Шум и ярость

Шум и ярость
The Sound and the Fury
Жанр:	южноготический роман модернистский роман
Автор:	Уильям Фолкнер
Язык оригинала:	английский
Издательство:	Jonathan Cape and Harrison Smith

«Шум и я́рость», или «Звук и я́рость» (англ. The Sound and the Fury) — роман американского писателя Уильяма Фолкнера, опубликованный в 1929 году. «Шум и ярость», четвёртый роман Фолкнера, долгое время не имел коммерческой популярности. Он стал известен два года спустя, на волне успеха романа «Святилище» (1931). В романе используется несколько стилей повествования, в том числе техника потока сознания, введённая такими европейскими писателями XX века, как Джеймс Джойс и Вирджиния Вулф.

Сюжет

Действие «Шума и ярости» происходит в Джефферсоне (Миссисипи). Основная сюжетная линия повествует о распаде и угасании одного из аристократических семейств американского Юга — Компсонов. В течение примерно 30 лет, описанных в романе, семья сталкивается с финансовым крахом, теряет религиозную веру и уважение в городке Джефферсоне, а многие члены семейства трагически заканчивают свою жизнь.

Четыре части романа связаны множеством одинаковых эпизодов, показывая их с различных точек зрения и, следовательно, ставя акценты на различных темах и событиях. Это переплетение и нелинейность структуры затрудняют создание достоверного краткого изложения. Также в этом романе Фолкнер использует курсив, для того чтобы указать на переход к воспоминаниям из прошлого и обратно. Первоначально Фолкнер планировал использовать для этой цели типографскую краску разных цветов. Однако изменение времени повествования не всегда отмечается курсивом, а когда отмечается, то курсивом выделены лишь первые абзацы после перехода во времени. Таким образом, эти переходы зачастую бывают резкими и запутывающими, а потому роман требует особенно внимательного чтения.

Первая часть романа (7 апреля 1928 г.) написана от лица Бенджамина «Бенджи» Компсона, умственно неполноценного 33-летнего мужчины. Подробности его болезни неясны, но по некоторым признакам, он, возможно, страдает от олигофрении. Часть Бенджи характеризуется непоследовательностью и частыми хронологическими скачками. Вторая часть (2 июня 1910 г.) посвящена Квентину Компсону, старшему брату Бенджи, и событиям, предшествовавшим его самоубийству. Третья часть (6 апреля 1928 г.) рассказывается от лица Джейсона, младшего циничного брата Квентина. В четвёртой части (8 апреля 1928 г.) Фолкнер вводит более объективного автора-наблюдателя и посвящает её Дилси, одной из чернокожих служанок Компсонов, но в ней упоминаются мысли и поступки всех членов семьи.

В 1945 г. Фолкнер написал «Приложение» к последующим изданиям «Шума и ярости» — 30-страничную хронику семейства Компсонов с 1699 по 1945 гг., которая вряд ли может считаться частью романа или комментарием к нему, так как вполне самостоятельна.

Часть 1: 7 апреля 1928 г.

Первая часть романа повествуется от лица Бенджамина «Бенджи» Компсона, являющегося позором для семейства из-за психического заболевания. Единственными персонажами, проявляющими искреннюю заботу о нём, являются его старшая сестра Кэдди и матриархальная служанка Дилси. Его изложение нелинейно и охватывает временной промежуток 1898—1928 годов. Рассказ Бенджи компилирует события из разных времён и высказывается сплошным потоком сознания. Нелинейность этой части требует особенного напряжения читателя, тем не менее, такой стиль изложения позволяет получить непредубеждённое понимание действий многих персонажей. Кроме того, в разном возрасте за Бенджи присматривали разные «няньки», что помогает точнее ориентироваться в его повествовании: Ластер связан с настоящим временем, Ти-Пи с подростковым периодом, а Верш — с детством.

