейн с понтонного моста, но был спасён[15]; 4 марта 1854 года Роберта поместили в больницу в Энденихе близ Бонна. Клара в это время была беременна Феликсом, и врачи не рекомендовали ей видеться с мужем в его состоянии. В марте 1854 года Брамс, Иоахим, Альберт Дитрих, и Юлия Отто Гримм проводили время с Кларой, играя музыку для неё или вместе с ней, пытаясь отвлечь её от тяжелых дум[16]. Роберт скончался 29 июля 1856 года.

Собственный путь

Иоганнес Брамс

Каждая новая биография о Кларе Шуман ставит вопрос: что было между Кларой и Иоганнесом Брамсом? Клара познакомилась с композитором, который был на 14 лет моложе её, в 1853 году. На вечере знакомства Шуманов и Брамса в Дюссельдорфе он играл некоторые из собственных композиций для фортепиано соло. Супруги Шуман остались под глубоким впечатлением от выступления молодого композитора. Позже Роберт опубликовал статью, в которой высоко превозносил талант Брамса. Клара написала в дневнике, что Брамс «казалось, направлен прямо от Бога»[17]. Вскоре после госпитализации Шумана в 1854 году контакты Клары и Брамса стали интенсивнее. Брамс был влюблён в Клару, об этом свидетельствуют многочисленные письма. Однако то, что происходило между ними в 1854—1856 годах, освещено мало. По взаимному согласию Клара и Брамс уничтожили почти всю переписку того времени, вплоть до 1858 года. Брамс полностью выполнил соглашение; Клара же сохранила несколько писем, которые дают представление об их отношениях.

Известно, что Брамс некоторое время жил вместе с Кларой в дюссельдорфской квартире. Весьма редко он сопровождал её на гастролях. По его записям, он часто хотел бы её близости, но не решался:
Как часто я думал идти к Вам. Но я боялся неподходящего. Всё попадает в газеты
В его письмах можно встретить все формы обращения: вначале «уважаемая госпожа», затем «самая дорогая подруга», «искренне любимая подруга» и, наконец, «возлюбленная госпожа Клара». В письме от 25 ноября 1854 внезапно сообщается:
Дражайшая подруга, как заботливо смотрит на меня уютное «ты»! Тысяча благодарностей, что я могу не только достаточно рассматривать и читать его, всё же я только слышал его; редко мне нужно было слово так, как при чтении Вашего последнего письма
Он, как более молодой, не решался предложить «ты», и медленно подходил к такому интимному обращению. Однако в письме от 31 мая 1856 года он пишет совершенно ясно:
Моя любимая Клара, я хотел бы, я мог бы писать тебе так нежно, как я люблю тебя. Ты настолько бесконечно дорога мне, что я не могу описать это словами. Беспрерывно я хотел бы называть тебя любимой и всеми возможными [словами], не насыщаясь, льстить тебе. […] Твои письма мне как поцелуи

Реакция Клары на восторг Брамса не передана. То, кем она хотела видеть себя, видно из её сохранённых дневниковых записей: Клара должна была войти в историю как прославленная художница — и как любящая, но ограниченная персоной Роберта Шумана. Интенсивность переписки между нею и Брамсом после смерти Р. Шумана в 1856 году заведомо снизилась, о чём можно судить по существу только по письмам от Брамса.

Гастроли

Клара впервые отправляется в Англию в апреле 1856 года (в то время Роберт был ещё жив, но уже не мог путешествовать). Она была приглашена играть на концерте в Лондонской филармонии под управлением дирижера Уильяма Стерндэля Беннетта — хорошего друга Роберта[18]. Клара была недовольна малым количеством времени, затрачиваемого на репетиции, но была счастлива услышать виолончелиста Альфредо Пьятти: «такой уверенности я никогда не слышала»[19], говорила она.

