Одесская эвакуация (1920)

Оде́сская эвакуа́ция (21 января [3 февраля] — 26 января [8 февраля] 1920 года) — событие Гражданской войны в России, связанное с эвакуацией морем из Одессы боевых частей, тыловых учреждений, вооружений, боеприпасов и другого материального имущества войск Новороссийской области ВСЮР и Одесского гарнизона, а также гражданского населения, не пожелавшего оставаться на занимаемой Красной армией территориях. Необходимость эвакуации назрела ввиду катастрофических изменений на фронте после перехода Красной армии в наступление.

Хотя возможность эвакуации рассматривалась командованием ВСЮР и Новороссийской области с конца 1919 года, подготовлена она так и не была. Современники называли её «бездарной»: в Одессе осталось значительное количество вооружений и материальных ценностей, погрузиться на морские суда смог примерно только каждый третий из желающих.

Обзор общего положения частей Новороссийской области ВСЮР зимой 1919—1920 гг.

В результате контрнаступления Южного фронта Красной армии, начавшегося в октябре 1919 года, войска ВСЮР были отброшены на юг, а к 9 января 1920 года, когда Красная армия вышла к побережью Азовского моря и овладела Ростовом-на-Дону — окончательно рассечены на две части, причём войска Киевской (к тому моменту уже переподчинённые главнокомандующему Новороссийскими войсками генералу Н. Н. Шиллингу) и Новороссийской областей оказались отрезанными от основных баз и центрального командования. Имеющимися в наличии под командованием Шиллинга войсками было невозможно удерживать Крым и Новороссию одновременно. Приоритет был отдан Крыму и Новороссией было решено пожертвовать. В середине декабря 1919 года начались мероприятия по эвакуации из Одессы учреждений Белого Юга, но вскоре приостановленные, ввиду описанного ниже.

Решение об эвакуации Новороссии вызвало негативное отношение в союзных миссиях: представители Манжен и Хольмэн убеждали главнокомандование ВСЮР обязательно удерживать одесский район, доказывая, что в противном случае союзные правительства сочтут, что война проиграна и могут прекратить всяческое снабжение армий Юга России. Причём для организации и усиления обороны района англичане обязались поставить в Одессу материальные припасы в необходимом количестве и предоставить, в случае необходимости, силу огня английской корабельной артиллерии, для поддержки белых войск. Под влиянием этих факторов, скорее политического свойства, чем военного, Главнокомандующий ВСЮР А. И. Деникин дал 18 (31) декабря 1919 года приказ Шиллингу удерживать и Крым, и Одессу, а 22 декабря (4 января) 1920 года направил союзникам телеграмму: «…для обеспечения операции и морального спокойствия войск и, главное, на случай неудачи необходимо: 1) обеспечение эвакуации Одессы союзным флотом и союзным транспортом; 2) право вывоза семейств и лиц, оставление которых грозило им опасностью; 3) право прохода в Румынию войск, подвижных составов и технических средств».

Задача, поставленная перед Шиллингом, была невыполнимой для имеющихся войск (обещанная материальная помощь от англичан в необходимых количествах так и не прибыла, бо́льшая часть войск перешла в Крым — в одесском районе оставались только войска бывшей Киевской области и немногочисленные части Украинской галицкой армии (УГА), ставшей с ноября 1919 года союзницей ВСЮР) — главным образом из-за их морального состояния: неудачи главного театра военных действий и опасения провала морской эвакуации подавляли способность войск к сопротивлению. В отступающих войсках свирепствовала эпидемия тифа, превосходящая по своим пагубным последствиям боевые действия. Так, войска УГА практически полностью утратили боеспособность из-за эпидемии.

Уже тогда генерал Шиллинг указывал Ставке, что полная эвакуация морем может оказаться невыполнимой даже с помощью флота союзников, и поэтому просил получить при посредничестве Держав Согласия румынское разрешение на пропуск части войск и беженцев в Бессарабию. Одновременно с этими сообщениями о потенциальных угрозах, его доклады о текущей обстановке, вопреки реальному положению дел, носили вполне оптимистичный характер — он сообщал, что военные действия в Новороссии вполне успешны и Одессе в ближайшем будущем ничто не угрожает.

Связь между Одессой и Екатеринодаром не была постоянной, Ставке приходилось полагаться на оптимистические донесения Шиллинга. При этом возможность начать предварительную эвакуацию Одессы осложнялась шатким положением Белого Крыма. Принимая во внимание заверения генерала Шиллинга о твёрдом положении Одессы, захват Красной армией Крыма казался более вероятным. Английское командование также считало угрозу падения белого Крыма вполне реальной и в конце января дало указанием всем английским транспортным судам в регионе и нескольким военным кораблям оставить выполнение всех иных заданий и прибыть в Севастополь для обеспечения эвакуации.

Схожими соображениями руководствовался и вице-адмирал Д. В. Ненюков, к тому же выход Красной армии в первых числах января к берегам Азовского моря заставил его срочно заняться эвакуацией Мариуполя, Херсона, Николаева и других портов, для чего были задействованы все имеющиеся в наличии корабли, ледоколы и запасы угля. Генерал Деникин позже охарактеризовал такое поведение военных моряков как «саботирование …одесской эвакуации…».

Роль военного лидера

Многие свидетели происходивших в Новороссийском крае событий объясняли отсутствие организованной обороны и быструю сдачу края большевикам отсутствием авторитетного и энергичного военного лидера, который сумел бы вернуть войскам веру в победу и воспользоваться имеющимися в крае силами и ресурсами для продолжения борьбы. Главноначальствующего Шиллинга упрекали в нерешительности и безынициативности. Вот какую характеристику Шиллингу давал генерал Глобачев:

Сам генерал Шиллинг был высокопорядочный человек, по убеждениям крайний монархист. Я его знавал ещё в юношеские годы, это был весьма добрый, честный, отзывчивый человек, каковым он и остался. Недостаток его для высокого поста, который он занимал, заключался в том, что он был слишком мягок и отдавался больше личной жизни, чем это, может быть, позволяло его служебное положение. Окружающие его военные и гражданские чины пользовались его недостатками и обрабатывали свои личные дела, прикрываясь именем главноначальствующего.

— Глобачёв, К. И. Правда о русской революции: Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения

В. В. Шульгин вспоминал, что по его мнению и мнению ряда других военных и общественных деятелей (В. А. Степанов, А. М. Драгомиров), находящихся в тот момент в Новороссии, военным лидером, который мог бы своим авторитетом и активными действиями спасти положение был П. Н. Врангель, находящийся в тот момент не у дел в Константинополе. Этой группой, а также другими военными и политическими «центрами» Юга России были предприняты шаги, чтобы добиться от Деникина назначения Врангеля командующим всеми белыми силами в Новороссии или, по меньшей мере, откомандирования его туда для формирования кавалерийских соединений. Генерал Шиллинг ходатайствовал перед Ставкой о назначении генерала Врангеля помощником генерала Шиллинга по военной части, что было согласован между Главнокомандующим, Главноначальствующим и Врангелем 18 (31) января 1920 года. Ближайший пароход, посредством которого генерал Врангель мог бы добраться до Одессы, выходил из Константинополя в Крым только 27 января (9 февраля) 1920 года. 25 января (7 февраля) 1920 года, однако, Одесса пала.

Генерал Деникин в своих воспоминаниях «Очерки Русской смуты» так писал об этом:

Н. И. Астров от имени бывших членов «Особого совещания» выдвинул …вопрос о генерале Врангеле, его вынужденном бездействии и о назначении его в Новороссию. Степанов, уехавший в Одессу, убеждал генерала Шиллинга просить о назначении помощником себе барона Врангеля.…И привлечение барона Врангеля к новой деятельности, и оставление его не у дел одинаково вызывали крупные осложнения. Вместе с тем боевая деятельность Шиллинга, сумевшего с ничтожными силами дойти до Волочиска и Казатина, не давала поводов к его удалению. К тому же представлялось неясным, что делать генералу Врангелю, в глазах которого «Добровольческой армии, как боевой силы, не существовало», с войсками Новороссии, и в организационном и в боевом отношении более слабыми, чем части Добровольческой армии… Но ввиду возбужденного генералом Шиллингом ходатайства я назначил барона Врангеля помощником его по военной части. Вскоре, однако, Одесса пала, Новороссия была очищена нами, и генерал Шиллинг со штабом и гражданским управлением переехал в Крым. Нагромождение на маленькой территории многочисленной власти являлось совершенно излишним, поэтому 28 января назначение Врангеля было отменено.

