Умай

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Ымай»)
Перейти к: навигация, поиск

Ума́й (Ымай, иногда Умайя) — древнейшее женское божество тюркских народов, занимало второе место после Тенгри. Среди современных тюркских народов известно у кыргызов, казахов, алтайцев, хакасов и др.

В памятнике в честь Кюль-тегина соответствующая строка в транскрипции и переводе П. М. Мелиоранского гласит: «Умај-тäг öгäм катун кутына інім кÿl-тäгiн äр ат болды», что значит: «Для (то есть на радость) её Величества моей матери-катун, подобной Умай, мой младший брат, Кюль-Тегин, стал зваться мужем». К переводу П. М. Мелиоранский дал следующее примечание: «В переводе я принял слово „кут, счастье“ за титул… грамматически возможно перевести и „на счастье моей матери“ и т. д. „Умай“ есть известное божество, до сих пор почитаемое шаманистами на Алтае (см. в словарях В. Радлова и В. Вербицкого[1].

В. В. Бартольд также считал Умай женским божеством и покровительницей детей[2].

Умай — особо высокочтимое земное женское божество, доброжелательный (байана) дух, покровительница детей и рожениц. Перед родами, охраняя роженицу и младенца, Умай располагалась у входа на левой стороне юрты, считавшейся чистой. Олицетворение женского начала отразилось и в самом имени Умай, что означало чрево матери, матку и даже отрезанную пуповину.

В честь Умай в переднем углу юрты подвешивали вместе с другими изображениями куколку, сшитую из синей материи, которую кормили кашицей, если ребёнок заболевал. Под её особой защитой находились новорождённые и дети колыбельного возраста, зыбку которых она качала, а затем оберегала ребёнка до шести лет, пока он не встанет на ноги. От неё зависела жизнь и здоровье ребёнка, так как она охраняла его от злых сил и духов.

В Хакасии словом Умай (Ымай), помимо богини, называлась также душа ребёнка от рождения до момента, когда он начинал ходить.

Те или иные состояния детей связывались с действиями Умай. Если ребёнок улыбается во сне, это значит, что с ним разговаривает Умай, если плачет, значит его пугают злые духи, а Умай на время отлучилась. Болезнь ребёнка — это верный признак отсутствия Умай. В этом случае обращались к шаману, который при камлании узнавал, похищена ли его душа злым духом, так как это грозило смертью ребёнка.

Шорцы почитали «мать Умай» (Май-иче) как покровительницу детей, и имели представление о злом духе Кара-Умай, которую связывали с болезнь и смертью детей.

Символические изображения, посвященные Умай (Май-иче) у шорцев — маленький лук со стрелой, которые вешались над колыбелью, берестяная люлька, проткнутая стрелкой (для мальчика) или веретеном (для девочки), деревянная стрела, которую клали в колыбель. Телеуты представляли Май-энэ в виде молодой женщины с серебряными волосами, которая спускалась с небес по радуге и охраняла детей с помощью золотого лука. Киргизы обращались к Умай-энэ при рождении и болезни детей. Кумандинцы считали, что Умай-энэ (как и женское божество огня) боится воды[1].

Изображалась богиня-мать с золотыми волосами, с гребневидной прической.

Игрища её располагались на Сурун-горе, она владела молочным озером (Сут кёл), в котором омываются родовые духи шаманов и очищаются души людей. Чистая Умай (Май-Эне) спустилась от Ак-Ульгеня.

Функции Умай у алтайцев теленгитов выполняла Дьайачы, имя которой означает «творец» (имя собирательное). У шаманистов Умай выполняет функции покровительницы рожениц, помогает им при родах, обрезает белой щепкой пуповину ребёнку. Она не только добрый дух, но и ангел смерти, который берёт душу умирающего. Кроме того, от неё зависело плодородие. К Умай обращались бездетные и малодетные супруги, испрашивая кут на детей. Умай также олицетворяла плодородие. Женщина была земным воплощением Умай.

Считается, что Умай спустилась на землю с двумя берёзами[3].

Некоторые исследователи считают, что одно из ранних изображений Умай приведено на валуне из могильника Кудыргэ (Кудыргинский сюжет). Валун был вывезен в Ленинградский музей этнографии, где был потерян во время блокады города во Вторую мировую войну.





См. также

Напишите отзыв о статье "Умай"

Примечания

  1. 1 2 Потапов, Умай — божество древних тюрков, 1973.
  2. [historylib.org/historybooks/Vladimir-Bartold_Dvenadtsat-lektsiy-po-istorii-turetskikh-narodov-Sredney-Azii/1 Бартольд В. В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии. Алматы: Жалын, 1993 г. С. 10]
  3. Энциклопедия символов, знаков, эмблем / Авт.-сост. В. Андреева и др.. — М.: ООО «Издательство Астрель»: МИФ: ООО «Издательство АСТ», 2002. — С. 77—78. — («AD MARGINEM»). — 3 000 (доп, тираж) экз. — ISBN 5-17-008096-4., ISBN 5-271-02117-3, ISBN 5-87214-062-2.

Литература

  • Потапов Л. П. [web1.kunstkamera.ru/siberia/Texts/PotapovUmay.pdf Умай — божество древних тюрков в свете этнографических данных]. — Тюркологический сборник 1972. — М.: Наука, 1973. — С. 265—286.
  • Котов В. Г. [izvestia.asu.ru/2010/4-2/hist/TheNewsOfASU-2010-4-2-hist-17.pdf Женское божество Умай/Хумай: сравнительная характеристика] // Известия Алтайского государственного университета. — 2010. — № 4-2. — С. 111—114.

Ссылки

  • [ufa-gid.com/encyclopedia/humay.html Энциклопедия Башкирии → Хумай]


Отрывок, характеризующий Умай

– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.