Эванс, Артур

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Эванс, Артур Джон»)
Перейти к: навигация, поиск
Артур Эванс
Arthur Evans

Фото 1920-х годов на раскопках в Кноссе
Дата рождения:

8 июля 1851(1851-07-08)

Место рождения:

Нэш-Миллс, Хартфордшир

Дата смерти:

11 июля 1941(1941-07-11) (90 лет)

Место смерти:

Юлбери, Оксфордшир

Научная сфера:

археология

Учёная степень:

доктор философии honoris causa (1901)

Альма-матер:

Оксфордский университет

Награды и премии:

Медаль Копли (1936)

Сэр А́ртур Джон Э́ванс (англ. Arthur John Evans; 8 июля 1851, Нэш-Миллс, Хартфордшир — 11 июля 1941, Юлбери, Оксфордшир) — английский историк и археолог, первооткрыватель минойской цивилизации, с 1900 года вёл раскопки в Кноссе, в своих трудах реконструировал историю, культуру и религию древнего Крита. Действительный член Королевского общества и Королевской инженерной академии, доктор философии honoris causa (1901). В 1874—1908 годах возглавлял Королевское нумизматическое общество[en][1], в 1902 году удостоен его медали[2]. За свои заслуги в 1911 году возведён в рыцарское достоинство. В 1936 году удостоен Медали Копли с формулировкой «за пионерные работы на Крите, внесшие вклад в исследование истории минойской цивилизации»[3], а также золотой медали Шведской академии[4].

Артур Эванс происходил из семьи археолога-любителя, получил образование в школе Хэрроу и Оксфордском университете, где специализировался на современной истории. Не сумев получить стипендию для изучения археологии, в 1875—1882 годах работал журналистом в Боснии и Хорватии. После депортации австрийскими властями поселился в Оксфорде. В 1883—1908 годах был учёным хранителем Эшмоловского музея; состоял также в совете попечителей Британского музея. С 1909 года — экстраординарный профессор археологии Оксфордского университета. Заинтересовавшись древностями Крита, в 1899 году приобрёл холм Кносса, и в 1900—1930 годах вёл раскопки. С 1908 года, получив большое наследство, он на собственные средства вёл реставрационные работы в Кносском дворце, который с 1936 года передал Британской археологической школе в Афинах. Совершив огромное количество археологических открытий, А. Эванс отрицал участие греков в создании минойской цивилизации и стремился удревнить критские находки, чтобы не связывать их с микенской культурой. Он также монополизировал исследования в области дешифровки древних эгейских письменностей, но не добился успеха. Несмотря на ошибки, основные открытия и теоретические достижения Эванса (в частности, хронология истории Древнего Крита) не пересматривались впоследствии.





Становление (1851—1875)

Происхождение

Артур Эванс родился 8 июля 1851 года в Нэш-Миллс[en] и был первым ребёнком в браке Джона Эванса[en] и Гарриет Эванс, урождённой Дикинсон. Всего в семье было три сына и две дочери. Отец Эванса был знатоком латинского языка и классических древностей, его отец Артур Эванс — дед будущего археолога — возглавлял гимназию в Маркет-Босворт. Джон Эванс женился на дочери своего работодателя — собственной кузине Гарриет, — и занимался управлением семейным предприятием — бумажной фабрикой, которая сделала его состоятельным человеком. Бумажной мельнице требовалось большое количество воды; в поисках подходящих источников Джон Эванс увлёкся геологией и археологией, особенно памятниками каменного века; с раннего детства Артур сопровождал отца. В 1858 году умерла мать Артура; отец занялся производством канцелярских товаров, что обеспечило достаточный доход и досуг для занятий археологией и антиквариатом. В 1859 году он занимался исследованием долины Соммы (во Франции) вместе с геологом Джозефом Прествичем[en][5]. Первоначальное образование Артур Эванс-младший получил в Callipers Preparatory School (в Чипперфилде, Хертфордшир), где на него сильное влияние оказал учитель естествознания и основатель школы Ч. Джонс[6]. Он привил Артуру не только любовь к природе, но и внимание к классификации видов растений и животных; примерно то же самое — применительно к произведениям мира людей — в нём воспитывал отец. В этой же школе учился младший брат Артура — Льюис, родившийся в 1853 году[7].

Образование

В 1865 году Артур Эванс поступил в частную школу Хэрроу. Он преуспевал в учёбе и спорте, а в последний год даже занимался редактированием школьной газеты[8]. Среди его друзей выделялся будущий биолог Френсис Бальфур. В школе Артур испортил зрение, но не носил очков; тогда же он стал пользоваться тростью, которую до конца жизни использовал для ориентации в пространстве. В то же время он отличался едким чувством юмора и обострённым чувством индивидуализма, поэтому не любил командных видов спорта, бывали и конфликты со школьным начальством: Эвансу в Хэрроу запретили издавать собственный журнал после первого же выпуска, причина была в язвительно-сатирическом его содержании[9].

В июне 1870 года Артур Эванс поступил в Оксфордский университет в колледж Брейсноуз[en]. Он изучал современную историю, но поскольку больше интересовался древностями и археологией, не слишком преуспевал, хотя наставники отмечали его интеллектуальные способности. В 1871 году на средства отца он поехал в Европу, и вместе с братом Льюисом участвовал в раскопках в Халльштатте[10]. Хотя после окончания Франко-прусской войны не прошло и месяца, Артур и Льюис Эвансы отправились в оккупированный Амьен, где занимались поисками памятников каменного века[11]. Параллельно Артур успешно занимался нумизматикой, этому предмету была посвящена его первая научная работа, опубликованная в 1871 году[12]. В 1872 году Артур с братом Норманом посетил Османскую империю, в следующем году опубликовав отчёт о путешествии во Fraser’s Magazine. В 1873 году Артур Эванс и Френсис Бальфур отправились в Скандинавию, посетив Лапландию, Швецию и Финляндию. Во время путешествий А. Эванс приучился вести заметки и делать зарисовки интересовавших его пейзажей и предметов[13]. На Рождество 1873 года Артура пригласили в Хэрроу для каталогизации нумизматической коллекции, завещанной школе Джоном Уилкинсоном[14].