Положение Одессы

К началу 1920 года Одесса, один из крупнейших городов бывшей Российской империи и крупнейший её черноморский порт являлась центром новообразованной Новороссийской области. В городе размещался штаб войск Новороссийской области под командованием Н. Н. Шиллинга. Население города, несмотря на приток беженцев, спасающихся от надвигающейся Красной армии, сократилось в результате революций, гражданской войны, красного террора и предыдущих эвакуаций до примерно 450 тыс. жителей. Только зарегистрировавшихся офицеров в Одессе было до 25-ти тысяч.

В условиях гражданской войны и разрухи городское хозяйство быстро деградировало. Вот как описывал состояние одесских улиц В. В. Шульгин, находившийся тогда в Одессе:

Улицы Одессы были неприятны по вечерам. Освещение догорающих «огарков». На Дерибасовской ещё кое-как, на остальных темень. Магазины закрываются рано. Сверкающих витрин не замечается… Среди этой жуткой полутемноты снуёт толпа, сталкиваясь на углу Дерибасовской и Преображенской. В ней чувствуется что-то нездоровое, какой-то разврат, quand même, — без всякой эстетики. Окончательно перекокаинившиеся проститутки, полупьяные офицеры… Остатки культуры чувствуются около кинотеатров. Здесь всё-таки свет. Здесь собирается толпа, менее жуткая, чем та, что ищет друг друга в полумраке. Конечно, пришли смотреть Веру Холодную…

— Шульгин В. В. 1920 год.

В тыловых армейских службах и в гражданских учреждениях Белого Юга процветали взяточничество и казнокрадство. В. В. Шульгину был предоставлен доклад, описывающий состояние этих учреждений в следующих выражениях:

…большинство стоящих во главе ведомств должностных лиц заняты одной целью — набрать возможно больше денег, потому взяточничество процветает. Лица, заведывающие эвакуацией, берут взятки за предоставление мест на пароходах; комендатура порта — за освобождение судов от мобилизации; управление начальника военных сообщений — за распределение тоннажа в Чёрное море. Описать хищения, которые происходят на железных дорогах, нет возможности — там пропадают целые составы…

— Шульгин В. В. 1920 год.

Для организации обороны города в начале декабря 1919 года приказом генерала Н. Н. Шиллинга была назначена должность Начальника обороны Одесского района. На неё был назначен генерал-майор граф Н. Н. Игнатьев, бывший командир бывшего Лейб-гвардии Преображенского полка. Ему подчинялись все местные отряды «самообороны» и создающиеся добровольческие отряды, а также поручалось создать линию фортификационных укреплений, опоясывающих город. За полтора месяца дело возведения этих укреплений не продвинулось ни на шаг — были утверждены планы и подрядчики, последние получили гигантские авансы на возведение укреплений, но всё осталось только на бумаге.

ВЕЧЕРНЕЕ ИЗДАНИЕ ОТЕЧЕСТВО
ежедневная газета
№ 1 1920 Январь 14, вторник
ОТРЯД СВЯЩЕННОГО ДОЛГА</div>

Приглашает в свои ряды всех тех, в ком ещё не умерло сознание своего священного долга перед Родиной. В отряд принимаются солдаты, офицеры и добровольцы:
1) подлежащие и не подлежащие призыву
2) состоящие на службе в тыловых учреждениях
и 3) несостоящие в строевых частях Новороссийской области
Цель отряда — защита города Одессы, прилегающих районов и вообще борьба с большевизмом не только силой оружия, но и силой морального воздействия.
Отряд формируется из трёх родов оружия: 1) отдельный пехотный батальон; 2) отдельный конный дивизион; 3) отдельная конно-сапёрная сотня.
Штаб формирования помещается в гостинице «Пассаж» вход с Преображенской.
Полковник Силаев</tt>

</div>

<tt>ВЕЧЕРНЕЕ ИЗДАНИЕ ОТЕЧЕСТВО
ежедневная газета
№ 2 1920 Январь 15, среда

1-й Одесский партизанский батальон

1-го офицерско-добровольческого полка Новороссии

Господа офицеры, подпрапорщики, солдаты и добровольцы приглашаются в 4 и 3 стрелковые и 15 и 11 пехотные дивизии.
Гарнизонное собрание, вербовочный пункт, 3 этаж
улица Троицкая № 41 и 43, театр «Унион».</tt>

В деле привлечения к обороне многочисленных добровольческих отрядов, создаваемых в то время в Одессе, особых успехов также не было, хотя одесские газеты тех дней пестрели всевозможными объявлениями о формировании добровольческих отрядов для защиты города. Штаб самообороны немцев-колонистов, справедливо считавшихся дисциплинированной и морально-твёрдой силой, конфликтовал с Штабом обороны. Немцы-колонисты желали защищать только свои собственные колонии, отказались выходить на назначенные им позиции под Вознесенском и Николаевом и после этого были объявлены «ненадёжным элементом» и их снабжение и вооружение было прекращено.

Ниже приводится список некоторых отрядов формировавшихся в Одессе:

• «Отряд Священного долга» митрополита Платона (по сообщению В. В. Шульгина в отряд записались откровенные уголовники);
• «Одесский отряд самообороны из немцев-колонистов»;
• «Малороссийский партизанский отряд атамана Струка» (или «Крестьянския партизанский отряд батьки Струка»), ранее «прославившийся» участием в еврейских погромах;
• «Союз Возрождения России»;
• «Отряд особого назначения» под руководством В. В. Шульгина (состоял преимущественно из учащейся молодёжи);
• «Рабоче-офицерский отряд» инженера Кирсты — преимущественно из киевских рабочих, эвакуировавшихся из оставленного ВСЮР Киева (в Киеве они назывались «рабоче-офицерская рота»);
• «1-й Одесский партизанский батальон 1-го офицерско-добровольческого полка Новороссии»;
• «Старообрядческий батальон»;
• Общественный комитет обороны формировал «особые ударные батальоны»;

В создаваемые отряды записывались в основном те, кто хотел уклониться от настоящего призыва в армию Юга России или жуликов, которые встав на учёт, получив тёплое обмундирование, сапоги, денежное довольствие, сразу же направлялись на базар, продавали всё полученное имущество и шли записываться в следующий отряд. Таким образом в Одессе номинально числилось несколько «добровольческих полков», на деле же состоявших только лишь из 5—6 человек штабных работников.

Во второй половине декабря 1919 года из Одессы в Варну были эвакуированы семьи высших лиц Новороссийской области. Это вызвало тревогу у простых одесситов.

Командующий войсками Новороссийской области Н. Н. Шилинг в середине января 1919 года пытался на местном уровне добиться от английских представителей подтверждения всего того, что было ранее обещано начальниками союзных миссий главнокомандованию ВСЮР, на случай эвакуации Одессы, а именно:
1) предоставление необходимого количества транспортов для эвакуации морем из Одессы семей офицеров и гражданских служащих Добрармии;
2) содействия английского флота по обороне Одессы;
3) срочной присылки оружия и боеприпасов;
4) восстановление железнодорожного моста на Бугазе, для возможности эвакуировать железной дорогой в Румынию бронепоездов ВСЮР и другого ценного имущества;
5) содействия союзников в получении от румынского правительства разрешения на пропуск воинских частей и гражданских беженцев, в случае если эвакуация морем окажется невозможной.

8 (21) января 1919 года от местного представителя английского командования генералом Н. Н. Шилингом был получен ответ, который являлся копией телеграммы, полученной из Константинополя: «Британские власти охотно помогут по мере своих сил, но сомневаются в возможности падения Одессы. Это совершенно невероятный случай…» и что для эвакуации 30 000 человек (как того запрашивал Шиллинг) транспортов всё равно нет, а если бы и были, то нет стран, которые были бы согласны принять такое количество беженцев.

