Эванс, Эдвард, 1-й барон Маунтэванс

Эдвард Эванс, 1-й барон Маунтэванс
англ. Edward Ratcliffe Garth Russell Evans
Эдвард Эванс
Прозвище	Тедди
Дата рождения	28 октября 1880(1880-10-28)
Место рождения	Лондон, Великобритания
Дата смерти	20 августа 1957(1957-08-20) (76 лет)
Место смерти	Гала, Норвегия
Принадлежность	Великобритания Великобритания
Род войск	Военно-морской флот
Годы службы	1896—1941
Звание	адмирал
Командовал	HMS Mohawk HMS Viking HMS Broke HMS Carlisle HMS Dorsetshire
Сражения/войны	Первая мировая война - 2-е сражение в Па-Де-Кале, Вторая мировая война - Норвежская кампания
Награды и премии
Автограф

Э́двард Рэ́тклифф Гарт Ра́сселл Эванс, 1-й барон Маунтэванс (англ. Edward Ratcliffe Garth Russell Evans, 1st Baron Mountevans; 1880—1957) — адмирал Королевского военно-морского флота Великобритании, участник Первой и Второй мировых войн, особенно прославившийся во время 2-го морского сражения в Дуврском проливе, путешественник — участник двух экспедиций в Антарктиду под руководством Роберта Скотта, трёхкратный кавалер ордена Бани, ордена «За выдающиеся заслуги» и других высоких наград, в том числе иностранных государств, писатель, почётный доктор наук Абердинского университета, почётный член многих географических обществ.

Ранние годы жизни

Эдвард Эванс (для родных и друзей «Тедди») родился в Лондоне 28 октября 1880 года. Он был вторым из трёх сыновей состоятельного адвоката Фрэнка Эванса и его супруги Элизы (в девичестве Макналти). Несмотря на происхождение из благополучной семьи, в детстве Эдвард был проблемным ребёнком. В возрасте девяти лет он вместе с братьями частенько бродяжничал в лондонском Ист-Энде и даже однажды был задержан полицией за кражу.

В 1890 году родители определили Тедди вместе со старшим братом Джо в школу «Мерчант Тейлорс», из которой годом позже он был отчислен за драки и прогулы. После этого он учился в школе в Кройдоне, куда направлялись на обучение «сложные мальчики», а ещё позже в школе в Майда-Вейле, где у него также были проблемы с дисциплиной, но он постепенно втянулся в учёбу и закончил школу в 14 лет с отличными результатами.

Эдвард Эванс очень хотел стать моряком и ещё во время учёбы в школе безрезультатно пытался поступить кадетом на учебный корабль Королевского флота «Британия». По воле отца в январе 1895 года Эванс начал обучение в мореходном училище Thames Nautical Training College на учебном судне HMS Worcester, которое готовило, преимущественно, будущих офицеров торгового флота. Эванс и там прослыл отъявленным хулиганом, однако к середине второго курса остепенился и даже заработал репутацию способного и старательного, хотя и недисциплинированного курсанта. Кульминацией его стараний в учёбе стало направление для дальнейшего прохождения службы в Королевский военно-морской флот.

В начале 1897 года Эванс в звании мичмана получил распределение на бронепалубный крейсер «Хоук», базировавшийся в Средиземном море, во время службы на котором зарекомендовал себя исполнительным и выдержанным моряком. В августе Эванс серьёзно заболел бруцеллёзом, выпив заражённого молока, и был на три месяца отправлен домой на лечение. Во время восстановления после болезни Эванс начал усиленно заниматься спортом, часами плавая в море и совершая многокилометровые прогулки. Эта страсть к спорту не утихла в нём и десятилетия спустя. По возвращении на службу он был назначен на эскадренный броненосец HMS Repulse, а затем на шлюп HMS Dolphin, во время службы на котором сдал экзамены и получил первое офицерское звание сублейтенанта. С 1900 по 1902 год Эванс учился в Королевском военно-морском колледже в Гринвиче. Учёба была ненадолго прервана назначением на эскадренный броненосец HMS Majestic, на котором в то же время служил лейтенант Роберт Фолкон Скотт.