В 1874 году А. Эванс едва не провалился на выпускных экзаменах в колледже, поскольку пренебрегал подготовкой по избранной специальности — современной истории, и не смог ответить ни на один вопрос по темам позднее XII века; тем не менее ему удалось убедить экзаменаторов в своей высокой квалификации. Немалую роль в этом сыграло и положение и авторитет его отца; в конечном итоге Артур оказался первым в выпуске[15].

Окончив колледж, А. Эванс попытался получить стипендию для изучения археологии (Archaeological Travelling Studentship), но был отвергнут Б. Джоуиттом и Ч. Ньютоном, которые крайне низко оценили его достижения[16]. В апреле 1875 года он поступил на летний семестр в Гёттингенский университет, его научным руководителем стал Рейнгольд Паули[de]; предполагалось, что Эванс продолжит занятия в области современной истории. Однако по пути Эванс оказался на незаконных раскопках в Трире, часть найденных предметов он отправил отцу[17]. Гёттинген Эванса разочаровал, в письмах он жаловался, что ему неинтересна современность; также немалое место там занимало описание контраста между жизнью зажиточных горожан и деревенских жителей. Наконец, в августе 1875 года Артур с братом Льюисом вновь решил отправиться на Балканы[18].

Эванс и Балканы (1875—1882)

В августе 1875 года братья Эвансы получили разрешение на въезд в Боснию от турецкого военного губернатора. При пересечении границы в Славонски-Брод они были заподозрены австрийскими властями в шпионаже в пользу России и даже провели ночь в тюремной камере. После освобождения, Эвансы получили паспорт и сопровождающего от турецких властей и выехали в Сараево, проехав затем в Дубровник. Поскольку началось Боснийское восстание, братья Эвансы остановились у британского консула, который убеждал их покинуть страну. Свои путевые впечатления Артур Эванс опубликовал, книга Through Bosnia and Herzegovina принесла ему репутацию знатока балканских дел и он получил приглашение газеты The Manchester Guardian стать постоянным корреспондентом. На средства редакции в 1877 году он вновь отправился на Балканы, освещая резню христианского населения и прочие подробности. Результатом немедленно стали подозрения в разведывательной деятельности, хотя в Дубровнике Эванс получил репутацию эксцентричного англичанина, не расстающегося с тростью, который интересуется только древностями[19][20].

Едва обосновавшись в Дубровнике в начале июля 1877 года, А. Эванс немедленно организовал раскопки кургана бронзового века в Канали, но они прервались уже через три дня из-за обострения черногорско-турецкой войны. Эванс отбыл в Цетине освещать её события; после того, как он счёл свои корреспондентские обязанности выполненными, археолог вернулся к раскопкам; среди находок были серебряные браслеты в виде змей, которые вызвали ажиотаж в местной прессе. Одним из первых его знакомств в Дубровнике был Фране Булич, но весной 1878 года Булич уехал в Вену для изучения эпиграфики. Эванс также замыслил написать подробную историю Дубровника от самой глубокой древности, но эти планы так и не осуществились[21].

Раскопки Эванса близ Дубровника были прерваны встречей с профессором Оксфордского университета Э. Фрименом, историком, известным своей антиосманской позицией; в тот год он путешествовал по Черногории с двумя дочерьми. Тогда же начался роман Эванса с Маргарет — дочерью Э. Фримена, бывшей тремя годами его старше. Они обвенчались в уэльской деревне Вуки в сентябре 1878 года, и поселились на вилле Сан-Лазаро в Дубровнике, где с перерывами прожили до 1882 года. Отец Эванса был обеспокоен тем, что сын оплатил аренду дома сразу на 20 лет вперёд[22]. Артур Эванс продолжал зарабатывать на жизнь журналистикой. У четы Эвансов не было детей, хотя Маргарет прошла курс лечения, для чего в 1881 году надолго выезжала в Англию[20].

Артуру Эвансу прочили место британского консула в Дубровнике или даже посланника в Черногории[23], однако его позиция политического обозревателя раздражала австрийские власти, несмотря на то, что с середины 1880 года он не столь регулярно отправлял свои корреспонденции[22]. В 1880—1882 годах Эванс активно занялся римскими древностями на территории Сербии, Албании и Далмации, особенно его интересовала сеть римских дорог; в 1880-м году он опубликовал первую статью об иллирийской нумизматике, в 1881 году вышла его работа об иллирийской эпиграфике[24].

Из-за последовательной поддержки боснийских повстанцев (супруги оплачивали обучение боснийского сироты и содержали ослепшую женщину), сотрудничества с национальной героиней Боснии — англичанкой Полиной Ирби[en][25], заявлений, что австро-венгерский режим ничем не лучше турецкого, 2 марта 1882 года Эванс был обвинён австрийскими властями в шпионаже и подготовке восстания, и провёл семь недель в тюрьме в одиночной камере[26]. После суда Эванс был депортирован; вилла в Дубровнике осталась в его владении, но была превращена в отель[27]. Однако Эванс приобрёл значительную репутацию среди сербов, хорватов и боснийцев. И в дальнейшем он участвовал в политической жизни полуострова, после начала Первой Балканской войны активно участвовал в переговорном процессе и работал на мирной конференции 1913 года. В 1914 году он также приютил нескольких беженцев из Дубровника в своём имении близ Оксфорда, а в 1915 году специально направил послание премьер-министру Асквиту о послевоенной судьбе южнославянских народов[23]. Во время Версальской конференции Эванс был неофициально приглашён для разработки проекта югославского государства. После его кончины в 1941 году югославское правительство направило на похороны официальную делегацию[20].