Городские власти

В декабре 1919 года в Одессе прошли демократические и свободные выборы в Городскую думу, на которых уверенную победу одержал «Христианский блок», состоящий из правых и центристских партий, поддерживающих Белую власть. Таким образом, было совершенно ясно, что власть Белого Юга поддерживалась значительной частью населения Одессы. Первое заседание Городской думы состоялось 20 декабря 1919 (2 января 1920) года. На первом заседании Городским головой был избран В. А. Колобов — одессит, бывший екатеринославский губернатор, занимавший высокие посты в одесской администрации гетмана Скоропадского. К чести Городского головы и членов тогда же избранной Городской управы необходимо отметить, что они до самых последних часов эвакуации оставались на своих постах и пытались упорядочить работу городских служб. Эвакуацией городского имущества Управа не занималась — приказа об этом от военных властей так и не последовало, самостоятельных шагов в этом направлении Управа также не принимала.

События, непосредственно предшествовавшие объявлению эвакуации

10 (23) января 1920 года 41-я стрелковая дивизия Красной армии и приданная ей кавалерийская бригада Котовского начали наступление по правому берегу Днепра в направлении на Николаев. Одессу с восточного направления защищал 2-й корпус Добровольческой армии генерала М. Н. Промтова, расположенный в низовьях Днепра и усиленный частями Одесского гарнизона. Ослабленный из-за массового дезертирства новобранцев, призванных в одесском районе, и из-за эпидемии тифа, корпус дрогнул и начал быстрое отступление на запад, в сторону Одессы, оказывая слабое сопротивление наступающим красным.

Части, под командованием Н. Э. Бредова, совершавшие в тот момент сосредоточение в райне Ольвиополь — Вознесенск для нанесения флангового удара по наступающим правым берегом Днепра частям 14-й советской армии Уборевича, ввиду изменения обстановки, также начали отход на запад, получив приказ переходить в Румынию на пунктах перехода в районе Тирасполя.

16 (29) января 1920 года белыми был оставлен Херсон, на следующий день — Николаев. Положение Одессы стало катастрофическим. 18 (31) января 1920 года генерал Шиллинг уведомил генерала Деникина, а 19 января (1 февраля) 1920 года — начальника союзнической миссии, что Одессу удержать невозможно. Тогда же из Одессы в Севастополь на эсминце «Живой» ушёл начальник штаба Шиллинга генерал В. В. Чернавин. Только после его личного доклада 19 января (1 февраля) 1920 года начальник флота Ненюков уяснил для себя истинное положение Одессы и необходимость предпринять срочные меры для высылки транспортов и прочих судов для организации эвакуации. Ненюков и Чернавин 20 января (2 февраля) 1920 года посетили старшего офицера союзников в регионе — капитана линкора «Мальборо» Чарльза Джонсона Charles D. Johnson. Английский офицер увязал посылку судов в Одессу с получением гарантий о надёжности обороны Крымских перешейков. Только после получения таких гарантий от Я. А. Слащёва, во время проведения специально собранного в ночь на 3-е февраля в Джанкое совещания военного командования, 21 января (3 февраля) 1920 года англичане направили в Одессу два британских транспортных судна, пароход с запасом угля и крейсер «Кардифф».

В то же время Красная армия развивала наступление — 21 января (3 февраля) 1920 года ими была взята морская крепость Очаков. Главные силы 41-й дивизии и бригада Котовского начали наступление непосредственно на Одессу. Зная, что тоннажа для эвакуации морем в Одессе нет, генерал Шиллинг отдал приказ войскам 2-го корпуса Промтова отступать не на Одессу, а на румынскую границу для перехода на территорию Румынии, имея пунктом сосредоточения село Маяки. Тыловым учреждениям 2-го корпуса, находившимся в Одессе, тогда же было предписано следовать на Маяки, для соединения с главными силами корпуса. В Одессе остались в основном только разрозненные тыловые учреждения войск Новороссийской области, штабы, разрозненные военнослужащие отставшие от своих частей, различные команды УГА, добровольческие отряды местного формирования.

Капитан английского транспортного судна «Рио Негро» (англ. Rio Negro), принимавшего участие в эвакуации, И́ван Кэмерон (англ. Evan Cameron) оставил следующие воспоминания об Одесской эвакуации.

Находясь на рейде Севастополя с 14 (27) января 1920 года, куда судно «Рио Негро» пришло по распоряжению командующего британскими военно-морскими силами на Чёрном море адмирала Джона Де Робека, капитан утром 21 января (3 февраля) 1920 года получил новый приказ, данный всем транспортным кораблям британского флота командиром линкора «Мальборо», флагмана британских сил на Чёрном море — срочно сниматься с якоря и следовать на Одессу, которой угрожала непосредственная опасность, для приёма беженцев.

Первым отправилось в Одессу однотипное транспортное судно «Рио Пардо» (англ. Rio Pardo), прибывшее в Севастополь 17 (30) января 1920 года под командованием капитана Оуэнса (англ. A. L. Owens). «Рио Негро» снялось с якоря и направилось в Одессу в 13 часов 22 минуты 21 января (3 февраля) 1920 года. Навигация проходила в сложных условиях. Капитану «Рио Негро» в Босфоре выдали одну генеральную карту Чёрного моря и карту Севастополя, отдельно была выдана схема минных постановок, нарисованная от руки и мелкого масштаба. Карты подходов к Одессе на борту не было, капитан ни разу в Одесском порту в прошлом не был. Одесский залив был весь покрыт льдом, стоял туман, делавший невозможным определение местоположения судна по береговым ориентирам.

Восстание одесских большевиков

Ещё в ноябре 1919 года большевистскими подпольщиками П. С. Лазаревым (бывшим командиром «Одесской армии»), А. В. Хворостиным, С. Б. Ингуловым в Одессе был создан «Подпольный областной военно-революционный повстанческий штаб» в задачи которого входила подготовка большевистского восстания в городе. Хотя Одесскому контр-разведывательному отделению ВСЮР под руководством Г. А. Кирпичникова удалось в течение декабря 1919 года арестовать многих руководителей штаба и членов подпольной организации, обстановка в городе кардинально не улучшилась. Разгромленный штаб перестал быть центром подготовки восстания, однако настроение рабочих окраин Одессы было про-большевистское и вообще авантюристкое — ещё под руководством штаба были созданы различные рабочие подпольные «полки», вооружённые члены которых желали с оружием в руках заняться экспроприацией военного и частного имущества; попросту говоря — грабежом. Эти подпольные отряды после утраты контроля за их деятельностью со стороны штаба продолжали «жить своей жизнью» и ждали удобного момента для выступления.

Подпольный ревком был образован 23 января (5 февраля) 1920 года путём соглашения одесских коммунистов, борьбистов и боротьбистов. Ревком возглавили большевики из военно-революционного повстанческого штаба, избегнувшие ареста — Ингулов и И. П. Арнаутов. Задачей Ревком поставил захват власти в городе. О слабости Белой власти в Одессе в последние дни свидетельствует тот факт, что воззвание Ревкома с требованием передачи ему всей власти в городе, свободно вывешивалось рядом с приказами по городу Начальника обороны города полковника Стесселя и объявлениями английской военной миссии. Танкисты ВСЮР, прибывшие в Одесский порт на транспорте «Дон» из Николаева за несколько дней до падения Одессы, вспоминали, что на их транспорт большевистские агенты подбрасывали анонимные письма, в которых перечислялись имена всех офицеров-танкистов с призывами переходить на сторону большевиков и угрозами, что в противном случае им не избегать расправы, так как большевистское подполье всё равно не выпустит «Дон» из Одесского порта.

В начале февраля 1920 года многие одесские рабочие предприятия объявили забастовку, а в ночь с 22 января (4 февраля) на 23 января (5 февраля) 1920 года в рабочих районах Одессы начались самочинные выступления вооружённых рабочих отрядов, под лозунгами большевиков, анархистов, боротьбистов и борьбистов, которые нападали на отставшие и одиночные обозы, грабили их, убивали попавших к ним в руки офицеров, нападали на представителей власти и участки государственной стражи, впрочем не выходя за границы своих районов. Назначенному генералом Шиллингом Начальнику обороны города Одессы полковнику Стесселю пришлось наводить порядок в рабочих районах силой оружия, с помощью офицерских дружин и броневиков. К 24 января (6 февраля) 1920 года открытые выступления были подавлены, однако порядок в рабочих районах так и не был восстановлен — власти ВСЮР их не контролировали, особенно с наступлением темноты.