В октябре — ноябре 1857 года Клара и Иоахим отправились в совместное концертное турне в Дрезден, Лейпциг, Мюнхен[20]. Со скрипачом Йозефом Иоахимом семья Шуманов познакомилась в ноябре 1844 года, когда ему было всего 14 лет. Год спустя Клара написала в своем дневнике, что на концерте 11 ноября 1845 года "Иоахим очень понравился. Он сыграл новый скрипичный концерт Мендельсона, как говорят, замечательно ". В мае 1853 они услышали, как Иоахим играет сольную партию в скрипичном концерте Бетховена. Клара написал в дневнике, что он играл «в глубине поэтического чувства, всей душой в каждой ноте… я могу сказать, что я никогда не получала такого неизгладимого впечатления от любого виртуоза»[21]

В Сент-Джеймс Холле в Лондоне, который открылся в 1858 году, состоялся ряд концертов камерной музыки. Иоахим в Лондоне появлялся много раз. Клара также провела несколько месяцев в Англии и участвовала в концертах с Иоахимом и Пьятти. Чаще на тех же концертных программах был второй скрипач Иосиф Райс и альтист Зербини. В январе 1867 Клара и Йоахим поехали в тур в Эдинбург и Глазго (Шотландия) вместе с Пьятти[22], Райсом и Зербини, двумя английскими сестрами «Мисс Pynes», певцом, и господином Сондерсом, которому удалось обо всем договориться. В Эдинбурге Клара «была принята бурными аплодисментами и ей пришлось исполнять на бис, так было и с Йоахимом, и с Пьятти». Мари пишет, что «Для дальних поездок у нас был салон, с удобной мебелью, креслами и диванами … путешествовать … было очень удобно»

Последние годы

В 1863 году Клара переехала в Баден-Баден. Последующие годы были насыщены успешными гастролями в многочисленных городах Германии и Европы. До самой смерти Клара оставалась знаменитой пианисткой. В 1878 году её пригласили в качестве «первого педагога фортепиано» во вновь созданную консерваторию им. Йозефа Хоха во Франкфурте-на-Майне (в которой она преподавала до 1892 года). Она в значительной степени способствовала улучшению современной техники игры на фортепиано. Она была занята также редакцией произведений Р. Шумана и опубликовала ряд его писем. Свой последний концерт она дала 12 марта 1891 года в возрасте 71 года. 26 марта 1896 года Клара перенесла апоплексический удар и умерла спустя несколько месяцев в возрасте 76 лет. Согласно её желанию, она была похоронена в Бонне на Старом кладбище рядом с мужем. Небольшая мемориальная доска на Мюлиусштрассе, 32 во Франкфурте-на-Майне напоминает о её последнем месте деятельности[23]

Глава семьи

Клара Шуман осуществляла финансовое благополучие своей семьи. В часть её обязанностей входило зарабатывание денег, что она и делала, давая концерты. Но она продолжала играть на протяжении всей своей жизни не только ради доходов, а потому, что была концертным исполнителем по образованию и натуре. Она была главным и единственным кормильцем для своей семьи, когда Роберт был госпитализирован, а затем умер. Она делала большую часть работы по организации собственных концертных туров. Наняла экономку и повара, чтобы дом был в порядке в то время, когда она была далеко в своих продолжительных поездках. Она отказалась принимать пожертвования, когда группа музыкантов предложила устроить благотворительный концерт ради неё. Когда один из её детей стал инвалидом, она взяла на себя ответственность за содержание своих внуков.

Дети

Её жизнь была трагичной: четверо из восьми её детей и муж умерли раньше неё. Муж и один из её сыновей закончили свою жизнь в сумасшедших домах. Первый сын Клары Эмиль умер в младенчестве в 1847 году, в возрасте одного года. В 1854 году у её мужа был нервный срыв, он пытался покончить жизнь самоубийством и был помещен в психиатрическую лечебницу, где оставался в течение последних двух лет жизни. В 1872 году её дочь Джули умерла, оставив двух маленьких детей в возрасте двух и семи лет. В 1879 году умер её сын Феликс в возрасте 25 лет, а в 1891 году — сын Фердинанд в возрасте 42 лет. Клара взяла на воспитание детей Феликса. Сын Людвиг страдал психическим заболеванием, как и его отец. В конце жизни она сама стала глухой, и нуждалась в инвалидной коляске. Дочь Мари была большой поддержкой и помощью Кларе, и когда Клара была уже в преклонном возрасте, её дочь взяла на себя обязанности домашнего повара. Именно Мари отговаривала Клару продолжать сжигать письма и сообщила об этом Брамсу. Но тот вернулся с просьбой, чтобы эти письма были уничтожены. Другая дочь, Евгения, которая был слишком молода, чтобы помнить Роберта, написала книгу о Кларе и Брамсе[24]