Эшмоловский музей. Поиск призвания (1883—1900)

Учёный хранитель музея

Супруги Эванс вернулись в Оксфорд в январе 1883 года. Эванс активно занимался научной работой, опубликовал несколько статей о римских дорогах и городах на Балканах, а также нумизматике. По-видимому, он намеревался участвовать в конкурсе на должность профессора классической археологии в университете, но отказался от замысла, поскольку в попечительском совете состояли Джоуитт с Ньютоном. Находясь в тяжёлом душевном состоянии он даже писал тестю, что его мечта заниматься классической археологией была «чистейшей нелепицей»[16]. Несколько оправившись, Эванс в сопровождении Маргарет отбыл в Грецию, побывал на раскопках в Микенах и Тиринфе; в Афинах встретился с Генрихом Шлиманом, был им радушно принят и заинтересовался микенской цивилизацией[28].

В это же время попечители находившегося в упадке Музея Эшмола предприняли попытку реформировать его и дополнить отделами искусства и археологии. В ноябре 1883 года А. Эванс получил предложение от Чарльза Фортнума[29] возглавить археологический отдел музея и принял его. В возрасте 34-х лет Эванс сделался учёным хранителем Эшмоловского музея и опубликовал программу своей деятельности[30]. Он договорился о передаче музею коллекций своего отца и убедил Фортнума выделить 10 000 фунтов стерлингов на обустройство археологического отдела и строительство новых помещений. В 1886 году Эванс возглавил раскопки захоронений железного века в графстве Кент; отчёт о раскопках был опубликован в 1891 году[31]. В 1893 году Эванс познакомился с Джоном Майерсом, который тогда стажировался в Археологической школе в Афинах. Вместе они приобрели на рынке несколько древних печаток, покрытых неизвестными письменными знаками; древности происходили с Крита[32].

Кончина Маргарет Эванс

В начале 1890-х годов в жизни Эванса произошла череда утрат: в марте 1892 года скончался его тесть, а через год скончалась супруга Эванса Маргарет. Она отличалась слабым здоровьем и в конце жизни заболела туберкулёзом. Артур планировал построить усадьбу в Боарз-Хилл, недалеко от Оксфорда и приобрёл участок в 60 акров для семейного дома, но не успел. В 42 года А. Эванс остался бездетным вдовцом; его жена была похоронена в Алассио, куда Артур отвёз её на лечение[33]. Больше Эванс никогда не женился, в дальнейшем он всегда вёл корреспонденцию на почтовой бумаге с траурной каймой. Несмотря на неодобрение отца, считавшего строительство усадьбы расточительством, Артур Эванс довёл дело до конца, имение получило название Юлбери[34]. В этом доме он прожил до самой смерти; Эванс, не имевший детей, усыновил племянника Маргарет — Ланселота Фримена[35], а также сына местного фермера — Джеймса Кенди, который напоминал Маргарет внешне. Благодаря пасынкам, Эванс сочувственно относился к движению бойскаутов и оказывал ему поддержку[36].

Обращение к критской тематике

После кончины Маргарет Артур погрузился в депрессию, забросил работу в музее, рассорился с Фортнумом и даже собственным отцом, который женился в третий раз и у которого родилась дочь. Чтобы оправиться, Эванс отправился в Лигурию изучать культуру террамар, а оттуда проехал в Загреб[37]. В это же время внимание Эванса привлекли события на Крите, он всё более и более интересовался неизвестными письменными знаками с этого острова. Его энтузиазм поддерживался и тем, что Шлиман считал Крит родоначальником микенской цивилизации и планировал на острове раскопки, но из-за чрезмерной цены, назначенной за холм Кносса, отказался от своей идеи[32]. Преодолев душевный кризис и вернувшись к работе, Эванс обнаружил в коллекции Эшмоловского музея несколько артефактов с Крита, а также получил слепки аналогичных находок из Берлинского музея. 27 ноября 1893 года на заседании Общества поощрения изучения греко-римских древностей Эванс объявил об открытии древней иероглифической письменности и отождествлении 60 знаков[38]. В тот период Эванс связывал критскую письменность с протофиникийской системой[39]. Фортнуму он писал, что непременно должен попасть на Крит[40].

Приехав в Ираклион в марте 1894 года, Эванс провёл предварительную разведку и немедленно обнаружил изображение двойной секиры, связанной с легендарным Миносом. Кроме того, в пещере на горе Дикта он нашёл пространную надпись критскими письменами; помещена она была на жертвеннике[41]. Главной проблемой становилось приобретение Кносского холма, после чего Эванс принял решение основать Фонд исследования Крита по образцу существовавшего Палестинского фонда, который и должен был вести работу с землевладельцами. Несмотря на то, что власти в Стамбуле (в то время Крит ещё был турецким владением) тянули время, Эвансу удалось купить четверть территории холма с обязательством выкупить остальные его части; поскольку местные землевладельцы были мусульманами, это по турецким законам давало Эвансу право приоритетной покупки. Однако из-за обострения политической ситуации археологу пришлось вернуться в Британию[42].

После окончания Критского восстания в 1898 году Эвансу удалось вернуться на остров; к тому времени Фонд исследований Крита существовал как юридическое лицо, его главным попечителем был принц Георг Корфский[42]. Он также вернулся к роли корреспондента The Manchester Guardian и резко критиковал как турецкие, так и британские власти. Существует предположение, что позиция Эванса сыграла существенную роль в британской поддержке коалиционного правительства и провозглашении Критского государства[43].