В этой части мы видим три страсти Бенджи: огонь, гольф-клуб и его сестру Кэдди. В 1910 году Кэдди покинула дом Компсонов, после того как её муж развёлся с ней, узнав, что Кэдди родила не от него, а семья продала любимое пастбище Бенджи местному гольф-клубу, для того чтобы оплатить обучение в Гарварде Квентину. В начальной сцене Бенджи, сопровождаемый негром Ластером, наблюдает за игроками в гольф, ожидая, что они будут выкрикивать «кэдди!», что созвучно имени его любимой сестры. Когда один из игроков зовет своего кэдди, мысли Бенджи заполняются ураганным потоком воспоминаний о сестре, сосредоточиваясь на критически важном моменте жизни. В 1898 году, когда их бабушка умерла, четверо детей Компсонов были вынуждены играть во дворе перед похоронами. Для того, чтобы увидеть происходящее в доме, Кэдди забралась на дерево и смотрела в окно. Её братья Квентин, Джейсон и Бенджи следили за ней снизу и заметили что её нижнее белье испачкано. То, как каждый из них воспринял это, подсказывает читателю, какой станет жизнь каждого из мальчиков: Джейсон испытал отвращение, Квентин ужаснулся, Бенджи, кажется, имевший шестое чувство, издал стон (он не мог говорить, используя слова), словно ощутив символичность грязи на белье Кэдди, намекающую на её дальнейшую сексуальную распущенность. В тот период дети были в возрасте 9 (Квентин), 7 (Кэдди), 5 (Джейсон) и 3 (Бенджи) лет. Другими важными воспоминаниями этой части были: смена имени Бенджи (ранее его звали Мори, в честь дяди) в 1900 г., после обнаружения его неполноценности, свадьба и развод Кэдди (1910 г.) и кастрация Бенджи, совершённая после того, как он набросился на девочку, на что автор ссылается в двух словах, отметив что Бенджи выходил за ворота, оставшись без присмотра.

У читателей часто возникают проблемы с пониманием этой части романа из-за импрессионистского стиля рассказа, вызванного умственной отсталостью Бенджи, и из-за частых временных скачков.

Часть 2: 2 июня 1910 г.

Квентин, наиболее благоразумный и страдающий ребёнок семейства Компсонов, является лучшим примером повествовательной техники Фолкнера в романе. Мы видим его начинающим студентом Гарварда, блуждающим по улицам Кеймбриджа, раздумывая о смерти и вспоминая отчуждение от семьи сестры Кэдди. Как и в первой части, повествование ведется нелинейно, хотя разделение на две истории: про жизнь Квентина в Кеймбридже и его воспоминания — вполне очевидно.

Наиболее навязчивые мысли Квентина связаны с девственностью и порядочностью Кэдди. Он разделяет южные идеалы галантности и старается заступаться за женщин, в особенности за свою сестру. Когда Кэдди начинает увлекаться беспорядочными половыми связями, Квентин приходит в ужас. Квентин обращается за помощью и советом к отцу, но тот отвечает, что девственность — это навязчивая выдумка общества и не имеет особого значения. Также он говорит Квентину, что время все вылечит. Квентин тратит много времени на то, чтобы убедить отца в его неправоте, но безрезультатно. Незадолго до того, как Квентин отправляется в Гарвард, осенью 1909 г., Кэдди беременеет от Долтона Эймса, конфликтующего с Квентином. После двух драк, которые Квентин с позором проигрывает, Кэдди обещает брату, ради его пользы, больше не общаться с Долтоном. Пытаясь взять на себя часть вины за внебрачного ребёнка, Квентин сообщает отцу, что сестра забеременела от него, но отец понимает, что тот врёт: «Он: И ты склонял её к этому Я: Нет я боялся Я боялся она согласится и тогда б оно не помогло». Идея Квентина о кровосмешении навеяна тем, что «если бы нам совершить что-то настолько ужасное, чтобы все убежали из ада и остались одни мы», то он мог защитить свою сестру, разделив с ней наказание, которое она должна была бы понести. Квентин считает, что должен взять на себя ответственность за грехи Кэдди.

Беременная и одинокая Кэдди выходит замуж за Герберта Хеда, которого Квентин находит неприятным, но Кэдди решительна: она должна выйти замуж до рождения ребёнка. Но в итоге Герберт узнает, что ребёнок не его, и оставляет мать с дочерью в позоре. Блуждания Квентина по Гарварду полны горя по потере Кэдди. Случайно он встречается с маленькой итальянской девочкой, которая не говорит по-английски. Он часто называет её сестрёнкой и тратит много времени на то, чтобы завязать общение и отвести её домой, впрочем, безрезультатно. Он с грустью размышляет о падении и нищете Юга после Гражданской войны. Из-за того что он больше не может существовать в безнравственном мире, который его окружает, Квентин топится в реке.