Путешествия в Антарктиду

1901—1904

В начале 1902 года Эванс был откомандирован с флота и назначен на должность второго помощника капитана китобойной шхуны SY Morning («Монинг») — вспомогательного судна первой антарктической экспедиции Роберта Скотта, кроме того, выполнявшего собственную научную программу. «Монинг» вышла из Лондона в июле 1902 года с грузом дополнительного оборудования, продовольствия и т. п. и в декабре достигла острова Росса, на котором на полуострове Хат-Пойнт была организована экспедиционная база Скотта. 2 марта 1903 года судно покинуло Антарктику, забрав нескольких участников экспедиции, в том числе Эрнеста Шеклтона, тяжело заболевшего цингой после похода к Южному полюсу вместе со Скоттом и Эдвардом Уилсоном.

По возвращении в Новую Зеландию Эванс был временно прикомандирован к HMS Phoebe, пока «Монинг» находилась на ремонте. В ноябре 1903 года «Монинг» и ещё одно вспомогательное судно «Терра Нова» вновь отплыли в Антарктику, и в январе 1904 года дошли до острова Росса. Экспедиционное судно Скотта «Дискавери» ещё находилось в ледовом плену (из-за неизвестной ледовой обстановки в проливе Мак-Мердо судно было пришвартовано у Хат-Пойнт и вмерзло в лёд ещё в начале 1902 года). С целью его освобождения было принято решение использовать взрывчатку, чтобы пробить канал через восьмимильное ледовое поле. Эванс был назначен старшим по проведению взрывных работ. 16 февраля 1904 года «Дискавери» удалось освободиться, и в тот же день экспедиция покинула Антарктиду. В знак признания вклада Эдварда Эванса в дело экспедиции его именем Скотт назвал гору.

1910—1913

Уилсон, Эванс и я пошли к мысу, который я назвал в честь нашего достойного старшего офицера — мысом Эванса. — Р. Скотт

В 1910 году лейтенант Эдвард Эванс вошёл в состав новой британской антарктической экспедиции под руководством Роберта Скотта и был назначен его заместителем — капитаном экспедиционного судна «Терра Нова». Целью экспедиции, помимо выполнения обширной научной программы, было покорение Южного полюса. В процессе подготовки экспедиции Эванс занимался решением большинства хозяйственных вопросов, связанных с оснащением и подготовкой судна к длительному плаванию, подбором его экипажа. Скотт отвечал главным образом за научную программу экспедиции, а также за вопросы её финансирования.

1 июня 1910 года «Терра-Нова» вышла из Вест-Индских доков Лондона и после продолжительного плавания (с заходом в Кардифф и Новую Зеландию) 4 января 1911 года достигла пролива Мак-Мердо. В качестве основной базы экспедиции Скоттом был выбран мыс на острове Росса в 15 милях севернее полуострова Хат-Пойнт — места базы его предыдущей экспедиции. Это место получило название «мыс Эванса».

Эдвард Эванс решением Скотта стал членом береговой партии, а дальнейшее командование судном было поручено лейтенанту Гарри Пеннелу. В январе-марте 1911 года Эванс принял участие в походе по закладке первого промежуточного склада с продовольствием и топливом для предстоящего похода к полюсу (склада «Одной тонны» — 79°29' южной широты, приблизительно в 200 км от Хат-Пойнт). 16 марта он возглавил непродолжительный поход по пополнению припасов в так называемом «Угловом лагере» (примерно в 50 км от Хат-Пойнт).

После зимовки на мысе Эванса Скотт начал подготовку к походу на Южный полюс. На партию под руководством Эванса (в которую входили моторист Бернард Дэй, кочегар Уильям Лэшли и стюард Ф. Хупер) была возложена задача доставить экспедиционные грузы на мотосанях до склада на 80-м градусе южной широты. Партия выступила 24 октября, однако уже к 1 ноября мотосани (на которые Скотт особо и не рассчитывал) сломались, и партии Эванса пришлось тащить сани с грузом за счёт собственных сил. 15 ноября партия Эванса достигла 80°32’ южной широты, где был заложен «Верхний барьерный склад». После этого Эванс и Лэшли продолжили поход в составе вспомогательных партий Скотта и вплоть до 4 января 1912 года сопровождали его до широты 87°32', после чего Скотт приказал им и Тому Крину возвращаться назад.

