Шяуляйское гетто
| Шяуляйское гетто | |
| Šiaulių getas | |
 Памятник убитым узникам гетто в лесу под Кужяй | |
| Местонахождение | |
|---|---|
|
55°55′36″ с. ш. 23°19′34″ в. д. / 55.926567° с. ш. 23.326° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=55.926567&mlon=23.326&zoom=14 (O)] (Я) | |
| Период существования | |
| Число узников |
5950 |
| Председатель юденрата |
Мендель Лейбович |
| Шяуляйское гетто на Викискладе | |
Шяуля́йское ге́тто (лит. Šiaulių getas, 25 июля 1941 — 24 июля 1944) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев города Шяуляй в процессе преследования и уничтожения евреев нацистами и коллаборационистами во время оккупации территории Литвы Германией в период Второй мировой войны.
Содержание
До войны
Шяуляй был вторым по размерам городом довоенной Литвы, а еврейская община составляла четверть населения города. В 1939 году её численность была 5360 человек. Заместитель мэра города был евреем. Евреи работали на обувной фабрике, металлургии и химической промышленности, среди них было много служащих и ремесленников. В городе было несколько еврейских школ, детский сад, 15 синагог, иешива и 2 еврейских библиотеки[1][2].
После присоединения Литвы к СССР в 1940 году все еврейские общинные организации были ликвидированы, за исключением школ с обучением на идиш. В июне 1941 года несколько сотен евреев были депортированы в отдалённые районы Сибири и Средней Азии[1].
Ход событий
Советские чиновники бежали из города ещё 23 июня 1941 года, на следующий день после начала немецкого вторжения[3]. Шяуляй был занят частями вермахта 26 июня 1941 года. Около тысячи евреев ушли вместе с отступающими частями Красной армии. После этого количество евреев в городе составило 6 500 человек, увеличившись за счёт беженцев из Польши и евреев из окрестных населённых пунктов[1].
Сразу после занятия города немцами члены Литовского фронта активистов (LAF) начали преследование евреев. Они грабили их имущество и насиловали женщин, заставляли вручную чистить туалеты, подметать улицы зубными щётками. Они избивали и убивали евреев как индивидуально так и целыми группами[3].
28-30 июня нацистами были произведены массовые аресты евреев-мужчин, в том числе 20 человек наиболее известных в городе евреев из руководства общины[3][4]. Первыми жертвами были раввины Бакшт и Нахумовский. За первые две недели оккупации немцы и литовцы расстреляли 1000—1200 евреев[3][1]. 11 июля члены LAF начали массовые обыски в еврейских домах с целью конфискации золота, драгоценностей и денег. Одновременно евреев арестовывали, заставляли паковать наиболее ценные вещи, включая одежду и тащить это в полицейский участок. Немцы разоружили активистов LAF и, забрав наиболее ценное, разрешили евреям вернуться домой[3].
Гетто было создано с 25 июля по 31 августа[1]. Гетто было разделено на две части — одна называлась «Кавказское гетто» (2 950 узников), а вторая «Траку» (3 000 узников)[5]. Они были рядом, но входы были разные. 27-29 августа 1941 года из гетто Траку забрали пожилых и больных людей, впоследствии все они были убиты[6]. В сентябре-декабре 1941 года ещё несколько тысяч евреев переселились в гетто из окрестностей Шяуляя, где остальное еврейское население было уничтожено. В этот же период было убито 1750 евреев Шяуляя. После этого до сентября 1943 года акции по массовому уничтожению не проводились[1].
Период относительного затишья был использован евреями для организации жизни в гетто. В частности, функционировали две школы, молодёжные организации, а также политические ячейки — Бейтар и коммунисты. В мае 1943 года была проведена перепись. Согласно ей в гетто находилось 4665 человек, в том численность «Кавказского гетто» 2438 и «Траку» — 2227 человек[7].
С сентября 1943 года гетто было превращено в концентрационный лагерь. 5 ноября 1943 года немцы забрали из гетто всех детей — от грудных до 12-летних, всего 574 ребёнка, а также 191 старика, 26 инвалидов и 4 женщины. Все они были убиты[1][6][8].
Секретарь юденрата гетто Элиэзер Ерушалми писал в дневнике[9]:
|
8 июля 1944 года комендант Шяуляя объявил евреям, что гетто закрывается[3]. После этого всех оставшихся в гетто евреев нацисты депортировали в концлагерь Штутгоф под Данцигом, где большинство заключённых было убито. В живых к моменту освобождения лагеря осталось около 500 евреев из Шяуляя[1].