Археолог (1900—1941)

Раскопочные и реставрационные работы в Кноссе

После крушения османского режима, деятельность Эванса не сковывалась турецким фирманом, и до самой своей кончины он сделался фактическим монополистом критской археологии. Исследовательский фонд получил щедрые пожертвования, на которые Эванс выкупил весь холм Кносса. В марте 1900 года, наняв двух специалистов — шотландского археолога Дункана Маккензи и архитектора Файфа — и 32 землекопа, Артур Эванс приступил к работам. За несколько месяцев был откопан грандиозный комплекс, который Эванс обозначил как «дворец Миноса». В целом он был раскопан к 1905 году, но частные работы шли до 1931 года. Эванс быстро понял, что обнаружил цивилизацию, превосходящую по возрасту микенские открытия Шлимана; первооткрыватель назвал её «минойской»[44]. Дальнейшие открытия привели Эванса к стремлению реставрировать архитектурные комплексы и живопись, которую осуществляли по его эскизам швейцарские художники — отец и сын Гиллерон[de]. Современные критики заявляют, что наиболее известные по трудам Эванса фрески были почти полностью написаны самими Гиллеронами и Эвансом[45]. Эванс свободно обращался со своими находками, что следует из его методов реставрации статуэток «Богинь со змеями», по-видимому, произвольно собранных из разных фрагментов[46].

Сенсационные открытия Эванса были быстро оценены общественностью: в 1901 году он был удостоен членства в Королевском обществе, Дублинский университет присудил ему степень доктора философии honoris causa, позднее такую же степень присвоил археологу Эдинбургский университет; он также получил почётное членство во многих иностранных учёных обществах[47]. Эванс получил признание и от отца: зимой 1901 года 77-летний Джон Эванс прибыл на Крит, вместе археологи объехали весь остров, побывав на раскопках Феста, который вели итальянские учёные под началом Федерико Хальберра, с которым у Эванса сложились отличные отношения.[48]. Однако раскопки сезона 1902 года были омрачены финансовыми проблемами (до этого Эванс работал на деньги отца и свои собственные, примерно половину расходов нёс Фонд исследования Крита), а также конфликтом с директором Афинской археологической школы Хогартом. Последний критиковал методы Эванса, а также слишком большие расходы на реставрацию построек, которой также распоряжался Артур[49]. Эти работы с большим размахом велись и в 1920-е годы; реставрация Большой лестницы и прочих построек обошлась Эвансу в четверть миллиона фунтов стерлингов, но привела к большому конфликту с коллегами — археологами и архитекторами[50].

С 1903 года Эванс выработал ритм, который позволял ему жить на два дома на Крите и в Оксфорде. Раскопки велись осенью и зимой, на время жаркого сезона археолог возвращался в Великобританию, где мог организовывать выставки, привлекать средства на раскопки и обрабатывать полученные материалы. В 1906 году он построил для себя «виллу Ариадны» в Ираклионе, которая стала его зимней резиденцией, здесь же жили коллеги-археологи, работавшие в Кноссе, имелось и общежитие для семейных учёных, — так называемая «Таверна»[51].

Вплоть до 1908 года Эванс оставался учёным хранителем Музея Эшмола; считалось, что раскопки он совершает во время отпусков или командировок. Достигнув 57 лет, он в один год унаследовал большую часть отцовского состояния (Джон Эванс скончался в возрасте 85 лет) и состояние Дикинсонов — после смерти двоюродного брата, что позволило археологу подать в отставку и заняться обработкой материалов своих раскопок, после этого он почти всё время проводил на Крите[52]. Уйдя в отставку, он сохранил звание почётного хранителя и был удостоен звания экстраординарного профессора доисторической археологии Оксфордского университета[53]. В 1911 году по совокупности заслуг Эванс королём Георгом V был удостоен титула рыцаря-бакалавра[54][55].

После кончины отца он отказался занять место главы Лондонского общества антикваров, но возглавил его в 1914 году, поскольку командование военно-воздушными силами хотело реквизировать здание Британского музея для своей штаб-квартиры; причём всего за три недели здание было очищено от коллекций, которые собирались полтора века. Эвансу (который к тому времени сделался членом попечительского совета музея) удалось ценой конфликта с генералитетом дойти до Кабинета министров и отменить распоряжение[54][56]. В 1916 году в знак протеста против использования Германией химического оружия и начала неограниченной подводной войны, Эванс вышел из Германского общества древностей и вернул германские награды[57]. По иронии судьбы, вилла Ариадны во время оккупации Крита была реквизирована немецким военным командованием, но практически не пострадала[58].

После Первой мировой войны Эванс переключился на исследования критской письменности, поскольку ещё в первые годы раскопок было найдено около 3000 глиняных табличек — целый критский архив. Он выделил три формы древней письменности — иероглифику и линейное письмо A и Б. С 1909 года Эванс вёл публикацию Scripta Minoa, многие помещённые там материалы, транскрипции и репродукции имеют значение первоисточника, поскольку оригинальные находки утрачены. В то же время Эванс препятствовал исследованиям в этом направлении и держал критские письменные памятники у себя дома, рассчитывая на их расшифровку, но это ему не удалось[59]. Главной проблемой являлось то, что археолог априори полагал, что найденные надписи не могли фиксировать греческий язык, хотя линейное письмо Б использовалось именно для архаической формы древнегреческого языка, но это было выявлено только в 1950-е годы[60]. Однако А. Эванс смог раскрыть древнекритские числовые обозначения, что позволило работать с хозяйственными документами[61].

