Джомолунгма

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Эверест»)
Перейти к: навигация, поиск
ДжомолунгмаДжомолунгма

</tt> </tt> </tt> </tt>

</tt>

Джомолунгма
тиб. ཇོ་མོ་གླང་མ།
Джомолунгма (Эверест, Сагарматха) — высочайшая вершина Земли. Вид с северо-запада
27°59′17″ с. ш. 86°55′31″ в. д. / 27.98806° с. ш. 86.92528° в. д. / 27.98806; 86.92528 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=27.98806&mlon=86.92528&zoom=9 (O)] (Я)Координаты: 27°59′17″ с. ш. 86°55′31″ в. д. / 27.98806° с. ш. 86.92528° в. д. / 27.98806; 86.92528 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=27.98806&mlon=86.92528&zoom=9 (O)] (Я)
СтраныНепал Непал
КНР КНР
Горная системаГималаи
Хребет или массивМахалангур-Химал
Высота вершины8848[1] м
Первое восхождение29 мая 1953 года (Тенцинг Норгей и Эдмунд Хиллари)
Джомолунгма
Джомолунгма

Джомолу́нгма (тиб. ཇོ་མོ་གླང་མ།), Эвере́ст (англ. Mount Everest), Сагарма́тха (непальск. सगरमाथा) (8848 м) — высочайшая вершина Земли.





География

Расположена в Гималаях, в хребте Махалангур-Химал (в части, называемой Кхумбу-Гимал). Южная вершина (8760 м) лежит на границе Непала и Тибетского автономного района (Китай), Северная (главная) вершина (8848 м) расположена на территории Китая.

Эверест имеет форму трёхгранной пирамиды, южный склон более крутой. На южном склоне и рёбрах снег и фирн не удерживаются, вследствие чего они обнажены. Высота Северо-восточного плеча 8393 м. Высота от подножия до вершины около 3550 м. Вершина состоит в основном из осадочных отложений.

С юга Эверест соединяется перевалом Южное седло (7906 м) с Лхоцзе (8516 м), называемой иногда Южной вершиной. С севера круто спадающее остро заточенное Северное седло (7020 м) соединяет Эверест с Северной вершиной — Чангзе (7543 м). На восток круто обрывается непроходимая восточная стена Кангашунг (3350 м). С массива во все стороны стекают ледники, оканчивающиеся на высоте около 5 км.

Джомолунгма частично входит в состав национального парка Сагарматха (Непал).

Климат

На вершине Джомолунгмы бывают сильнейшие ветра, дующие со скоростью до 55 м/с.

Среднемесячная температура воздуха в январе −36 °C (в отдельные ночи может понижаться до −50…−60 °C), в июле около нуля °C.

Этимология

В переводе с тибетского «Джомолунгма» означает «Божественная (jomo) Мать (ma) жизненной энергии» (lung). Гора названа так в честь бонской богини Шераб Чжаммы (Sherab "мудрейшая", Cham-ma "любящая мать"), олицетворяющей материнскую энергию»[balkhandshambhala.blogspot.com.by/2013/04/sherab-chamma-anahita.html]. Другое тибетское название вершины — «Джомо Ганг Кар» (jomo-gangkar): «Святая Мать, белая, как снег»[denpaikyareng.blogspot.com.by/2011/08/jomolungma-mount-everest.html].

Английское название «Эверест» (англ. Mount Everest) присвоено в честь сэра Джорджа Эвереста (англ. George Everest, 17901866), руководителя геодезической службы Британской Индии в 18301843 годах. Это название предложил в 1856 году преемник Джорджа Эвереста Эндрю Во (англ. Andrew Waugh, 18101878) после публикации результатов своего сотрудника Радханата Сикдара, который в 1852 году впервые измерил высоту «Пика XV» и показал, что тот является высочайшим в регионе и, вероятно, во всём мире[2].

Измерения высоты

Первым, кто определил, что Джомолунгма является высочайшей горной вершиной на Земле, был индийский математик и топограф Радханат Сикдар в 1852 году на основе тригонометрических расчётов, когда он находился в Индии в 240 км от Джомолунгмы.