Мнения о других композиторах

Она была изначально заинтересована в творчестве Листа, но позже показывала откровенную враждебность к нему. Она перестала играть любую из его работ, отказалась присутствовать на столетнем фестивале, посвященном Бетховену в Вене в 1870 году, когда услышала, что Лист и Рихард Вагнер также будут в нём участвовать[9]

Особенно резка она была по отношению к Вагнеру. О «Тангейзере» Клара сказала, что он «стирает себя в злодеяниях»; писала, как «ужасен» «Лоэнгрин», а опера «Тристан и Изольда» была «наиболее отвратительным из того, что я когда-либо видела или слышала в моей жизни»[9]


Творческая личность

Клара Шуман как композитор

Отец позволил молодой Кларе рано заниматься композицией у кантора Томаса Вайнлига и капельмейстера Генриха Дорна. Однако, Ева Веиссвейлер приходит к выводу, что эти занятия композицией были вызваны скорее тем, что:

«Отец Вик […] скорее со свойственной ему деловитостью узнал, что успех повсюду удивляющего всех вундеркинда ещё увеличится, если она будет ещё немного сочинять; естественно, не такую требовательную фортепианную музыку как „Бабочки“ его ученика Роберта Шумана, а блестящие и сентиментальные рондо, романсы и каприччио»

Эти занятия композицией были не слишком интенсивным, поэтому особенно в её первых опусах можно увидеть недостатки в теоретическом обучении. Когда Роберт Шуман обсуждал её «Музыкальные вечера» в своем «Новом музыкальном журнале», он описывал этот недостаток как «иностранная фантазия».

При обсуждении Клары Шуман как композитора необходимо учитывать, что она создавала музыку в то время, когда для женщины эта деятельность считалось необычной. О её фортепианном концерте a-moll op. 7, написанном в возрасте от 14 до 15 лет, музыкальный критик Карл Фердинанд Бекер говорил, что о серьезной критике здесь не может быть речи, «так как мы имеем дело с произведением дамы». Ханс фон Бюлов замечал в связи с её композициями: «Я не верю в имя существительное женского рода: создатель»

Современный британский композитор Этель Смит полагает, что сочинение для Клары Шуман никогда не было в приоритете. Во время брака она сочиняла больше, вероятно, в угоду её супругу. Поэтому не удивительно, что она окончательно прекратила сочинять после его смерти. Сегодня произведения Клары Шуман редко исполняются. При этом они ни в коем случае не плохи или низкосортны. Они сочинены для собственного исполнения, виртуозны и соответствуют музыкальному вкусу XIX столетия.

Три песни из op.12, которые написала Клара Шуман, относятся к лучшим её композициям, наряду с фортепианным трио op. 17 и тремя романсам для фортепиано и скрипки op. 22. Цикл песен op. 13 на стихи Генриха Гейне, Эмануэля Гайбеля и Фридриха Рюкерта, которые впоследствии были опубликованы Кларой Шуман, были высоко оценены её мужем. Несколько позже он так напишет о её композициях:

«Клара написала множество маленьких пьес, нежных и очень музыкальных, как это ей раньше не удавалось»

Её сочинения отражают передовые тенденции своего времени и напоминают произведения других молодых композиторов романтической школы: таких как Роберт Шуман, Мендельсон и Шопен. Первой выдающейся работой считается её концерт Op.7 (посвященный Луи Шпору), который она начала писать в возрасте 13 лет и впервые исполнила три года спустя в Лейпциге (Гевандхаус) под руководством Мендельсона. Это драматическая и новаторская работа, поражающая своей виртуозностью и независимостью музыкального мышления.

Интерес к её творчеству возродился в 1970 году, когда начали появляться первые записи её сочинений.

Клара Шуман как виртуоз

Как пианистка-виртуоз, напротив, Клара имела исключительное для её времени положение. Начинающееся XIX столетие породило ряд замечательных солистов, мастерство которых очаровывало публику. Соответственно, велик был спрос на сольные выступления артистов. В первой половине XIX века этими артистами были: скрипачи Паганини ("чертов скрипач) и Йозеф Иоахим.