Он сердечно поблагодарил нас за участие в походе, сказал, что ему жаль с нами расставаться. У. Лэшли

Обратный путь выдался очень тяжёлым и чуть не стоил Эвансу жизни. Уже в начале пути они с Крином сильно страдали от снежной слепоты, а к 22 января Эванс начал жаловаться на усиливавшиеся боли в ногах. Лэшли диагностировал у него раннюю стадию цинги. С 27 января, помимо общей слабости, Эванса начали мучать боли в желудке, а к 1 февраля (ровно на 100-й день похода) он окончательно ослабел и уже не мог тащить сани. Начиная с 9 февраля Эванс едва мог самостоятельно передвигаться, а 13 февраля (примерно в 90 милях от зимовья на Хат-Пойнт) он отдал приказ бросить его, на что Лэшли и Крин ответили категорическим отказом. Как вспоминал Эванс впоследствии, это был «первый и последний мой приказ как офицера флота, который не был выполнен». С 13 февраля Лэшли и Крин везли Эванса на санях.

При рыхлом снеге и плохой видимости это сложная процедура, довольно мучительная для мистера Эванса, хотя мы изо всех сил стараемся не причинять ему боли; он не жалуется, слышно только, как он скрипит зубами. из дневника Лэшли

18 февраля, немного не доходя «Углового лагеря», они разбили лагерь, в котором остались Эванс и присматривающий за ним Лэшли, а Том Крин налегке отправился за помощью на мыс Хат-Пойнт. Он прошёл за 18 часов более 45 километров и вызвал помощь умирающему Эвансу (за этот подвиг он позже был награждён медалью Альберта). 22 февраля Эдвард Эванс был благополучно доставлен в хижину на мысе Хат-Пойнт, а затем на «Терра Нове» эвакуирован в Новую Зеландию. Эванс был прикован к постели вплоть до апреля 1912 года.

Из Новой Зеландии Эванс вернулся в Англию, где провёл лето 1912 года, восстанавливая после болезни силы. Он был удостоен встречи с королём Георгом V, который присвоил ему звание коммандера. Осенью Эванс снова принял командование «Терра Новой» и отправился в Антарктику. Корабль достог пролива Мак-Мердо 18 января 1913 года — в годовщину достижения Скоттом Южного полюса, тогда же Эванс узнал о его судьбе. Он принял на себя руководство экспедицией и организовал её возвращение.

В 1921 году вышла книга Эванса «На юг со Скоттом» (англ. South with Scott), а в 1944 году — книга «Британские полярные исследователи» (англ. British Polar explorers).

Отвечавший за судно Эванс <…> много сделал для того, чтобы сплотить сырой материал в ядро, способное без трений выдержать тяготы почти трёхлетнего пребывания в узком, изолированном от остального мира обществе.

— Эпсли Черри-Гаррард

Военная карьера

Первая мировая война

По возвращении из Антарктики в 1914 году Эдвард Эванс принял командование эсминцем HMS Mohawk, входившим в состав 6-й английской флотилии (Дуврский патруль), на котором нёс службу у берегов Бельгии. С 1915 года командовал эсминцем HMS Viking, а в 1917 году принял командование HMS Broke.

Ночью 20 апреля 1917 года HMS Broke и HMS Swift, патрулировавшие Дуврский пролив у мели Гудвина, подверглись атаке шести германских миноносцев. HMS Swift торпедировал SMS G85, после чего последний затонул, а HMS Broke Эванса протаранил SMS G42, в результате чего корабли сошлись вместе и на них началась рукопашная схватка. После того, как HMS Broke удалось освободится, SMS G42 затонул вместе со всей командой (36 человек). После боя оставшиеся германские корабли повернули назад, а сильно поврежденный Broke был отбуксирован в порт. За этот бой Эванс был повышен в звании до капитана, награждён орденом, а в британской прессе стал известен как «Эванс с „Брока“» (англ. Evans of the Broke). В 1920 году Эванс опубликовал книгу «На страже морей» о своей службе в Дуврском патруле.

Последующие годы службы

В 1921 году Эванс был отправлен на Китайскую станцию в Юго-Восточной Азии командовать лёгким крейсером HMS Carlisle. В ночь на 3 марта 1921 года сингапурское пассажирское судно SS Hong Moh c 48-ю членами экипажа и 1135-ю пассажирами на борту, направлявшееся в Сямынь, в условиях штормовой погоды и плохой видимости налетело на подводные камни и ночью 4 марта разломилось пополам. С 6 по 8 марта Эванс на HMS Carlisle командовал операцией по спасению выживших. Удалось спасти более двухсот человек, около тысячи погибли (точные данные о количестве погибших и спасённых разнятся).