Иллюстрации из книги А. Эванса «Дворец Миноса» (1921—1936)
Ванная комната  
Большая лестница  
«Мегарон царицы» (реконструкция Эмиля Гиллерона-младшего)  
Различные фрески, в том числе «Парижанка»  

Поздние годы

С 1921 года Эванс начал публикацию своего монументального труда «Дворец Миноса» (англ. The Palace of Minos at Knossos) — в общей сложности вышло 4 тома (второй и четвёртый были разделены на две части), содержащего более 2400 иллюстраций и схем. Последний его том, вышедший в 1936 году, представлял собой подробное описание всех сторон жизни минойской цивилизации. Эта работа велась параллельно с реставрацией Кносского дворца, которая велась на средства археолога; ему активно помогал архитектор Пит де Йонг, который до этого успешно работал в Микенах[62]. В возрасте 75 лет Эванс передал Кносский дворец и виллу Ариадны в управление Британской археологической школы в Афинах; с 1952 года они принадлежат греческому правительству[63]. В 1930-е годы Эванс продолжал активно заниматься охраной памятников на Крите, в том числе средневекового и венецианского периода, а в 1932 году после длительного перерыва посетил Югославию[64]. 81-летний Эванс прибыл в Югославию с сестрой покойной жены — Элен Фримен; они совершили автомобильную поездку в Загреб, Яйце, Сараево, Дубровник, Сплит, Шибеник и Задар. Эта поездка освещалась югославской прессой. В Дубровнике он пробыл тогда два дня — 18 и 19 июня — через 50 лет после своей депортации; встречался он и с Фране Буличем; вместе они посетили Дворец Диоклетиана[65]. С середины 1930-х годов А. Эванс всё больше времени проводил на родине; в частности, в 1938 году он занимался исследованием римской дороги, которая проходила через его поместье Юлбери и далее пересекала центр Оксфорда. Состояние здоровья позволяло Эвансу ещё в 1939 году совершить перелёт в Женеву и обследовать с воздуха Рейнский лимес[4].

Физическое и моральное состояние Эванса постепенно ухудшалось; в 1938 и 1941 годах он успешно перенёс две операции[4]. Моральное состояние археолога усугублялось известиями с фронтов Второй мировой войны: так, куратор Ираклионского музея Джон Пендлбери был убит в мае 1941 года гитлеровцами как член греческого сопротивления; сильный удар нанесли Эвансу бомбардировки Британского музея немецкой авиацией. Тем не менее, в июле 1941 года в Юлбери был торжественно отпразднован 90-летний юбилей археолога, был зачитан поздравительный адрес от Королевского общества и Эшмоловского музея. Через три дня Артур Эванс скончался[66].

Теоретические взгляды

Эванс работал на участке, который уже до него в 1878 году был предварительно обследован греческим археологом-любителем — критским купцом Миносом Калокериносом. Прокопав на Кносском холме 12 траншей, Калокеринос наткнулся на массивное здание, откопал склад с пифосами и нашёл первую из табличек с линейным письмом Б. Однако критское общество древностей, опасаясь, что турки вывезут все находки в Османский музей, отказало в разрешении на дальнейшие раскопки[67]. Калокеринос познакомил со своими находками известных специалистов того времени, в том числе Шлимана, Дёрпфельда и Эванса. Эванс, ознакомившись с результатами раскопок критянина и посетив Ираклион, составил план собственных изысканий и начал борьбу за покупку холма. Коллекции и материалы Калокериноса погибли в 1898 году, когда во время боёв с турками был сожжён его дом[68].

М. Вуд в своём исследовании Троянской войны характеризовал Эванса как отличного полевого исследователя, который в некотором отношении походил на Шлимана настойчивостью и догматизмом. Однако он отлично разбирался в древностях и методах археологии, а также отличался вниманием к мелким деталям[69]. Тем не менее, его методы были мало отличимы от шлимановских — пробиваясь к главной цели, он пренебрегал мелочами, например, почти вся керамика, найденная в первые четыре сезона, была выброшена. Сохранявшееся как образцы, в итоге, составило не более 1 % от всех находок[70].

В первой трети ХХ века в микенологии фактически господствовали две теории: Шлимана и Эванса. Теория Шлимана рассматривала все реликты микенской культуры как иллюстрацию к гомеровскому эпосу, чьи тексты считались источником сведений о реальной политической и религиозной ситуации. Эванс, напротив, утверждал, что культура на материке целиком создана минойцами, а гомеровской эпохи вообще не существовало[71].

В первый сезон раскопок Эванс разделял мнение Шлимана и Дёрпфельда о том, что найден дворец XIII века до н. э., принадлежавший минойской культуре, которая на позднем этапе своего существования была покорена материковыми микенцами, что согласуется и с гомеровским преданием. Однако уже в 1901 году Эванс радикально поменял взгляды, которые не корректировал вплоть до полного завершения раскопок в 1930 году. В окончательном виде теория была изложена в четырёхтомнике «Дворец Миноса»[72]. Отказавшись от первоначальных взглядов на искусство Микен и Тиринфа, он заявил, что открытые Шлиманом культуры — лишь побочная ветвь, варварская колония цивилизованных минойцев. Он радикально отрицал греческое происхождение и микенской, и минойской культур, а гомеровские поэмы полагал искажёнными отголосками минойского эпоса[73]. Точно так же Эванс отрицал наличие археологических свидетельств микенского завоевания Крита и полагал, что таковое теоретически могло быть только в неолитическую эпоху. Уже в 1930-е годы эти воззрения подвергались критике современников[74]. У. Лиф ещё в 1915 году оспорил мнение Эванса об абсолютной непрерывности минойской культуры от самого её зарождения в каменном веке[74]. Периодизация минойской цивилизации выстраивалась Эвансом по аналогии с трёхчастным делением древнеегипетской истории на Древнее, Среднее и Новое царства. Даже раскопки на Пелопоннесе в 1935—1938 годах, которые полностью переменили интерпретацию позднего бронзового века в Греции, не поколебали взглядов Эванса, который активно критиковал работы А. Уэйса[75]. Нанно Маринатос заметила, что на Эванса сильнейшим образом повлияла идея Британской империи, по аналогии с которой он выстраивал картину Pax Minoica[76].

