Щёголев, Николай Гаврилович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Щеголев Николай Гаврилович»)
Перейти к: навигация, поиск

Николай Гаврилович Щеголев (15 (26) ноября 1771, Тверь — 25 декабря 1820 (6 января 1821), Москва) — российский врач, писатель и поэт.



Биография

Сын переводчика Гавриила Щёголева. С 1781 по 1791 год воспитывался в Московской университетской гимназии; затем учился на медицинском факультете Московского университета (1791—1796), по окончании которого, был назначен адъюнктом в том же университете и преподавал «врачебное веществословие и рецептуру» (фармакология). Первое читал он сначала по Линнею, а потом по собственному руководству; вторую — по Пихлеру.

В 1797 году перевёл и подготовил к печати книгу Павла Иакова Валкнера «Рассуждение о сочувствии тела человеческого во время здравия и болезни», однако на её публикацию не удалось получить цензурного разрешения. В том же году был опубликован сборник его стихов «Родия, или Розовый венок» с пространным прозаическим предисловием. В 1798 году были опубликованы его книга философских размышлений «Игра фантазии при наступлении весны» и «Ода на неравенство людей», а на следующий год — книга «Песни и рассуждения покоящегося садовника», куда были включены стихотворные и прозаические тексты, и книга «Дешёвый подарок суеверам».

В 1803 году Николай Гаврилович Щеголев удостоен степени доктора медицины. В 1804 году был депутатом от университета и визитатором в Тульской и Калужской губерниях для открытия в них гимназий, обозрения училищ, и, сверх того, поручены ему статистические наблюдения.

В 1806 году по поручению университетского совета осмотрел и описал аптекарский сад, купленный университетом; начал читать «экономическую ботанику».

В 1814 году Николай Гаврилович Щеголев был утвержден экстраординарным профессором фармакологии, в том же году произведён в надворные советники.

Библиография

  • «De vita et usu vegetabilium» (диссертация, M., 1803);
  • «De phyturgia iatro-economica» (речь, Москва, 1 июля 1816).

Сверх того, Николай Гаврилович Щеголев напечатал несколько патриотических стихотворений:

  • «Поздравительная песнь Е. И. В. Александру Первому, во всерадостный день свящ. миропомазания и коpoнования» (M., 1801);
  • «В неделю св. Пасхи, приветствие победоносному Российскому воинству» (M., 1813);
  • «Утешительная песнь согражданам Москвы, в день тезоименитства имп. Александра» (Москва, 1813);
  • «Победная песнь по получении известия о взятии города Парижа союзными войсками» (M., 1814);
  • «Мир и спокойствие Европы со славою России» (в 3-х песнях, M., 1814).

Николай Гаврилович Щеголев печатал также и мелкие сочинения в прозе.

Источники

Напишите отзыв о статье "Щёголев, Николай Гаврилович"

Отрывок, характеризующий Щёголев, Николай Гаврилович

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.