Среди пианистов, которые были востребованы на сцене как солисты, наряду с Кларой Шуман называют Ф.Листа, Ф.Шопена, Сигизунда Тальберга и Фридриха Калькбреннера, репутация которых как непревзойденных пианистов была безупречной. Существовали также объективные обстоятельства, которые способствовали развитию пианистов-виртуозов. Инструменты (флюгель и клавир) улучшались: были разработаны стальные струны, которые увеличивали объём звука и делали механику инструмента более сложной, чем, например, у Бетховена или Гуммеля, которые как выдающиеся пианисты Венского классицизма ещё были не в состоянии наслаждаться изобретенным в 1821 году Себастьяном Эрардом механизмом двойной репетиции.

Отличало Клару Шуман то, что она существовала в доминирующем мире мужчин. её игра не могла быть сведена к исполнению салонных пьес — она играла в том числе сложные сонаты Бетховена и некоторые из его фортепианных концертов (например, пятый, который считался трудным), — она была знаменита во всей Европе и везде встречалась с почестями. её муж, напротив, постоянно чувствовал необходимость бороться за признание. Известны вопросы, которые задавали Роберту Шуману, когда он сопровождал Клару на гастролях в России: «А Вы? Чем вы занимаетесь?». Между тем она наслаждалась уважением, какое иные женщины не могли иметь в то время. То, что её отец со своей строгой школой заложил фундамент для этого, объясняет только маленькую часть её успеха. Клара Шуман была чрезвычайно талантлива, и у неё была потребность проявлять свой талант, даже если ей приходилось бороться с обстоятельствами, мешающими ей (материнство, влияние Роберта Шумана). То, каким выдающимся было её положение в то время, свидетельствует тот факт, что Клара — наряду с таким исключительным явлениям, как, например, Фанни Хензель (сестра Мендельсона) — одна из немногих пианисток XIX века, которая добилась большой известности.

Йозеф Зиттард сообщает в «Истории музыкальной и концертной жизни Гамбурга — от XIV века вплоть до современности» (1890)[25], что Клара Шуман считалась «любимицей в Гамбурге». её имя встречалась в период с 1835 по 1881 гг. на афишах филармонии 19 раз. то есть с 16 лет. Концерты проходили вместо «Apollo зала» в здании железнодорожного вокзала Drehbahn (около сегодняшней Гамбургской государственной оперы). Основанное в 1828 «Филармоническое общество» использовало этот зал в течение первых лет своего существования для проведения концертов.

Произведения её мужа, которые Клара представляла на своих концертах, также интересовали публику. Она содействовала после его ранней смерти публикации сочинений Шумана в издательстве Breitkopf & Härtel, была авторитетным редактором его сочинений, собрала и опубликовала все его письма и дневники.

Важна её роль и в формировании современного концертного репертуара: он строился на основе статистического анализа её репертуара, продемонстрированного в 1312 программках всех её публичных концертов.

Влияние Клары Шуман. Ученики

Влияние Клары Шуман распространялось через её учеников, которые продолжали её школу, для которой характерны певучесть и техника, полностью подчиненная намерениям композитора. Среди её учеников известны Матильда Верн (работала в Лондоне), Карл Фридберг (Америка)[26]

Клара играла важную роль в признании, оценке и включению в репертуар концертирующих артистов произведений Роберта Шумана. Она пропагандировала его творчество всегда: начиная с момента, когда его музыка была ещё неизвестна или её не любили.

Творческое наследие

Хотя в течение многих лет после смерти Клара Шуман не была широко признана как композитор, она оставила о себе мнение как о блестящей пианистке. И это мнение существует до сих пор. Она была одной из первых пианисток, которые играли по памяти, что стало впоследствии стандартом для концертной деятельности исполнителей. Отец обучал её игре по слуху и памяти: первый публичный концерт, состоящий из сочинений, которые она играла по памяти, прошел, когда пианистке было тринадцать лет[27]

Список сочинений, исполняемых Кларой Вик на концертах

Концерты для фортепиано с оркестром[28]

В алфавитном порядке композитор, и затем год(ы) исполнения Кларой:


  • Бах, И. С. Концерт ре минор для фортепиано № 3, BWV 1063, 1844
  • Бетховен, «Император» Концерт № 5, 1844; 1855[29]; [23] 1862[30]; [24]. 1865, Лондон[31]; Концерт № 4, 1846; Концерт № 3, 1868
  • Брамс, Первый концерт, 1861г[32]
  • Шопен, первый концерт, финал, 1833; Второй концерт 1834, 1840
  • Мендельсон, второй концерт, 1856; 1869[33]
  • Моцарт, Концерт №. 20 ре минор, 1857[34]; Концерт № 24 c-moll 1863; Концерт № 10 для двух фортепиано, 1883
  • Шуман, Клара, её первый концерт 1835[35], Мендельсон дирижирует оркестром. Гевандхаус Лейпциг
  • Роберт Шуман, Концерт ля минор. 1 января 1846; 1866[36]

Клара также играла концерты менее известных композиторов в настоящее время: Адольф фон Хенсельт (1837, 1844), Игнац Мошелес (1831), и Бернард Шольц (1875)

Трио (для скрипки, виолончели и фортепиано)

  • Уильям Беннетт Стерндэль, соч. 26, 1867
  • Брамс, третье трио, 1887
  • Мендельсон, первое трио, 1843; Второе трио, 1860
  • Шуберт, первое трио, 1849
  • Шуман, Клара, трио соль минор, соч. 17, 1846
  • Шуман, Роберт, первое трио, соч. 63, 1849; Второе трио, соч. 80, 1851; Третье трио 1852


Фортепиано квартеты (скрипка, альт, виолончель, фортепиано)

  • Брамс. Первый квартет, соч. 25, 1861, на премьере; второй квартет, соч. 26, 1861 1865; 1866
  • Фортепианный квартет Роберта Шумана 1844, 1849

Фортепианные квинтеты (струнный квартет и фортепиано)

  • Фортепианный квинтет Брамса, соч. 34, 1880[37]
  • Фортепианный квинтет Роберта Шумана, соч. 44, 1843, на премьере

Собственные сочинения

Оркестровая и камерная музыка
  • Концерт для фортепиано op.7 (1833—1836) a-moll
  • Фортепианное трио op.17 (1846) g-moll
  • Концерт для фортепиано (1847) f-moll
  • Три романса (D-dur, g-moll, B-dur) (1853)
Сочинения для фортепиано
  • Четыре полонеза op.1 (1829—1830) E-dur, C-dur, D-dur, C-dur.
  • Этюд (раннее) A-dur (1830-е)
  • Каприсы в форме вальса op.2 (1830—1832)
  • Романс op.3 (1830—1831) C-dur
  • Романтические вальсы op.4 (1835)
  • Четыре характеристические пьесы op.5 (1833—1836). Экспромт. Каприс. Романс. Фантастическая сцена.
  • Музыкальные вечера op.6 (1834—1836). Токкатина. Баллада. Ноктюрн. Полонез. 2 мазурки.
  • Концертные вариации на тему каватины Пирата op.8 (Беллини) 1837
  • Воспоминания о Вене. Экспромт для фортепиано op.9 (1838)
  • Скерцо d-moll op.10 (1838)
  • Три романса. e-moll, g-moll, A-dur op.11 (1838—1839)
  • Шесть песен в сопровождении фортепиано op.13 (1840)
  • 12 стихотворений Ф.Рюкерта «Весна любви» для голоса и фортепиано (Клара и Роберт Шуман). Op.12. № 2, 4, 11 — авторство Клары Шуман (1841)
  • Скерцо c-moll op.14 (1841)
  • Четыре беглых пьесы F-gur, a-moll, D-dur, G-dur op.15 (1840—1844?)
  • Соната g-moll (1841—1842)
  • Экспромт E-dur (1884)
  • Три прелюдии и фуги g-moll, B-dur, d-moll op.16 (1845)
  • Прелюдия и фуга f-moll (1845)
  • Прелюдия e-moll (1845)
  • Вариации на темы Роберта Шумана. а-moll op. 20 (1853)
  • Три романса a-moll, F-dur, g-moll op.22 (1853—1855)
  • Романс a-moll (1853)
  • Романс b-moll (1856)
  • Марш (1879)
Сочинения для голоса
  • «Вечерняя звезда» (начало 1830-х гг.)
  • Вальс (1833) стихи J. Lyser
  • Три песни на стихи F. Rückert (1841)
  • Народная песня (1840) стихи H. Heine
  • «Спокойная ночь» на стихи F. Rückert (1841)
  • Шесть песен на стихи немецких поэтов (1840—1843)
  • «Лорелея» на стихи H. Heine (1843)
  • «Печаль расставаний» на стихи F. Rückert (1843)
  • «О, ты, моя звезда» на стихи F. Serre (1846)
  • «Когда они расстались» на стихи F. Serre (1846)
  • Три смешанных хора (1848)