Эванс разделял взгляды теоретиков XIX века — в первую очередь, Тайлора и Лаббока, — о фазах в развитии общества, которые находят выражение в искусстве[77]. Поэтому, рассматривая линейное письмо Б как высшую стадию интеллектуальных достижений критской культуры, Эванс был вынужден в 1920-е годы пересматривать собственные датировки, изменять обстоятельства находок табличек, чтобы удревнить их и отнести к XV веку до н. э., а не XIII, поскольку это означало признать их принадлежащими микенцам[78].

Специфическими были и взгляды Эванса на древнюю критскую религию, которую он считал монотеистической и даже сравнивал с христианством. На его воззрения существенно повлияли исследования Дж. Брестеда 1910-х годов на египетском материале; в любой религии он изыскивал прежде всего этическую основу, которую находил как в древнеегипетской, так и древнегреческой мифологии[79].

Память

В 1943 году сводная сестра Эванса — Джоан, выпустила его биографию «Время и случай», которая и по сей день остаётся главным его жизнеописанием. В рецензии К. Колобовой утверждалось, что это, скорее, семейная хроника, нежели биография учёного. Также в книге впервые прозвучала версия, что Эванс в своих странствиях по Балканам в 1870-е годы неофициально занимался разведывательной деятельностью для гладстоновского правительства. В книге констатировалось, что Эванса нельзя назвать гениальным учёным; он не создал своей школы, и не пытался этого сделать[80].

В 1926 году Эванс был торжественно провозглашён почётным гражданином Ираклиона и увенчан лавровым венком. В ознаменование его заслуг в Западном дворе Кносского дворца был установлен бронзовый бюст археолога[81].

В честь Эванса в 1970 году был назван кратер на обратной стороне Луны[82].

Основные труды

Примечание: труды даны в хронологической последовательности

  • [archive.org/details/throughbosniaher00evanrich Through Bosnia and the Herzegovina on foot during the insurrection, August and September 1875 : with an historical review of Bosnia, and a glimpse at the Croats, Slavonians, and the ancient republic of Ragusa]. — 2nd ed. — London : Longmans, Green, 1876. — 576 p.</span>
  • [archive.org/stream/illyrianletters00evangoog#page/n5/mode/2up Illyrian letters: a revised selection of correspondence from the llllyrian provinces of Bosnia, Herzegdvina, Montenegro, Albania, Dalmatia, Croatia and Slavonia during the troubled year 1877]. — London : Longmans, Green and Co, 1878. — 303 p.</span>
  • [archive.org/details/antiquarianresea00evan Antiquarian researches in Illyricum : Part I—II Communicated to the Society of antiquaries]. — Westminster : Nichols & sons, 1883. — 390 p.</span>
  • [archive.org/details/archaeologiaopt149sociuoft Antiquarian researches in Illyricum, Parts III, IV]. — Archaeologia: or, Miscellaneous Tracts Relating to Antiquity. — The Society of Antiquaries of London, 1885. — 296 p.</span>
  • [digi.ub.uni-heidelberg.de/diglit/evans1906/0012/scroll?sid=7b9027ba7304524bcf4eb79a86a9d3e3 Essai de classification des Époques de la civilization minoenne: résumé d’un discours fait au Congrès d’Archéologie à Athènes] : [фр.]. — Londres : B. Quaritch, 1905. — 11 p.</span>
  • [archive.org/stream/prehistorictombs00evan#page/n3/mode/2up The prehistoric tombs of Knossos: I. The cemetery of Zapher Papoura, with a comparative note on a chamber-tomb at Milatos. II. The Royal Tomb at Isopata]. — London : B. Quaritch, 1906. — 214 p.</span>
  • [archive.org/stream/scriptaminoawrit01evanuoft#page/n5/mode/2up Scripta Minoa: The Written Documents of Minoan Crete: with Special Reference to the Archives of Knossos.]. — Oxford : Clarendon Press, 1909. — Vol. I: The Hieroglyphic and Primitive Linear Classes: with an account of the discovery of the pre-Phoenician scripts, their place in the Minoan story and their Mediterranean relatives: with plates, tables and figures in the text. — 382 p.</span>
  • [archive.org/stream/journalofhelleni32sociuoft#page/276/mode/2up The Minoan and Mycenaean Element in Hellenic Life] // The Journal of Hellenic Studies. — 1912. — No. 32. — P. 277—287.</span>
  • [digi.ub.uni-heidelberg.de/diglit/evans1921bd1?sid=afa3e3c312a09e85d154f46cab99bbd4 The Palace of Minos: a comparative account of the successive stages of the early Cretan civilization as illustred by the discoveries at Knossos]. — London : Macmillan, 1921. — Vol. I: The Neolithic and Early and Middle Minoan Ages.</span>
  • [digi.ub.uni-heidelberg.de/diglit/evans1921bd1?sid=afa3e3c312a09e85d154f46cab99bbd4 The Palace of Minos: a comparative account of the successive stages of the early Cretan civilization as illustred by the discoveries at Knossos]. — London : Macmillan, 1928. — Vol. II, Part 1: Fresh lights on origins and external relations.</span>
  • [digi.ub.uni-heidelberg.de/diglit/evans1928a?sid=afa3e3c312a09e85d154f46cab99bbd4 The Palace of Minos: a comparative account of the successive stages of the early Cretan civilization as illustred by the discoveries at Knossos]. — London : Macmillan, 1928. — Vol. II, Part 2: Town houses in Knossos of the new era and restored West Palace Section.</span>
  • [digi.ub.uni-heidelberg.de/diglit/evans1930?sid=afa3e3c312a09e85d154f46cab99bbd4 The Palace of Minos: a comparative account of the successive stages of the early Cretan civilization as illustred by the discoveries at Knossos]. — London : Macmillan, 1930. — Vol. III: The great transitional age in the northern and eastern sections of the Palace.</span>
  • [digi.ub.uni-heidelberg.de/diglit/evans1935?sid=afa3e3c312a09e85d154f46cab99bbd4 The Palace of Minos: a comparative account of the successive stages of the early Cretan civilization as illustred by the discoveries at Knossos]. — London : Macmillan, 1935. — Vol. IV, Part 1: Emergence of outer western enceinte, with new illustrations, artistic and religious, of the Middle Minoan Phase.</span>
  • [digi.ub.uni-heidelberg.de/diglit/evans1935a?sid=2d606e44392a6d47e07149c09559ef42 The Palace of Minos: a comparative account of the successive stages of the early Cretan civilization as illustred by the discoveries at Knossos]. — London : Macmillan, 1935. — Vol. IV, Part 2: Camp-stool Fresco, long-robed priests and beneficent genii ; Chryselephantine Boy-God and ritual hair-offering ; Intaglio Types, M.M. III — L. M. II, late hoards of sealings, deposits of inscribed tablets and the palace stores ; Linear Script B and its mainland extension, Closing Palatial Phase ; Room of Throne and final catastroph.</span>
  • [archive.org/details/scriptaminoawrit02evanuoft Scripta Minoa: The Written Documents of Minoan Crete: with Special Reference to the Archives of Knossos.]. — Oxford : Clarendon Press, 1952. — Vol. II: The Archives of Knossos: clay tablets inscribed in linear script B: edited from notes, and supplemented by John L. Myres. — 454 p.</span>