Украинский фактор

Представители Антанты, видя деморализованное состояние войск ВСЮР, пытались найти иную силу, на которую они могли бы положиться для продолжения борьбы с большевизмом в регионе. Их взоры обратились на украинцев. По воспоминаниям А. И. Удовиченко, принимавшего участие в описываемых событиях, 18 (31) января состоялась встреча главы английской военной миссии Уолша с украинскими деятелями. Уолш сообщил украинцам, что в способностях Добровольческой армии союзники разуверились, если украинские деятели гарантируют союзникам свою возможность отстоять город, то в их распоряжение будут переданы всё военное снаряжение, английский флот окажет содействие своей артиллерией. Украинцам предлагалось немедленно приступить к формированию национальных частей. Украинские представители выдвинули встречные условия: командование всеми вооружёнными формированиями в одесском районе должно быть передано представителям УГА, войска Новороссийской области ВСЮР должны при первой же возможности покинуть территорию Украины.

Удовиченко в своих воспоминаниях писал, что в тот момент в районе Одессы находилось до 20 тысяч военнослужащих-украинцев, все из них были готовы встать на защиту Одессы, чтобы «сражаться за Украину». Одесский историк А. А. Филипенко расценил такие оценки как «излишне оптимистические». По его данным, единственной реальной дисциплинированной военной силой были подразделения УГА, крайне малочисленные и ослабленные эпидемией тифа, а настроением этих подразделений было как раз не продолжение борьбы с большевиками, а заключение с ними мирного договора с целью получения разрешения на проход в Польшу, о чём уже давно шли разговоры среди представителей УГА.

Для выработки взаимоприемлемого решения в последующие дни состоялось два совместных совещания представителей УГА, французской и английской военных миссий и ВСЮР. Все требования галичан встретили категорические возражения последних.

Организация обороны города

22 января (4 февраля) 1920 года генерал Шиллинг объявил эвакуацию Одессы. Комендантом укрепленного района города Одессы его же приказом № 64 от 23 января (5 февраля) 1920 года был назначен начальник гарнизона Одессы полковник Стессель. В его подчинение переходила вся военная и гражданская власть в городе. Был создан Штаб обороны, главой которого назначался полковник Мамонтов. В задачи Штаба обороны входило удержание Одессы до тех пор, пока «…последний боец-доброволец не будет посажен на корабль…». Штаб полковника Стесселя разместился в здании английского клуба, что находится между Городской думой и городским театром.

Неожиданно для защитников Одессы (как то объяснял генерал Шиллинг — по совету английского командования, которому украинские военные, со слов же Шиллинга, гарантировали удержание города) генерал Шиллинг вечером 23 января (5 февраля) 1920 года издал приказ, которым передавал защиту Одессы и всей Новороссии Украинской Галицкой армии во главе с генералом В. Н. Сокирой-Яхонтовым. Вот как вспоминал об этом эпизоде В. В. Шульгин:

…В это время командование уже перешло в руки полковника Стесселя,… Его штаб был в английском клубе.… В клубе масса народу, толпа. Очевидно, сюда жмутся. Светят какие-то жалкие огарки. Мрачно. В этой мрачности непрерывно снуют, входят и выходят, и чувствуется что происходит какая-то пертурбация. Какие-то украинские офицеры приезжали и уезжали в автомобиле. Раза два раздалась «балакающая» «мова». Конечно, это было так, а не иначе: происходила сдача командования «господину нашему» генералу Сокире-Яхонтову.

Зачем генерал Шиллинг, сев на пароход, передал командование неизвестно откуда взявшемуся и не имевшему никаких сил (триста галичан, да и то лежащих в госпиталях) и явно внушавшему всем недоверие генералу Сокире-Яхонтову, — это секрет изобретателя. Однако это было проделано. Полковник Стессель получил от генерала Шиллинга письмо с приказанием подчиниться украинскому спасителю.

Эта передача власти, несомненно, ускорила сдачу Одессы дня на два, ибо кто-то стал надеяться на кого-то, и даже те немногие, что могли что-нибудь сделать, были сбиты с толку.

…я отправился обратно в свой отряд со смутной мыслью распустить его по домам. Ибо если можно ещё донкихотствовать под трехцветным флагом, то под «жовто-блакитным»… покорнейше благодарю… «Довольно колбасы», как говорили в таких случаях на доброармейском жаргоне.

24 января (6 февраля) одесситы узнали из расклеенных по всему городу афиш, что вся власть в городе и его окрестностях перешла к галицийскому штабу во главе с «отаманом Зегожем», который будет управлять Одессой от имени Директории Украинской Народной Республики. Уже утром 25 января (7 февраля) 1920 года генерал Сокира-Яхонтов объявил, что отказывается от защиты Одессы.

Ситуация в Одесском порту

Эвакуация проходила в морозные дни. Накануне Севастопольская гидрометеорологическая обсерватория известила капитанов портов Крыма и Северо-западного побережья, что над Югом России должен пройти небывалой силы циклон, несущий сильные осадки и необычное для этих широт падение температуры. После прохождения циклона в начале февраля месяца температура воздуха не повышалась выше −5 °C днём, а ночью — падала до −10 °C. Весь Одесский залив и акватория Одесского порта были покрыты густым мелким льдом, что очень затрудняло швартовые операции и маневрирование судов в самом порту и прохождение по фарватерам в заливе.

В порту совершенно не было запасов угля — последний уголь был потрачен на снаряжение экспедиции из ледоколов и буксиров в Николаев, для эвакуации этого порта, которая была проведена накануне эвакуации Одессы. К моменту объявления эвакуации ни одного ледокола в порту не было, так как они были выведены в открытое море для содействия застрявшим во льдах судах ещё накануне. Ледокольные буксиры «Смелый» и «Работник» с военными командами на борту и большой английский буксир, прибывший из Крыма, оказывали во всё время эвакуации до её последних часов помощь транспортам.

Действия управления военного порта

Эмигрантский исследователь происходивших событий Пётр Варнек подверг критике действия Управления военного порта Одесса под командованием капитана 1-го ранга Н. Н. Дмитриева, который не проявлял никакой инициативы и вопреки очевидности угрозы для Одессы не предпринял никаких мер для подготовки эвакуации вплоть до издания генералом Шиллингом соответствующего приказа. Несмотря на наличие в распоряжении Начальника управления достаточного количества морских офицеров и вообще личного состава, в том числе из только что эвакуированного в Одессу Николаевского порта, не были мобилизованы частновладельческие пароходы и не были назначены на них военные команды. Начавшаяся эвакуация происходила безо всякого плана, на транспорты грузили не самое ценное, а то, что находилось поблизости. Частные пароходы предпочитали брать пассажиров и грузы только за плату и уходили полупустые или, если на них находились поддавшиеся большевистской агитации команды, вообще отказывались принимать участие в эвакуации, предпочитая ожидать прихода красных. Более того, 24 января (6 февраля) Дмитриев вообще устранился от управления эвакуацией, сказавшись больным и передав командование своему малоопытному заместителю капитану 2-го ранга Балласу. О степени утраты русскими портовыми властями контроля над ситуацией указывает тот факт, что в два последних, самых напряжённых дня эвакуации, частичный контроль за распределением очереди на швартовку, проводкой судов и постановкой к причалам самочинно взял на себя командир британского крейсера «Церес» Х. О. Рейнольд (англ. H. O. Reinold), прибывший в порт для его охраны. Видя беспомощность русских властей и неразбериху, царящую в порту, английский офицер принял управление движением в порту в свои руки.

Несмотря на острую нужду в буксирах для вывода судов из порта, некоторые портовые буксиры предпочитали выводить в море за хорошую плату частновладельческие пароходы.