С 1923 по 1926 год Эванс командовал сторожевым судном HMS Harebell в составе флотилии рыбоохраны, а с 1926 по 1927 год — линейным крейсером HMS Repulse (Атлантический флот). В феврале 1928 года ему было присвоено звание контр-адмирала и он был назначен командующим Австралийской эскадрой. В ноябре 1932 года повышен в звании до вице-адмирала. С 1933 по 1935 годы возглавлял Африканскую станцию (самостоятельное заморское подразделение в составе Королевского флота в африканских водах) (на HMS Dorsetshire, позже на HMS Carlisle). С 1935 по 1939 годы был командующим в Но́ре на борту HMS Pembroke (командующий на этой должности отвечал за защиту входа в порт Лондона и торговое судоходство вдоль восточного побережья Великобритании). 12 июля 1936 года Эдварду Эвансу было присвоено звание адмирала.

В 1940 году Эванс принимал участие в Норвежской кампании. 9 января 1941 года вышел на пенсию.

Личная жизнь и общественная деятельность

Эдвард Эванс был женат дважды. Его первой женой была Хильда Беатрис Раффл Расселл (англ.  Hilda Beatrice Ruffle Russell). Свадьба состоялась 13 мая 1904 года. Возвращаясь в Англию из Новой Зеландии вместе с мужем после его экспедиции в Антарктику, 18 апреля 1913 года Хильда умерла на борту пассажирского судна SS Otranto от острого перитонита. Во второй раз Эванс женился в 1916 году на норвежке Эльзе Андворд (англ. Elsa Andvord). У них родились двое сыновей: Ричард Эванс, будущий 2-й барон Маунтэванс (1918) и Эдвард Эванс (1924).

С 1936 по 1942 год Эванс был ректором Абердинского университета. После оставления военной службы и до конца Второй мировой войны служил в Лондоне комиссаром по делам гражданской обороны. 12 ноября 1945 года был возведён в пэры как 1-й барон Маунтэванс от Челси.

В 1946 году была издана его книга «Жизнь, полная приключений» (англ.  Adventurous life), в 1950-м «Безлюдная Антарктика» (англ.  The desolate Antarctic), в 1953-м «Арктические пустыни» (англ.  Arctic solitudes).

В 1947 году Эванс возглавил комитет, который формализовал правила реслинга в Великобритании. Эти правила стали известны как «правила адмирала лорда Маунтэванса».

Лорд Маунтэванс умер 20 августа 1957 года в Норвегии. Подробностей о последних годах его жизни нет.

Награды и почётные звания

За многолетнюю безупречную военную службу, а также за вклад в полярные исследования Эдвард Эванс был удостоен почётными званиями и наградами:

• Орден Бани (кавалер — 1913, кавалер — 1932, рыцарь 1935);
• Полярная медаль — 1904, 1913;
• Орден Савойи (военный) — 1905 (Италия);
• Орден Почётного легиона — 1917 (Франция);
• Орден «За выдающиеся заслуги» — 1917;
• Орден Леопольда I — 1917 (Бельгия);
• Военный крест — 1917 (Франция);
• Военно-морской крест — 1919 (США);
• Орден Башни и Меча — 1919 (Португалия);
• Гражданский крест — 1919 (Бельгия);
• Орден Короны — 1921 (Бельгия);
• Медаль «За спасение на море» — 1921;
• Орден Святого Иоанна — 1937;
• Орден Святого Олафа — 1939 (Норвегия).

Он был почётным гражданином Калгари (1914), Дувра (1938), Чатема (1939), лондонского Сити (1945), Челси (1945). За свой вклад в экспедицию Скотта, помимо полярной медали, был удостоен наград Венгрии, Бельгийского королевского географического общества, географических обществ Марселя, Руана и Ньюкасла. Являлся почётным членом многих географических обществ, почётным доктором наук (LLD) Абердинского университета.

Литература

• Reginald Pound. Evans of the Broke: a biography of Admiral Lord Mountevans KCB, DSO, LLD. — London: Oxford University Press, 1963.
• Черри-Гаррард Э. Самое ужасное путешествие / В. С. Корякин. — Л., Гидрометеоиздат, 1991. — 552 с. — ISBN 5-286-00326-5.
• William Stewart. Admirals of the World: A Biographical Dictionary. — McFarland, 2009. — С. 116-117. — 341 с. — ISBN 978-0786438099.

Ссылки

• Hans Houterman & Jeroen Koppes. [www.unithistories.com/officers/RN_officersE.html Royal Navy (RN) Officers 1939-1945]. World War II unit histories. Проверено 9 апреля 2015. Наиболее полный послужной список Эдварда Эванса

Отрывок, характеризующий Эванс, Эдвард, 1-й барон Маунтэванс

– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?