Дополнительно

Знаменитые портреты

Существует множество портретов Клары Шуман. В Германии её изображение было помещено на купюре достоинством 100 марок. Оно основывается на литографии Андреаса Штауба 1838 года, которая идеализирует пианистку — как это раньше было принято. Сама Клара была недовольна многими своими изображениями. Больше всего ей нравился рисунок пастелью Франца фон Ленбаха 1879 года, который изображает её в возрасте почти 60 лет.

Школы и улицы имени знаменитой пианистки

В Бонне есть гимназия имени Клары Шуман. В Лейпциге Свободная начальная школа переехала в 2001 году в здание на Инсельштрассе 18, в котором Роберт и Клара Шуман жили между 1840 и 1844 гг. Также в городах Гольцвикеде и Дюлькене и Цвиккау существуют гимназии им. Клары Вик, в Вердау музыкальная школа им. Клары Вик. Клараштрассе в Дрездене названа также в честь Клары Шуман, в Эмдене — существует улица им. Клары Вик, в Лейпциге и Берлине — улицы им. Клары Шуман. В Дюссельдорфе имеется Городская музыкальная школа им. Клары Шуман.

Театральные постановки

Пианистка. Эпилог[38] (2010). Книга и идея: Katrin Schinköth-Haase, музыкальная постановка: Maria-Clara Thiele. Katrin Schinköth-Haase (действующее лицо и певица) и Maria-Clara Thiele (действующее лицо и пианистка (Флюгель))

Валерия Моретти: Клара Шуман. Постановка в театре Караван,Сплит. В ролях Ksenija Prohasnka и Iryna Smirnova[39]

Таинственный шепот (2012 театр Opernloft, Гамбург). Для сопрано и меццо-сопрано Susann Oberacker и Inken Rahardt. Песни и пьесы для фортепиано Клары Шуман, Роберта Шумана и Иоганнеса Брамса.

Образы Клары Шуман в кинематографе

Она была изображена на экране неоднократно. Наиболее известным является американский фильм 1947 года «Песнь любви». В роли Клары Шуман снялась знаменитая Кэтрин Хепбёрн, Пол Хенрейд сыграл Роберта Шумана, а Роберт Уокер — молодого Иоганнеса Брамса[40].

Во франко-немецко-венгерском фильме 2008 года «Возлюбленная Клара» роль Шуман исполнила немецкая актриса Мартина Гедек.

В фильме «Весенняя симфония» (1983) рассказывается о Кларе в возрасте с 9 до 21 года (режиссёр Петер Скамони), с Настасьей Кински и Гербертом Грёнемайером в главных ролях).

Клара Шуман в отечественном музыкознании

В отечественном музыкознании фигура Клары Шуман рассматривается неотделимо от композитора Роберта Шумана. Отдельные работы появились в 21 веке: можно выделить диссертацию Н. А. Шохиревой, посвященную фортепианному искусству[41] Клары Шуман, а также докторскую работу О. В. Лосевой «Роберт и Клара Шуман: русские пути. К проблеме взаимодействия культур»[42].

Напишите отзыв о статье "Шуман, Клара"