Память
После войны в 12 километрах от города, в лесу вблизи местечка Кужяй было найдено место массовых расстрелов узников гетто, а затем ещё одно в 6 километрах от первого. С помощью местных властей выжившие узники в 1959 году установили памятники погибшим[6]. В братских могилах похоронено около 8000 жертв расстрелов, в том числе 125 евреев из Линкувы, убитые в этом лесу летом 1941 года, а также русские и литовские коммунисты[10].
В 1950 году Институт Яд ва-Шем опубликовал дневник выжившего секретаря юденрата Элиезера Ерушалми[11].
В 2012 году Яд ва-Шем присвоил звание праведника мира Эдвардасу Левинскасу и его жене Терезе, которые во время войны спасали евреев, бежавших из шяуляйского гетто[12][13].
Напишите отзыв о статье "Шяуляйское гетто"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 [www.eleven.co.il/article/14954 Шяуляй] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
- ↑ Levin, Dov (2008), [www.jewishvirtuallibrary.org/jsource/judaica/ejud_0002_0018_0_18446.html "Šiauliai"], Encyclopaedia Judaica, vol. 18, The Gale Group, ISBN 9780028659466, <www.jewishvirtuallibrary.org/jsource/judaica/ejud_0002_0018_0_18446.html>
- ↑ 1 2 3 4 5 6 [www.jmuseum.lt/index.aspx?Element=ViewArticle&TopicID=308&ArticleID=3285 ŠIAULIŲ GETAS, 1941 M. LIEPOS 18 – 1944 M. LIEPOS 24] (лит.). Valstybinis Vilniaus Gaono žydų muziejus. Проверено 16 июня 2012. [www.webcitation.org/6Avr74G3U Архивировано из первоисточника 25 сентября 2012].
- ↑ The Chronicals of the Vilnius, Kaunas and Siaulai Ghettos, 2010, p. 13.
- ↑ The Chronicals of the Vilnius, Kaunas and Siaulai Ghettos, 2010, p. 14.
- ↑ 1 2 3 Разумовская Ф. [ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Kuziai.htm Первая акция в Шяуляйском гетто]. Наша страна (24 августа 1976). Проверено 10 июня 2012. [www.webcitation.org/6Avr8SGvI Архивировано из первоисточника 25 сентября 2012].
- ↑ The Chronicals of the Vilnius, Kaunas and Siaulai Ghettos, 2010, p. 15.
- ↑ [www.lithuanianjews.org.il/htmls/article_list4.aspx?C2014=14288&BSP=14059&BSS59=14055 The Shavli Ghetto] (англ.). Association of Lithuanian Jews in Israel. Проверено 30 ноября 2014.
- ↑ [holocaust.ioso.ru/documents/05doc.htm Из дневника секретаря юденрата г. Шауляя]. holocaust.ioso.ru. Проверено 10 июня 2012. [www.webcitation.org/6Avr98MwI Архивировано из первоисточника 25 сентября 2012].
- ↑ [holocaustatlas.lt/EN/#a_atlas/search//page/1/item/89/ MASS MURDER OF THE ŠIAULIAI JEWS AT KUŽIAI FOREST] (англ.). Holocaust Atlas of Lithuania. Vilna Gaon State Jewish Museum. Проверено 16 июня 2012. [www.webcitation.org/6Avr9iZQE Архивировано из первоисточника 25 сентября 2012].
- ↑ Patterson, David (2002), [books.google.com/books?id=H195mY-ZB_IC&pg=PA221 "Yerushalmi, Eliezer"], Encyclopedia of Holocaust Literature, Greenwood Publishing Group, pp. 221–222, ISBN 9781573562577, <books.google.com/books?id=H195mY-ZB_IC&pg=PA221>
- ↑ [db.yadvashem.org/righteous/righteousName.html?language=ru&itemId=6999217 Праведники народов мира]. Яд ва-Шем. Проверено 30 ноября 2014.
- ↑ [defendinghistory.com/righteous-among-the-nations-zhager-zagare/49490 Righteous Among the Nations: Zháger (Žagarė)] (англ.). Defending History (14 February 2013). Проверено 30 ноября 2014.
Литература
- Jolanta Paskeviciene. The Chronicals of the Vilnius, Kaunas and Siaulai Ghettos. — Vilna Gaon State Jewish Museum, 2010. — 16 с. — ISBN 978-9955-767-12-1.
- Bubnys A. «The Fate of Jews in Šiauliai and Šiauliai Region» — The Šiauliai Ghetto: Lists of Prisoners. 1942, Vilnius, 2002
- Guzenberg I. Šiaulių getas : kalinių sąršai, 1942. — Vilnius: Valstybinis Vilniaus Gaono žydų muziejus, 2002. — (Almanacho "Žydų Muziejus" priedas). — ISBN 9955955600.
|
Эта статья входит в число добротных статей русскоязычного раздела Википедии. |
Отрывок, характеризующий Шяуляйское гетто
Дрон, не отвечая, вздохнул.– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