Напишите отзыв о статье "Эванс, Артур"

Примечания

  1. [numismatics.org.uk/about-the-society/presidents-of-the-society/ Presidents of the Society]. The Royal Numismatic Society.
  2. [numismatics.org.uk/medals-honorary-fellowship-prizes/the-societys-medal/ The Society’s Medal]. The Royal Numismatic Society.
  3. [docs.google.com/spreadsheets/d/1dsunM9ukGLgaW3HdG9cvJ_QKd7pWjGI0qi_fCb1ROD4/pubhtml?gid=1336391689&single=true Award winners : Copley Medal]. The Royal Society. Проверено 3 мая 2016.
  4. 1 2 3 Myres, 1941, p. 958.
  5. MacGillivray, 2000, p. 20—22.
  6. Dare, Hardie, 2008, p. 140—141.
  7. MacGillivray, 2000, p. 34—35.
  8. The Harrow School Register, 1801—1900. — Second ed.. — London, New York, Bombay: Longmans, Green, 1901. — P. 343. — 824 p.
  9. Cottrell, 1958, p. 84—85.
  10. Cottrell, 1958, p. 86.
  11. MacGillivray, 2000, p. 40—41.
  12. Hood S. [www.jstor.org/stable/40960814 The early life of Sir Arthur Evans] // British School at Athens Studies. — 2004. — Vol. 12. — P. 557—559.</span>
  13. Brown, 1993, p. 11—19.
  14. Thompson, Jason. Sir Gardner Wilkinson and His Circle. — University of Texas Press, 2000. — P. 343. — ISBN 9780292776432.
  15. MacGillivray, 2000, p. 42.
  16. 1 2 Cottrell, 1958, p. 92.
  17. MacGillivray, 2000, p. 43.
  18. MacGillivray, 2000, p. 44—45.
  19. Kirigin, 2015, p. 2.
  20. 1 2 3 Brown, 1993, p. 20—27.
  21. Kirigin, 2015, p. 2—4.
  22. 1 2 Kirigin, 2015, p. 4.
  23. 1 2 Miller, 1944, p. 718.
  24. Kirigin, 2015, p. 6.
  25. Miller, 1944, p. 717.
  26. Gere, 2009, p. 62—63.
  27. Kirigin, 2015, p. 4—6.
  28. Cottrell, 1958, p. 93.
  29. [dictionaryofarthistorians.org/fortnumc.htm Charles Drury Edward Fortnum]. Victoria and Albert Museum.
  30. [books.google.ru/books?id=5YEHAAAAQAAJ&printsec=frontcover&redir_esc=y&hl=ru#v=onepage&q&f=false The Ashmolean museum as a home of archæology in Oxford, an inaugural lecture]. — 1884.</span>
  31. On a Late-Celtic urn-field at Aylesford, Kent, and on the Gaulish, Illyro-Italic, and Classical connexions of the forms of pottery and bronzework there discovered // Archaeologia, 1890, 52 (2): 315—388.
  32. 1 2 MacGillivray, 2000, p. 91—100.
  33. MacGillivray, 2000, p. 101—106.
  34. MacGillivray, 2000, p. 107.
  35. Cottrell, 1958, p. 143.
  36. Gere, 2009, p. 64.
  37. MacGillivray, 2000, p. 107—108.
  38. Молчанов, 1992, с. 27.
  39. [books.google.ru/books?id=x_l4Jl4YGzcC&printsec=frontcover&dq=Cretan+pictographs+and+prae-Phoenician+script&redir_esc=y&hl=ru#v=onepage&q=Cretan%20pictographs%20and%20prae-Phoenician%20script&f=false Cretan Pictographs and Prae-Phoenician Script: With an Account of a Sepulchral Deposit at Hagios Onuphrios Near Phaestos in Its Relation Primitive]. — London : B. Quaritch, 1895. — 146 p.</span>
  40. MacGillivray, 2000, p. 106.
  41. Захаров, 1924, с. 77.
  42. 1 2 Cottrell, 1958, p. 99.
  43. MacGillivray, 2000, p. 110—112.
  44. Cottrell, 1958, p. 110—118.
  45. Marinatos, 2015, p. XVII—XIX.
  46. Witcombe Christopher L. C. E. [arthistoryresources.net/snakegoddess/ Minoan Snake Goddess]. Dr. Christopher L.C.E. Witcombe. Проверено 3 мая 2016.
  47. Cottrell, 1958, p. 130.
  48. Cottrell, 1958, p. 125.
  49. Cottrell, 1958, p. 131.
  50. Cottrell, 1958, p. 156—162.
  51. Cottrell, 1958, p. 143—144.
  52. Cottrell, 1958, p. 144—145.
  53. Myres, 1941, p. 943.
  54. 1 2 Cottrell, 1958, p. 169.
  55. [www.thegazette.co.uk/London/issue/28512/page/5167 The London Gazette] (11 July 1911).
  56. Myres, 1941, p. 955—956.
  57. Cottrell, 1958, p. 170—171.
  58. Cottrell, 1958, p. 171.
  59. Молчанов, 1992, с. 27, 63—64.
  60. Молчанов, 1992, с. 64.
  61. Молчанов, 1992, с. 29.
  62. Cottrell, 1958, p. 173.
  63. Cottrell, 1958, p. 175—176.
  64. Cottrell, 1958, p. 176.
  65. Kirigin, 2015, p. 10.
  66. Cottrell, 1958, p. 178.
  67. Вуд, 2007, с. 128—129.
  68. Вуд, 2007, с. 130.
  69. Вуд, 2007, с. 132.
  70. Вуд, 2007, с. 135—136.
  71. Вуд, 2007, с. 141.
  72. Вуд, 2007, с. 138.
  73. Вуд, 2007, с. 139—140.
  74. 1 2 Вуд, 2007, с. 140.
  75. Вуд, 2007, с. 141—142.
  76. Marinatos, 2015, p. 51.
  77. Marinatos, 2015, p. 12—13.
  78. Вуд, 2007, с. 143—144.
  79. Marinatos, 2015, p. 59—67.
  80. Колобова Кс. [liberea.gerodot.ru/a_hist/evans.htm Рец. на: Joan Evans. «Time and Chance. The story of Arthur Evans and his forebears»]. «Вестник древней истории». 1947. №4. С. 107—112. Либерея «Нового Геродота».
  81. Myres, 1941, p. 956—957.
  82. [planetarynames.wr.usgs.gov/Feature/1883 Evans]. Gazetteer of Planetary Nomenclature. Проверено 3 мая 2016.
  83. </ol>