Читатели, называющие часть Бенджи сложной для восприятия, говорят о части Квентина как о совершенно непонятной. Не только хронология событий постоянно и неожиданно меняется, но и зачастую (особенно в конце) Фолкнер полностью игнорирует любое подобие грамматики, орфографии и пунктуации и использует хаотичные наборы слов и предложений без указаний на то, где заканчивается одно и начинается другое. Этот беспорядок должен подчеркнуть депрессию Квентина и ухудшающееся состояние его разума, что делает Квентина ещё более ненадёжным рассказчиком, чем его брат Бенджи.

Часть 3: 6 апреля 1928 г.

Третья часть рассказывается от имени Джейсона, третьего и любимого сына Кэролайн Компсон. События происходят на день раньше части Бенджамина, в Страстную пятницу. Из трёх частей, рассказанных братьями, часть Джейсона наиболее прямолинейна и отражает его бесхитростное желание добиться материального благополучия. С 1928 г., после смерти отца, Джейсон становится финансовой опорой семьи. Он содержит свою мать, Бенджи, Квентину (дочь Кэдди), а также всю прислугу. Его роль делает его резким и циничным, с небольшой примесью яркой эмоциональности, свойственной его брату и сестре. Он довольно далеко заходит в шантаже Кэдди, а также, являясь единственным опекуном её дочери Квентины, забирает у той все деньги, присылаемые матерью.

Это первая часть романа, рассказанная линейным образом. Джейсон решает пропустить работу ради поисков Квентины, которая снова убежала. Здесь наблюдается конфликт между двумя преобладающими чертами семьи Компсонов, которые мать семейства, Кэролайн, приписывает к различиям своей крови и крови её мужа: с одной стороны безрассудство и страсть Квентины, унаследованные от деда, и безжалостный цинизм Джейсона, унаследованный с её стороны. Эта часть книги также даёт ясное представление о внутреннем укладе жизни семейства Компсонов, которая для Джейсона и прислуги состоит в уходе за Бенджи и страдающей ипохондрией Кэролайн.

Часть 4: 8 апреля 1928 г.

Восьмое апреля — пасхальное воскресенье. Это единственная часть романа, рассказанная не от первого лица. Она сфокусирована на Дилси — полноправной главе чернокожего семейства прислуги, являющегося ярким контрастом к угасающей семье Компсонов.

В это воскресенье Дилси ведёт своё семейство и Бенджи в церковь для «цветных». Через неё мы ощущаем последствия упадка и развращённости, в которых семейство Компсонов жило десятилетиями. Хозяева оскорбляют Дилси и плохо обращаются с ней, но, несмотря на это, она остаётся преданной им. С помощью своего внука Ластера она заботится о Бенджи, берёт его в церковь, тем самым пытаясь спасти его душу. Проповедь заставляет её плакать о семействе Компсонов, упадок которого она лицезреет.

Тем временем напряжение между Джейсоном и Квентиной достигает своего неизбежного заключения. Квентина ночью убегает из дома вместе с цирковым артистом, прихватив с собой из тайника Джейсона четыре тысячи долларов, присылавшиеся ей матерью, но не дошедшие до неё, и три тысячи долларов, заработанные братом. Джейсон звонит в полицию и сообщает об ограблении, но шериф заявляет, что своим обращением он сам довёл Квентину до побега, а факт кражи бездоказателен. Джейсон самостоятельно отправляется в соседний Моттсон, где теперь выступает цирк, но узнаёт от хозяина труппы, что беглецов-прелюбодеев изгнали из общества артистов, и теперь их месторасположение неизвестно.