Воспоминания английского капитана

Как написал в своих мемуарах капитан транспорта «Рио Негро» И́ван Кэмерон, следуя к Одесской якорной стоянке в тумане, команда слышала артиллерийскую канонаду, раздающуюся с берега. Прибыв в расчётное место якорной стоянки в 11 часов 45 минут 22 января (4 февраля) 1920 года капитан «Рио Негро» обнаружил уже находящиеся тут английские линейный корабль «Аякс», крейсер «Кардифф», транспорт «Рио Пардо», другие суда, прибывшие для эвакуации Одессы. У причала в одесском порту уже находился британский крейсер «Церес». Канонада с берега усиливалась. К концу дня туман рассеялся и на горизонте стали видны вспышки от орудийных залпов и разрывов артиллерийских снарядов. «Рио Негро» ожидало своей очереди для постановки к причалу. К причалам пошли несколько транспортных судов и английские крейсера, командам которых было приказано обеспечить порядок в порту. Суда, взявшие на борт свою квоту беженцев и воинские части, выходили из порта и становились на якорь, на их место шли другие суда. Наконец, в полдень 24 января (6 февраля) 1920 года капитаны «Рио Негро» и «Рио Пардо» получили приказ идти в порт для принятия беженцев.

Швартовку обеспечивал один портовый буксир, который только посредством сигнальных флагов «следуйте за мной» указал причал, к которому должно было ошвартоваться судно. Густой лёд в акватории порта сильно осложнил швартовку, прижаться корпусом к причалу не получилось, между судном и причалом осталось пространство, заполненное льдом, шириной несколько метров. Причал, к которому ошвартовалось «Рио Негро» был заполнен людьми, ожидавшими эвакуации. Как только судно ошвартовалось (в 1 час 30 минут пополудни) и спустило трап, оно тотчас было взято под охрану командой крейсера «Церес», в задачу которой входила проверка документов и допуск на борт только тех лиц, у которых имелось разрешение на эвакуацию. Капитан крейсера «Церес» известил капитана «Рио Негро», что Одесса вот-вот падёт и что судно «Рио Негро» последнее, которому было дано разрешение на вход в порт.

Боевые действия в городе и в порту

В ночь с 24 января (6 февраля) на 25 января (7 февраля) 1920 года генерал Шиллинг со своим штабом покинул город, перейдя на пароход «Анатолий Молчанов».

Рано утром 25 января (7 февраля) 1920 года части 41-й стрелковой дивизии Красной армии вошли в северо-восточные пригороды Одессы — рабочие районы Пересыпь и Куяльник, а посланная в обхват Одессы кавалерийская бригада Котовского заняла железнодорожную станцию Одесса-Товарная, расположенную к западу от города — таким образом Одесса была взята в полукольцо. Рабочие районы не контролировались Белой властью вот уже несколько дней. Свободным от советских частей оставался только юго-западный сектор.

После занятия станции Одесса-Товарная кавалерийская бригада Котовского получила приказание не входить в Одессу, а следовать в направлении села Маяки, для отсечения всех возможных путей отступления из Одессы в северном направлении. С утра 25 января (7 февраля) 1920 года передовые и ещё малочисленные части Красной армии, при поддержке местных большевистских отрядов, начали продвигаться с северо-восточных окраин города к его центру, не встречая серьёзного отпора. В центре города офицерские дружины, подчиняющиеся полковнику Стесселю, оказали наступавшим в некоторых узлах отчаянное сопротивление; особенно упорный бой шёл за здание Офицерского собрания (улица Преображенская — угол улицы Кондратенко). Около 11 часов утра одному из красных отрядов, очевидно, составленному из местных большевиков, удалось выйти на возвышенность Николаевского бульвара, нависающую над портом, в результате жаркого боя захватить городскую комендатуру, располагавшуюся в Воронцовском дворце и, установив на кромке бульвара пулемёты, начать обстрел скоплений людей в Одесском порту. Хотя продвинуться далее красные, из-за своей малочисленности и наличия юнкерских застав, преградивших им дальнейшее продвижение, не смогли, пулемётный обстрел порта и прилегающих улиц произвёл на эвакуируемых сильное впечатление — в порту началась паника, все кинулись искать защиты от пуль под стенами портовых сооружений или на оконечности молов, куда пули не долетали.

Разрозненные бойцы и офицеры, находящиеся в порту под обстрелом, смогли самоорганизоваться и перейти в контратаку, с лёгкостью заставив красных отступить. Контратака белых веером расходилась от порта в направлениях Военного и Польского спусков, улиц Маразлиевской, Пушкинской и Преображенской. Центр города вновь перешёл под контроль ВСЮР. Однако связь порта с центром города так и не была восстановлена, а настрой всех белых частей был не на продолжение борьбы, а на эвакуацию. На улицах лежали убитые и ранены, по большей части случайные прохожие. Во второй половине дня белые отряды вновь начали отступать к порту, в надежде попасть на отходящие суда. К концу дня части Красной армии и местные партизанские отряды вновь приблизились к порту и начали делать попытки продвижения к причалам и захвату судов.

Между тем, пока в центре города белые вели бой с красными частями и местными партизанами, капитаны пароходов, в том числе английских и мобилизованных, в спешном порядке начали выходить на рейд. Вышел на рейд и «Антатолий Молчанов», на борту которого находились Главноначальствующий генерал Шиллинг и прочие начальники. Одним из последних уходил транспорт «Далланд», уходил совершенно самостоятельно, без помощи буксира, и застрял на выходе из порта во льду. Воспользовавшись этим, к пароходу по льду побежали люди, перепрыгивая с льдины на льдину. «Далланд» был отбуксирован на внешний рейд английским миноносцем только на следующий день.

Английский крейсер «Церес» уходил уже под ружейными и пулемётными пулями красных, которые щёлкали по его надстройке. Как и было обещано, все юнкера Сергиевского училища и полурота 1-й роты (кадеты-старшеклассники), Одесского кадетского корпуса, общим числом около 350 бойцов, охранявшие порядок в порту во время эвакуации, были приняты на борт «Цереса». Более того, буквально в последнюю минуту, уже под пулями большевиков, в порт по Ланжероновскому спуску пронеслись кадеты-киевляне, числом около 130, в основном младших классов, которые были брошены своими воспитателями в стенах Одесского корпуса и решились на поход в порт по инициативе нескольких кадет-киевлян старших классов. В порт они прибыли без потерь и были приняты тут же на английский угольщик «Вотан», который был ошвартован о борт «Цереса». Когда в порт для эвакуации прибыли офицеры из отрядов защитников города полковника Стесселя, то выяснилось, что, вопреки обещаниям командования, судна для их эвакуации нету.

Неисправный транспорт «Дон», прибывший в Одессу на буксире из Николаева с грузом английских танков 3-го танкового отряда ВСЮР (танки не смогли принять участие в обороне Одессы, так как в Одесском порту не нашлось крана соответствующей грузоподъёмности, что бы выгрузить их с борта судна на причал) и разнообразного армейского снаряжения, оказался брошен на произвол судьбы, несмотря на заверения военных властей что транспорт с танками обязательно будет выведен из порта. На борту, кроме команды транспорта, находились военнослужащие — танкисты и отдельные чины ВСЮР различных технических частей, а также многочисленные гражданские беженцы. Все они ожидали неминуемой расправы. Установив пулемёты как на борту самого «Дона», так и на причале, танкисты огнём пулемётов не давали красным приблизиться к судну. Между тем две партии танкистов были отправлены на поиски буксира или любого другого мореходного судна. Одной из партий повезло — на соседнем причале была с боем захвачена паровая шаланда «Сурож», экипаж которой ожидал прихода большевиков и не собирался выходить в море. Эта шаланда взяла «Дон» на буксир и с наступлением ночи вывела транспорт с танками и сотнями беженцев на рейд.