Литература

  • Вуд М. Троя: В поисках Троянской войны / Пер. с англ. В. Шарапова. — М. : СТОЛИЦА-ПРИНТ, 2007. — 400 с. — ISBN 978-5-98132-096-5.</span>
  • Захаров А. А. Эгейский мир в свете новейших исследований. — Петроград : М. и С. Сабашниковы, 1924. — 155 с.</span>
  • Молчанов А. А. Посланцы погибших цивилизаций: (Письмена древней Эгеиды). — М. : Наука, 1992. — 188 с. — (Литературоведение и языкознание). — ISBN 5-02-0110-43-4.</span>
  • Brown K. C. Before Knossos: Arthur Evans' Travels in the Balkans and Crete. — Oxford : Ashmolean Museum, 1993. — 96 p. — ISBN 9781854440297.</span>
  • Cottrell L. [archive.org/details/bullofminos036945mbp The Bull Of Minos]. — N. Y. : Rinehart And Company, 1958. — 303 p.</span>
  • Gere C. Knossos and the Prophets of Modernism. — University of Chicago Press, 2009. — 287 p. — ISBN 9780226289533.</span>
  • Dare D., Hardie M. [books.google.ru/books?id=UerqmuVgg8kC&pg=PA141&lpg=PA141&dq=Callipers+Preparatory+School+arthur+evans&source=bl&ots=m-lb6COJF_&sig=4P1SIxIkkWgczbJuX_6oVPjdzPQ&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwjXt_XP5I7NAhUnKpoKHb2_D3YQ6AEIQDAD#v=onepage&q=Callipers%20Preparatory%20School%20arthur%20evans&f=false A Passion for Nature: 19th-century Naturalism in the Circle of Charles Alexander Johns]. — Hypatia Publications, 2008. — 275 p. — ISBN 9781872229584.</span>
  • Kirigin, Branko. [www.amacukne.lin30.host25.com/wp-content/uploads/2013/03/kirigin_evans.pdf Arthur Evans in Dubrovnik and Split (1875-1882)] : [англ.]. — Oxford : Archaeopress Open Access, 2015. — 14 p.</span>
  • MacGillivray J. A. Minotaur: Sir Arthur Evans and the archaeology of the Minoan myth. — London : Jonathan Cape, 2000. — 373 p. — ISBN 9780224043526.</span>
  • Marinatos, Nanno. [books.google.ru/books?id=G6IcBgAAQBAJ&dq=arthur+evans+criticism&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Sir Arthur Evans and Minoan Crete: Creating the Vision of Knossos]. — Chicago : I.B.Tauris, 2015. — 224 p. — ISBN 9781780768113.</span>
  • Miller W. [www.jstor.org/stable/1850247 Review on: Time and Chance: The Story of Arthur Evans and His Forebears by Joan Evans] // The American Historical Review. — 1944. — Vol. 49, no. 4. — P. 717—718.</span>
  • Myres J. L. [www.jstor.org/stable/769189 Arthur John Evans. 1851-1941] // Obituary Notices of Fellows of the Royal Society. — 1941. — Vol. 3, no. 10 (декабрь). — P. 940—968.</span>

Ссылки

  • [www.krugosvet.ru/enc/istoriya/EVANS_ARTUR_DZHON.html Эванс, Артур Джон]. Энциклопедия Кругосвет.
  • [sirarthurevans.ashmus.ox.ac.uk/biography/ Sir Arthur Evans]. The Sir Arthur Evans archive.
  • [dictionaryofarthistorians.org/evansa.htm Evans, Arthur John, Sir]. Dictionary of Art Historians: A Biographical Dictionary of Historic Scholars, Museum Professionals and Academic Historians of Art.
  • [johnevans.ashmolean.org/evans/arthur-evans.html Sir Arthur Evans (1851—1941)]. Sir John Evans Centenary Project. University of Oxford, Ashmolean Museum.


Отрывок, характеризующий Эванс, Артур

– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.