Литература о композиторе на немецком и английском языках

  • Berthold Litzmann: Clara Schumann. Ein Künstlerleben. Nach Tagebüchern und Briefen. 3 Bände, 7. Auflage. Breitkopf & Härtel, Leipzig 1920. (Б. Литцман. Клара Шуман: жизнь художника в дневниках и письмах. В трех томах. Breitkopf & Härtel (Лейпциг, 1920)
  • Gerd Nauhaus und Ingrid Bodsch (Hrsg.): Robert und Clara Schumann. Ehetagebücher Stroemfeld, Bonn/Frankfurt a. M. 2007, ISBN 3-86600-002-2.(Г. Наухаус и И. Бодх: Роберт и Клара Шуман. Брачные дневники. (Бонн/Франкфурт, 2007))
  • Veronika Beci: Die andere Clara Schumann. Droste, Düsseldorf 1997, ISBN 3-7700-1080-9. (В.Бечи. Другая Клара Шуман. Droste (Дюссельдорф, 1997))
  • Beatrix Borchard: Clara Schumann — Ihr Leben. Eine biographische Montage. 3. überarbeitete und erweiterte Auflage 2015, Olms, Hildesheim, ISBN 978-3-487-08553-1. (Б.Борхард. Клара Шуман — её жизнь. Биографический монтаж. 3 издание, дополненное и переработанное. Olms (Хильдесхайм, 2015))
  • Beatrix Borchard: Robert Schumann und Clara Wieck. Bedingungen künstlerischer Arbeit in der ersten Hälfte des 19. Jahrhunderts. Furore, Kassel, 2. Auflage 1992, ISBN 3-927327-06-9. (Б.Борхард. Роберт Шуман и Клара Вик. Условия художественного произведения в первой половине XIX века. Furore (Кассель, 1992)
  • Marion Brück: Schumann, Clara Josephine geborene Wieck. In: Neue Deutsche Biographie (NDB). Band 23, Duncker & Humblot, Berlin 2007, ISBN 978-3-428-11204-3, S. 746—749 (Digitalisat). (М.Брюк. Клара Жозефина, урожденная Вик. Новая немецкая биография в 23 томах. Duncker & Humblot (Берлин, 2007)
  • Wolfgang Held: Clara und Robert Schumann. Insel, Frankfurt 2001, ISBN 3-458-34415-2. (В.Хелд. Клара и Роберт Шуман. Insel (Франкфурт, 2001)
  • Dieter Kühn: Clara Schumann, Klavier — Ein Lebensbuch. Fischer, Frankfurt 1998, ISBN 3-596-14203-2. (Д.Кюн. Клара Шуман, фортепиано — книга жизни. Fischer (Франкфурт, 1998))
  • Monica Steegmann: Clara Schumann. Rowohlt, Reinbek 2001, ISBN 3-499-50424-3. (М.Стигман. Клара Шуман. Rowohlt (Райнберг 2001))
  • Eva Weissweiler: Clara Schumann: eine Biographie. 3. Auflage. Hoffmann & Campe, Hamburg 1991, ISBN 3-455-08332-3. (Е.Вайсвеллер. Клара Шуман: биография. 3 издание. Hoffmann & Campe (Гамбург, 1991))
  • Barbara Meier: Robert Schumann. 3. Auflage. Rowohlt, Reinbek bei Hamburg 2001, ISBN 3-499-50522-3. (Б.Майер. Роберт Шуман. 3 издание. Rowohlt (Гамбург, 2001))
  • Hans A. Neunzig; Johannes Brahms. 19. Auflage. Rowohlt, Reinbek bei Hamburg 2002, ISBN 3-499-50613-0. (Ганс А.Нойнцих. Иоганнес Брамс. 19 издание. Rowohlt (Гамбург, 2002) 2002,)
  • Nancy B. Reich: Clara Schumann, the artist and the woman. Cornell Univ. Press, Ithaca/London 2001, ISBN 0-8014-8637-8, ISBN 0-8014-3740-7. (Н. Б. Райх. Клара Шуман: Художник и женщина. Cornell Univ. Press, Ithaca (Лондон, 2001) ISBN 0-8014-8637-8)
  • Janina Klassen: Clara Schumann: Musik und Öffentlichkeit. Köln, Weimar, Wien: Böhlau-Verlag 2009, ISBN 978-3-412-19405-5. (Я.Классен. Клара Шуман: Музыка и общественность. Кёльн, Веймар, Вена. Böhlau-Verlag (2009))
  • Florence May: The girlhood of Clara Schumann (Clara Wieck and her time). Travis & Emery, London 2009 [Reprint] = Facsimile of edition published by Edward Arnold, London 1912, ISBN 978-1-84955-036-9. (Ф.Мей. Юность Клары Шуман: Клара Вик и её время (Лондон, 1912))