Как вспоминал капитан английского транспорта, за порядком в порту следили юнкера Сергиевского артиллерийского училища, которым была гарантирована эвакуация и которые все действительно были приняты на крейсер «Церес» в самый последний момент. Остатки воинских частей ВСЮР грузились на борт ошвартованного на соседнем причале русского парохода «Владимир». Погрузка происходила в такой панике, что охране парохода пришлось открыть огонь по толпе солдат, чтобы привести её в порядок. Погрузка беженцев на борт «Рио Негро» шла весь остаток дня и всю ночь и была закончена к утру 25 января (7 февраля) 1920 года. К 11 часам утра поступил приказ срочно выходить в море, так как большевики уже ворвались в город, к тому же судно уже приняло максимальное количество людей. Во время отхода судна на причале ещё оставались сотни несчастных, которые стоя на коленях умоляли взять их на борт. Охране с крейсера «Церес» пришлось возвращаться к своему кораблю уже под пулемётным огнём большевиков. На всех причалах оставались горы багажа, подвод, автомобилей, которые беженцы не смогли поднять на борт.

На борт «Рио Негро» поднялось примерно 1400 человек беженцев, в то время как судно было рассчитано на перевозку 750-ти. По своему составу это были в основном женщины и семьи из высших классов, дети, раненные офицеры. У них было достаточное количество личного оружия, которое капитан «Рио Негро» приказал немедленно сдать команде. Проверка пассажиров также показала, к ужасу команды, что на борт были подняты тифозные больные. Судовой врач немедленно начал оказывать больным необходимую помощь. Судовой кок со своими помощниками начал непрерывный процесс приготовления пищи для всего этого огромного количества людей. Выведя судно из порта и встав на якорь в окружении других судов, экипаж судна провёл во всех этих неотложных заботах о своих пассажирах всю ночь. На борт транспорта была также переведена часть юнкеров и кадет, которые ушли из Одесского порта на крейсере «Церес». На следующее утро, 26 января (8 февраля) 1920 года, капитан «Рио Негро» поднял сигнальные флаги «Прошу разрешения сняться в рейс». Линкор «Аякс» ответил: «Следуйте в Константинополь».

К ночи основная масса беженцев, оставшихся в порту после ухода судов, потеряв надежду на эвакуацию, покинула территорию порта. В порту в одном из строений оставалось две сотни больных и раненых, а также какое-то количество военных и гражданских беженцев. Почти всем из них удалось сесть в течение ночи на мелкие суда и буксиры, которые под покровом темноты отваживались вернуться в порт с рейда, чтобы подобрать желающих эвакуироваться.

Бои в городе шли до середины дня 26 января (8 февраля) 1920 года. Только к этому времени красным окончательно удалось захватить Одессу и порт. Установив на оконечностях молов артиллерийские батареи, красные попытались обстрелять из орудий суда находящиеся на рейде, но ввиду большой дистанции обстрел не принёс кораблям никакого вреда. Ещё какое-то количество беженцев, на мелких плавсредставах отошедших от других причалов, смогло пробраться к стоящим на рейде судам в первые дни после оставления Одессы, так как красные не контролировали всего побережья.

Командиры УГА приняли решение в боевых действиях участия не принимать, объявить нейтралитет, вывесить на местах расположения частей белые флаги, послать к командованию наступающих на Одессу частей Красной армии делегацию с предложением заключить перемирие. Всем военнослужащим было приказано не покидать места расквартирования и не выходить на улицу. Впрочем, ещё накануне, те из частей и военнослужащих, которые не желали заключать мир с большевиками, стали уходить из Одессы с частями ВСЮР или самостоятельно, для того, чтобы соединяться с зелёными атаманами или частями армии УНР. Делегация УГА встретилась с командованием 45-й стрелковой дивизии красных и заключила перемирие, при этом районы, которые занимали части УГА, переходили под охрану этих самых частей. В те дни в частях УГА нашли прибежище и многие местные украинцы, которые, опасаясь большевистского террора, присоединились к ним, выдавая себя за галичан.

Вывод из порта недостроенных военных кораблей и уничтожение неспособных к морскому переходу

В Одесском порту находилось несколько строящихся военных кораблей в разной степени готовности, готовность некоторых была практически полной. Были предприняты усилия, чтобы ни один из них не достался красным. В порту находились недостроенные крейсер «Адмирал Нахимов», эскадренные миноносцы «Цериго» и «Занте», десантные суда типа «Эльпидифор» — № 413 и № 414, подводные лодки «Лебедь» и «Пеликан».

Недостроенный эскадренный миноносец «Занте» был выведен из Одесского порта на внешний рейд ещё загодя и оставлен на якоре без команды. Недостроенный и не имевший ещё орудий эскадренный миноносец «Цериго» имел на борту полный комплект офицеров, взявших на борт свои семьи, и небольшую команду матросов-добровольцев. Старший офицер миноносца старший лейтенант Г. В. Корнилович убыл за портовым буксиром для вывода миноносца на рейд. Во второй половине дня 25 января (7 февраля) 1920 года «Цериго» на буксире был оттянут от причала на 200—300 метров, но в этот момент буксировочный конец лопнул. Корнилович по приказу командира миноносца Н. В. Задлера ушёл на буксире на рейд, чтобы привести более мощный буксир. Красные открыли ружейный огонь по стоящему во льдах миноносцу, но пули не причиняли ему вреда, а вскоре его скрыла темнота. Утром, к ужасу экипажа, они обнаружили, что миноносец отнесло течением обратно к причалу. Офицеры и их семьи уже прощались с жизнью в ожидании красных. Красные действительно появились на причале, но, очевидно полагая, что команда эсминца вернулась в порт добровольно, не предпринимали попыток проникнуть на борт. Так как долго так продолжаться не могло, команда «Цериго» решила пойти на хитрость — на берег была послана команда мнимого «судового комитета», состоящая из двух матросов и инженер-механика А. Ф. Полякова. Делегация явилась в штаб красных и объявив, что команда перешла на сторону большевиков, потребовала от штаба предоставить экипажу «защитную грамоту» от всевозможных самочинных обысков. Штаб выдал требуемую бумагу и даже послал на пирс часовых для охраны эсминца, под охраной которых «Цериго» провёл остаток дня 26 января (8 февраля) 1920 года. Ночью к «Цериго» подошёл более мощный буксир, который привёл старший лейтенант Корнилович и оттянул эсминец на рейд, откуда он, не без дальнейших трудностей и опасностей, был отбуксирован в Севастополь.

Русские военные корабли «Жаркий» и «Цесаревич Георгий», прибывшие из Севастополя когда транспорты уже вышли из порта, получили задания под покровом темноты войти в порт и содействовать выводу оставшихся в порту кораблей.

«Жаркий», войдя в порт при помощи английского миноносца, отчистившего ото льда подходы к порту, вошёл в порт и его капитан Манштейн принял решение попытаться увести недостроенный крейсер «Адмирал Нахимов». Высаженная с «Жаркого» на причал возле «Нахимова» партия охотников была обстреляна из пулемётов и забросана гранатами, однако огонь из 75-мм орудия «Жаркого» заставил большевиков отступить. Попытки оторвать от причала вмерзший в лёд крейсер «Адмирал Нахимов» ни к чему не привели и к 2-м часам ночи «Жаркий» вернулся на внешний рейд, где у него произошло столкновение со стоящим на якоре без команды эсминцем «Занте» — из-за начавшегося шторма «Занте» сорвало с якоря и его навалило на «Жаркий». После столкновения «Занте» выкинуло на берег, где он простоял до конца Гражданской войны, а «Жаркий» был вынужден заняться устранением повреждений.

Когда «Жаркий» вышел из Одесского порта, ему на смену направился вспомогательный эсминец «Цесаревич Георгий». Он получил задание войти в порт и увести на внешний рейд две баржи, гружённые снарядами. Войдя в порт «Цесаревич Георгий» был обстрелян с берега и так же открыл ответный огонь из 70-мм орудия. В темноте найти баржи не удалось и эсминец вернулся на рейд. С наступлением дня ему было поручено произвести разведку в сторону Днестровского лимана для поиска Одесского кадетского корпуса и вообще отрядов, отступивших из Одессы в сторону Румынии. В случае если таковые будут обнаружены — сделать всё возможное для их эвакуации морем. Старший штурман «Цесаревича» Б. Н. Степанов высадился на берег, но ни следов белых отрядов, ни данных о их местоположении найдено не было.