После посещения церкви Дилси позволяет внуку Ластеру отвезти Бенджи на старой семейной лошади и ветхом шарабане (еще один символ падения Компсонов) на кладбище. Ластер не заботится о том, что Бенджи настолько закоренел в своих привычках, что даже малейшее изменение рутины приводит его в ярость. На главной площади Ластер объезжает памятник павшим конфедератам не с той стороны, отчего Бенджи исторгает вопль, который смог остановить только оказавшийся рядом Джейсон, знающий привычки своего брата. Вскочив на подножку, он ударил Ластера и повернул шарабан в нужную сторону от памятника, после чего Бенджи замолчал. Ластер оглянулся назад, чтобы взглянуть на Бенджи, и увидел, как умиротворённо тот держит в руке свой сломанный цветок. Взгляд Бенджи был «опять пуст и синь и светел».

Основные темы

Название романа и некоторые его символы-лейтмотивы (тень, свеча и др.) восходят к знаменитому солилоквию Макбета из одноимённой трагедии Шекспира:

Завтра, завтра и снова завтра — Так мелкими шажками дни бредут, Пока не протрубит последний звук времён. А все наши вчера лишь освещают дуракам Путь к пыльной смерти. Догорай, короткая свеча! Жизнь — это тень ходячая, жалкий актёр, Который только час паясничает на сцене, Чтобы потом исчезнуть без следа; это рассказ, Рассказанный кретином, полный шума и ярости, Но ничего не значащий. (Акт V, сц. V)

Очевидна связь слов «рассказ, рассказанный кретином» с первой частью романа, рассказанной Бенджи. Эту идею также можно распространить и на Квентина с Джейсоном, чьи мысли свидетельствуют о разной степени отсталости. Кроме того, в романе подробно излагается история упадка и угасания традиционной аристократической семьи южан, то есть «путь к пыльной смерти». Последняя строка, возможно, наиболее важна: в своей нобелевской речи Фолкнер сказал, что люди должны писать о вещах, которые идут от сердца, «универсальных истинах», а другие вещи ничего не значат.

Награды и премии

• К тому времени, когда Фолкнер получил Нобелевскую премию (1949), роман уже приобрёл репутацию современной литературной классики.
• Роман был включён в список 100 лучших книг всех времён по версии Норвежского книжного клуба, который для составления списка провёл опрос 100 писателей по всему миру.
• 100 лучших романов XX века на английском языке по версии издательства Modern Library
• Журнал «Тайм»: 100 лучших романов

Экранизации

• В 1959 году вышел одноимённый фильм режиссёра Мартина Ритта с участием Юла Бриннера, Джоан Вудвард, Маргарет Лейтон, Стюарта Уитмана, Этель Уотерс, Джека Уордена, Альберта Деккера.
• В 2014 году вышла вторая экранизация романа, снятая актёром и режиссёром Джеймсом Франко. Премьера фильма состоялась во время показа внеконкурсной программы 71-го Венецианского кинофестиваля.

Источники

• Sartre Jean-Paul. [lavachequilit.typepad.com/files/time-space-faulkner-sartre.pdf William Faulkner; Three Decades of Criticism]. — New York: Harcourt. — P. 225–233.
• [books.google.com/books?hl=en&lr=&id=WV8b1JoaLN8C&oi=fnd&pg=PA7&dq=faulkner+sound+fury+sundquist&ots=LYJNdvAm0x&sig=7PAsE-lG7Sxy8xjcQARtuTTZ11Q#v=onepage&q=faulkner%20sound%20fury%20sundquist&f=false William Faulkner: the sound and the fury; as i lay dying]. — First. — New York: Columbia University Press.
• Sundquist, Eric J. Faulkner: The House Divided. Baltimore: Johns

Ссылки

• [www.usask.ca/english/faulkner/ The Sound and the Fury (гипертекст)]  (англ.)
• [www.cummingsstudyguides.net/Guides4/Sound.html#Top www.cummingsstudyguides.net: The Sound and the Fury]  (англ.)
• [education.yahoo.com/homework_help/cliffsnotes/the_sound_and_the_fury Cliffs: Yahoo]
• [www.mcsr.olemiss.edu/~egjbp/faulkner/faulkner.html Путеводитель по Фолкнеру]  (англ.)
• [www.shmoop.com/intro/literature/william-faulkner/the-sound-and-the-fury.html www.shmoop.com: The Sound and the Fury]
• [www.yenra.com/quotations/faulkner-william.html Цитаты Уильяма Фолкнера]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Шум и ярость

– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.