Примечания

  1. Ныне — город в земле «Свободное государство Саксония», Германия.
  2. Ныне — крупнейший город земли Гессен, Германия.
  3. [en.wikipedia.org/wiki/Clara_Schumann Clara Schmann].
  4. Nancy B. Reich, Schumann [nee Wieck], Clara (Josephine) //The New Grove Dictionary of Music and Musicians. In the 29-volume second edition // Grove Music Online. General Editor — Stanley Sadie. Oxford University Press, 2001 (СD)
  5. Andante и Скерцо из сонаты f-moll. Лейпциг, 23 октября 1854 г. Литцман, 1913. Том 2, с.90
  6. Холл, Дж. "Шуман, Клара (Жозефина). The Oxford Companion to Music [n.d.]. Доступ к Гроуву от 30 июня 2009 г.
  7. Хайслер, Дж. Л. (2003). Искусство композиции Клары ШуманХьюстон, Техас: Университет Райса
  8. Райх, Клара Шуман, с.34.
  9. 1 2 3 Йозеф Браунштайн. Аннотация Михаила Пойнти к записи концерта для фортепиано № 1 a-moll op.7 Клары Шуман.
  10. Клара Шуман играла концерт для фортепиано с оркестром № 1 a-moll, op. 7
  11. 1 2 3 Райх (1986), с. 249
  12. Райх, (1986), с.250
  13. Литцман, 1913. Том 1, с. XI
  14. Литцман, 1913. Том 1, с. XII
  15. Siehe auch Joachim Reiber: Ein Stück Leben im Spiegel der Wellen, Zeitschrift der Gesellschaft der Musikfreunde in Wien, Dezember 2007. Die Pontonbrücke nach Oberkassel (errichtet 1839) war zu diesem Zeitpunkt die einzige Rheinbrücke in Düsseldorf.
  16. Литцман, 1913, том 2, стр. 61 — 62, 69, 71.
  17. Литцман, 1913, том 2, с. 42
  18. Литцман, 1913, том 2, с.131.
  19. Литцман, 1913, том 2, с. 133
  20. Литцман, 1913, том 2, с. 152.
  21. Литцман, 1913 том 2, c. 41
  22. Литцман, стр. 249—250
  23. Питер Клайв. Брамс и его мир: Биографический словарь, с. 403. Проверено 23 Октября 2014
  24. Е.Шуман. Воспоминания (Нью-Йорк, 1927)
  25. [archive.org/stream/geschichtedesmu00sittgoog#page/n4/mode/2up Geschichte des Music- und Concertwesens in Hamburg vom 14. Jahrhungert bis auf die Gegenwart].
  26. Н. Б. Райх. Клара Шуман: Художник и женщина. Cornell Univ. Press, Ithaca (Лондон, 2001)с. 254.
  27. Н. Б. Райх. Клара Шуман: Художник и женщина. Cornell Univ. Press, Ithaca (Лондон, 2001). Стр. 271—272
  28. Литцман, 1913, том 2, «Исследовательские работы и репертуар», стр. 442—452
  29. Нидерланды. Литцман, том 2, с. 102
  30. Парижская консерватория, 6 апреля Литцман, том 2, с. 205
  31. Литцман, том 2, с. 237
  32. Гамбург. Клара говорила: «Публика ничего не понимает и ничего не чувствует». Литцман, том 2 с. 200
  33. Лондон. Литцман, том 2 с. 263
  34. 1 января. Литцман, том 2 с. 147
  35. Литцман, том 1, с. 76
  36. Франкфурт. Клара прокомментировала: «Концерт оркестру понравился». Литцман, том 2, с. 247
  37. Во Франкфурте. Литцман, том 2, с. 247
  38. Die Pianistin. Ein Nachspiel. Internetseite des Musiktheaterstückes
  39. Website des Kulturhauses Zvonimir in Solin, Kroatien
  40. Song of Love at the American Film Institute Catalog
  41. [cheloveknauka.com/fortepiannoe-iskusstvo-klary-shuman Фортепианное искусство Клары Шуман].
  42. [cheloveknauka.com/robert-i-klara-shuman-russkie-puti-k-probleme-vzaimodeystviya-kultur Роберт и Клара Шуман: русские пути. К проблеме взаимодействия культур].

Ссылки

Отрывок, характеризующий Шуман, Клара

Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.