Корабли международной эскадры оставались на рейде Одессы ещё несколько дней. Капитан пришедшего американского эсминца даже посетил Одессу, попытавшись получить от красного командования разрешение на эвакуацию на корабли оставшихся в Одессе иностранцев. Англичан беспокоила перспектива введения в состав Красного флота двух оставшихся в Одесском порту подводных лодок «Лебедь» и «Пеликан». Была разработана дерзкая операция по их похищению из порта. 29 января (11 февраля) 1920 года английская эскадра открыла по порту сильный огонь. Под прикрытием этого огня в порт вошли два английских миноносца, взяли обе подводные лодки на буксир, но вместо того, чтобы вывести их из порта и передать их владельцу — Белому флоту — англичане тут же затопили их в фарватере Одесского порта, под предлогом сделать фарватер немореходным. Эта цель достигнута не была.

Список судов, принявших участие в эвакуации

Транспортные суда

Россия

• Пароход «Анатолий Молчанов» — принял на борт Главноначальствующего Новороссийской области генерала Шиллинга, его Штаб, начальника Военного управления порта, прочих командиров, начальников, их окружение, ушёл в Севастополь;
• Недостроенный пароход танкер «Баку» — был на буксире уведён «Цересом» в Константинополь. Согласно судовому журналу имел на борту 47 человек экипажа и 493 пассажира (по другим данным — около 600 пассажиров), в том числе более 30 офицеров флота с семьями, эвакуирующихся из Николаева, откуда и был приведён «Баку»;
• Пароход Добровольного флота «Владимир» — принял различные воинские команды ВСЮР, числом, по разным источникам, от нескольких до 11 тысяч (на рейде частично переведённых на другие транспорты), ушёл в Севастополь;
• Транспорт «Грегор» — был буксируем английским буксиром с 350 беженцами на борту в Константинополь. Во время шторма буксирный конец лопнул и транспорт был выброшен на турецкий берег. Все пассажиры спаслись;
• Транспорт «Далланд»;
• Транспорт «Дмитрий» — по неизвестной причине не ушёл из порта;
• Пароход «Дон» — был уведён в Севастополь на буксире французского крейсера «Вальдек Руссо»;
• Пароход «Ксения»;
• Буксир «Навал» — эвакуировал баржу и около десятка офицеров с семьями. Потерял управляемость (буксирный конец намотало на винт) и затонул во время шторма, начавшегося 8 февраля 1920 года;
• Пароход «Николай» (№ 119) — был приспособлен для перевозки лошадей и должен был принять кавалерийскую бригаду Н. В. Склярова, но по требованию английского военного представителя пароход был отдан под нужды англичан;
• Пароход «Россия»;
• Пароход «Румянцев» — принял личный состав Военного управления порта, ушёл в Варну;
• Пароход «Саратов»;
• Плавучий госпиталь «Святой Николай» — принял сыпнотифозных больных;
• Пароход «Тигр»;
• большое количество мелких и не мореходных плавсредств ушли в ближайший порт свободный от красных — Сулин.

Великобритания

• Транспорт Его Величества «Rio Negro» — принял около 1400 беженцев, раненых офицеров, юнкеров Донского и Сергиевского артиллерийского училищ, кадет Одесского кадетского корпуса, ушёл в Грецию;
• Транспорт Его Величества «Rio Pardo» — принял беженцев, ушёл в Грецию;

Болгария

• Пароход «Царь Фердинанд» — прибыл на рейд после захвата Одессы, принял пассажиров с других, переполненных судов; доставил в Варну беженцев и чинов гражданского управления штаба Одесского военного округа, судебные власти и кадет-киевлян (пришедших в порт в самый последний момент и поднятых на борт крейсера «Церес»);

Военные корабли

Россия

• Посыльное судно «Лётчик»;
• «Цесаревич Георгий» — под командованием капитана 2-го ранга Домбровского из-за отсутствия угля в Севастополе смог прибыть на рейд Одессы только в конце дня 7 февраля. Принимал участие в попытках вывода из уже захваченного большевиками порта военных кораблей и уничтожения оставшегося в порту военного имущества, и в поисках Овидиопольского отряда в устье Днестровского лимана;
• Миноносец «Жаркий» — под командованием старшего лейтенанта Манштейна из-за отсутствия угля в Севастополе смог прибыть на рейд Одессы только в конце дня 7 февраля. Принимал участие в попытках вывода из уже захваченного большевиками порта военных кораблей и уничтожения оставшегося в порту военного имущества;
• Тральщик «Баклан».

Великобритания

• « Аякс»;
• «Кардифф»;
• «Церес»;
• «Имперор оф Индиа»;
• эсминцы.

Франция Франция

• «Жюль Мишле»— прибыл в Одессу с опозданием;
• «Вальдек Руссо» — прибыл в Одессу с опозданием, отбуксировал в Севастополь не имеющий собственного хода транспорт «Дон» с грузом английских танков 3-го танкового отряда на борту.

США США

• миноносец.

Вспомогательные суда

Россия

• Буксир «Работник» — обеспечивал заводку и вывод судов из порта во всё время эвакуации;
• Буксир «Смелый»— обеспечивал заводку и вывод судов из порта во всё время эвакуации;
• Паровая шаланда «Сурож» — экипаж шаланды не собирался выходить в море; под угрозой применения военной силы со стороны офицеров-танкистов, сумевших захватить шаланду, вывела на рейд обездвиженный транспорт «Дон» с грузом танков на борту.

Великобритания

• Угольщик «Вотан» — доставил в Одесский порт 2000 тонн угля для снабжения им русских кораблей и судов.

Последующие события

См. также: Бредовский поход и Бой под Канделем

<tt>Известия Одесского Совета
ежедневная газета
1920 г. Февраль 10</div>

Конницей т. Котовского продолжается преследование белогвардейцев, отступивших из-под Одессы, при чём изрублено было 200 офицеров. Из Маяк остатки белых бежали по льду и были обстреляны пулемётным огнём. Нами захвачено 39 пулемётов, много военного снаряжения и 8 млн рублей.</tt>

</div>

Лица, не попавшие на суда и не желавшие оставаться в занятой большевиками Одессе, организовались в отряды и направились пешим маршем на юго-запад, к городу Овидиополь на границе с Румынией, куда они надеялись быть пропущенными. В Овидиополе возникли слухи что румынские власти никого к себе не принимают. Те воинские части и беженцы, которые решились не испытывать судьбу, а сразу продолжили марш вдоль румынской границы на север, на соединение с частями Промтова и Бредова, в основной своей массе оторвались от преследования советских войск и соединились с основными силами. Те же, кто остался в Овидиополе и попытался перейти на румынскую сторону, получили название «Овидиопольского отряда». Этот отряд, числом от 12 до 16 тысяч, бо́льшей частью гражданских беженцев, попав в мешок и не пропущенный румынскими властями на их территорию, был рассеян — бо́льшая часть сдалась в плен Красной армии, многие погибли в бою, от рук мародёров из местных жителей, заградительного огня румынских войск, покончили с собой. Лишь нескольким сотням удалось переправиться в Румынию (по румынским данным на территорию Румынии были пропущены 1800 человек) или вырваться из мешка и соединиться с отрядом Бредова.

Жизнь беженцев, попавших на транспорты, продолжалась. В первые же сутки нахождения беженцев на судне «Рио Негро» среди них случилась первая смерть — в судовом журнале была сделана запись: «в 11 часов утра в 45° 49‘ северной широты и 30° 37‘ восточной долготы от болезни с симптомами пневмонии умер Сергей Никитыч Куценко, 32 лет от роду». В тот же день в 6 часов вечера его тело было предано морю согласно обычной морской традиции — судно застопорило машины, священник совершил обряд отпевания и тело было сброшено в воду, после чего судно продолжило свой путь. 27 января (9 февраля) 1920 года в 3 часа утра на борту родилась девочка — в судовом журнале была сделана запись: «Рождение девочки, имя Эффи, Лиля, отец — Максимильян Алексеевич, мать — Ковальская-Шмиден».

После прибытия в Константинополь транспортные суда «Рио Негро» и «Рио Пардо» были направлены в Салоники, куда прибыли 13 февраля 1920 года. Греческое правительство не пожелало принять русских беженцев. Портовые власти Салоник были против предоставления судам свободной практики из-за тифозных больных на борту, что представляло весьма серьёзную проблему — если бы был объявлен официальный карантин, то судно со всеми его пассажирами и экипажем должно было бы оставаться на рейде многие недели. Только после энергичного вмешательства английского морского командования свободная практика была получена. Беженцев согласилось принять к себе Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, куда здоровые и были отправлены в течение нескольких дней несколькими партиями в специально присланных сербскими властями поездах. Больные были размещены в союзнические военные госпитали, которые, к счастью, ещё функционировали в Солониках со времён Великой войны.

За спасение танков несколько офицеров 3-го танкового отряда ВСЮР были награждены английскими орденами. Отряд, по прибытию в Севастополь, был немедленно отправлен на Перекоп для усиления частей генерала Слащёва. Отряд геройски воевал с большевиками вплоть до самой Севастопольской эвакуации; танкисты были в числе первых награждённых учреждённым генералом Врангелем орденом Николая Чудотворца. На керосине, находившемся на транспорте «Дон» в числе прочих грузов, летала первое время вся белая авиация Крыма.

Украинская галицкая армия, заключившая перемирие с большевиками, была переименована в «Червоную украинскую галицкую армию» — ЧУГА. Части ЧУГА несли караульную службу в Одессе и пригородах, охраняя брошенное имущество ВСЮР. Например, в самой Одессе военнослужащие ЧУГА охраняли сектор города от Преображенской улицы до порта. Мир между галичанами и большевиками длился не долго. Постепенно взаимное раздражение нарастало. Выздоравливающие военнослужащие небольшими группами отправлялись на фронт в различные части. В апреле 1920 года, после того, как в Тирасполе одна из кавалерийских частей ЧУГА подняла антибольшевистское восстание и ушла на соединение с армией УНР, все военнослужащие ЧУГА, всё ещё находящиеся в Одессе, были арестованы. 23 апреля 1920 года их расстреляли из пулемётов чекисты, когда они спали в железнодорожном вагоне, стоящем на запасных путях в ожидании паровоза, который должен был увезти их Одессы. Расправа была списана на самочинный «гнев народных масс».

Итоги эвакуации

Современники событий и историки называли Одесскую эвакуацию 1920 года не иначе как «бездарной». Не смогли эвакуироваться и были захвачены в плен в городе Одесса три генерала ВСЮР, около двухсот офицеров и три тысячи солдат (в том числе в госпиталях 1500 больных и раненых). В шестнадцатитысячном «Овидиопольском» отряде, члены которого также не смогли эвакуироваться морем и вышли в сухопутный поход к границам Румынии, также было очень много погибших и пленных. Всего в плен к красным попало около 1200 офицеров. Все они были помещены в концентрационные лагеря, где и были постепенно расстреляны. Массовый расстрел состоялся 5 мая 1920 года.

В Одессе было оставлено 100 орудий разных калибров, четыре бронеавтомобиля, четыре бронепоезда, несколько сот тысяч снарядов и патронов, некоторое количество инженерного, автомобильного, авиационного и прочего имущества, продовольствия. В порту остались недостроенный крейсер «Адмирал Нахимов», десантные суда типа «Эльпидифор» — № 413 и № 414, подводные лодки «Лебедь» и «Пеликан», несколько неисправных пароходов, десяток немореходных буксиров и катеров. По сообщениям одесских советских газет тех дней в Одесском порту остались не вывезенными 300 тысяч пудов зерна, ещё 50 тысяч пудов было обнаружено на баржах, ошвартованных в Карантинной гавани. На пароходе «Александрия» были найдены груз новеньких английских мотоциклеток марки «Триумф», присланных Англией для ВСЮР и 3 тысячи пудов каменного угля. Железнодорожные пути были забиты составами с разнообразными грузами, эвакуированными из Киева и Новороссии, в том числе было обнаружено 130 тысяч пудов дров.

Общее число эвакуированных сложно поддаётся подсчётам, так как транспорты с эвакуированными разошлись по разным портам и многие беженцы эвакуировались частным образом. Советские источники сообщали о трёх тысячах эвакуированных, что конечно же не соответствовало действительности. Белогвардейские источники сообщали о шестнадцати тысячах, как о минимальном обоснованном числе эвакуированных, при примерно сорока тысяч желавших эвакуироваться. Из военной техники, снаряжения и материальных запасов удалось эвакуировать все танки, прибывшие в Одессу из Николаева, почти все исправные бронеавтомобили, часть оборудования технических войск, автомобилей и авиационного имущества.

Галерея

Сцены эвакуации

См. также

• Крымская эвакуация
• Новороссийская катастрофа
• Одесская эвакуация (1919)

Напишите отзыв о статье "Одесская эвакуация (1920)"

Примечания

Литература

Научно-популярная

• Варнек П. А. [militera.lib.ru/h/whitefleet/09.html Эвакуация Одессы Добровольческой армией в 1920 году] // Военная быль : журнал. — 1970. — № 106.
• Малахов В. П., Степаненко Б. А. Одесса, 1900—1920. Люди… События… Факты… — 1-е. — Одесса: Optimum, 2004. — 448 с. — ISBN 966-8072-85-5.
• Малахов В. П., Степаненко Б. А. Одесса, 1920—1965: Люди…События…Факты. — 1-е. — Одесса: Наука и техника, 2008. — 504 с. — ISBN 978-966-8335-81-5.
• Файтельберг-Бланк В. Р., Савченко В. А. [memory.od.ua/books/odessa%20revolution.pdf Одесса в эпоху войн и революций. 1914—1920]. — 1-е. — Одесса: Оптимум, 2008. — 336 с. — ISBN 978-966-344-247-1.

Мемуары

• Captain Evan P. Cameron R. D., R. N. R., F. R. A. S. Прощай Россия. Приключения транспорта Его Величества «Рио Негро» = Goodbye Russia. Adventures of H. M. Transport Rio Negro. — 1-е. — London: Hodder and Stoughton Limited, 1934. — 244 p.
• Арцюшкович М. [xxl3.ru/kadeti/pomnim.htm#arcm Возвращение полуроты 2-й и полностью 3-й рот из Аккермана в Одессу] (рус.) // Кадетская перекличка : журнал. — 1980. — № 24.
• Бекеч В. А. [militera.lib.ru/h/whitefleet/10.html На транспорте «Дон»] (рус.) // Военная быль : журнал. — 1971. — № 113.
• Глобачёв К. И. Глава IX // [www.fedy-diary.ru/html/072009/glo01.html Правда о русской революции: Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения]. — М.: Российская политическая энциклопедия, 2009. — 519 с. — ISBN 978-5-8243-1056-6.
• Латышев С. [militera.lib.ru/h/civilwar_blacksea/02.html Эвакуация кадет из Одессы в 1920 году] // [militera.lib.ru/h/civilwar_blacksea/index.html Гражданская война в России: Черноморский флот] / Составитель В. Доценко. — 1-е. — М.: ООО «Издательство ACT», 2002. — 544 с. — (Военно-историческая библиотека). — 5100 экз. — ISBN 5–17–012874–6.
• Трембовельский А. Д. [pervopohodnik.ru/publ/16-1-0-208 Эпизоды из жизни 3-го отряда танков] // Последние бои Вооружённых сил Юга России / С. В. Волков. — 1-е. — М.: Центрполиграф, 2004. — 450 с. — (Россия забытая и неизвестная. Белое движение в России). — ISBN 5-9524-1011-1.
• Шульгин В. В. [militera.lib.ru/memo/russian/shulgin_vv/index.html 1920 год. Очерки]. — Л.: Рабочее издательство Прибой, 1927. — 296 с.
• Штейнманъ Ф. Архивъ русской революцiи // [ldn-knigi.lib.ru/R/ARR-T2.djvu Отступленiе отъ Одессы (январь 1920 г.)] / Под ред. И. В. Гессена. — 1-е изд. — Берлин: Slowo-Verlag, 1921. — Т. II. — С. 87 — 97. — 228 с.

Отрывок, характеризующий Одесская эвакуация (1920)

– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.