В 1856 году геодезической службой Британской Индии было сделано первое измерение высоты вершины — ровно 29 000 футов (8839 м), но объявлено было, что высота Джомолунгмы составляет 29 002 фута (8840 м). Это произвольное добавление было сделано, чтобы из-за круглого числа 29 000 не возникло впечатления, что точность измерений невысока.

В 1950-х годах индийские топографы при помощи теодолитов вновь измерили высоту Джомолунгмы, которая составила 29 028 футов (8848 м) над уровнем моря.

В 1975 году китайская экспедиция уточнила высоту вершины 8848,13 м.

В 1998 году американская экспедиция при помощи GPS определила высоту вершины 8850 м, то есть на 11 м выше, чем определили в середине XIX века английские топографы и картографы. Примерно в это же время итальянский геолог Ардито Дезио, используя современную радиоаппаратуру, провёл собственные измерения вершины и заявил, что её высота составляет 8872,5 м, то есть почти на 25 м выше, чем считается в настоящий момент[3]. Однако ни те, ни другие результаты официально не были признаны.

В 2005 году директор государственного управления геодезии и картографии Китая обнародовал новые, более точные результаты измерений высоты Джомолунгмы. Согласно этим измерениям, проведёнными китайскими учёными во время экспедиции на Джомолунгму в мае 2005 года, высота горы составляет 8844,43 м (±21 см) над уровнем моря[4].

С 8 апреля 2010 года официальная высота Джомолунгмы фиксируется на отметке 8848 м над уровнем моря, а высота твёрдой породы составляет 8844 м[5].

После Непальского землетрясения 2015 года по сведениям некоммерческого консорциума геофизических исследований UNAVCO, высота Джомолунгмы уменьшилась примерно на 2,54 сантиметра (1 дюйм)[6].

Эверест как объект альпинизма

Эверест, являясь высочайшей вершиной Земли, привлекает к себе большое внимание альпинистов; попытки восхождений носят регулярный характер.

Подъём на вершину занимает около 2-х месяцев — с акклиматизацией и установкой лагерей. Потеря массы за восхождение — в среднем 10—15 кг. Страны, на территории которых находятся подступы к вершине, берут за восхождение на вершину большие деньги[7] Также деньги взимаются за возможность подъёма[8]. Устанавливается очерёдность подъёма экспедиций[8] Дешевле всего покорить Джомолунгму со стороны Тибета (КНР)[7].

Основной сезон восхождения на вершину — весна и осень, так как в это время отсутствуют муссоны. Наиболее подходящим сезоном для восхождения по южному и северному склонам считается весна. Осенью можно подниматься только с юга[3].

Значительная часть восхождений организуется специализированными фирмами и совершается в составе коммерческих групп. Клиенты этих фирм оплачивают услуги гидов, которые проводят необходимое обучение, предоставляют снаряжение и, насколько это возможно, обеспечивают безопасность на всём пути. Стоимость восхождения составляет до 65 тысяч долларов США, причем одно только разрешение на восхождение, выданное правительством Непала, стоит 10 тысяч долларов[9][10].

В XXI веке, благодаря развитию туристической инфраструктуры отмечается значительный рост ежегодных восхождений, так если в 1983 году вершины достигли 8 человек, в 1990 около сорока, то в 2012 году только за один день на Эверест поднялось 234 человека[11]. При восхождении отмечены многочасовые пробки[11] и даже драки между альпинистами[11][12].

Как считают специалисты, успех экспедиции напрямую зависит от погоды и экипировки путешественников[8]. Восхождение на Джомолунгму продолжает оставаться серьёзным испытанием для каждого, вне зависимости от степени его подготовки[8]. Существенную роль играет акклиматизация перед восхождением на Эверест. Типичная экспедиция с южной стороны тратит до двух недель на подъем из Катманду до базового лагеря на высоте 5364 м, и ещё около месяца уходит на акклиматизацию к высоте, прежде чем совершается первая попытка восхождения на вершину.

Самый сложный участок восхождения на Эверест — последние 300 м, прозванный восходителями на гору «самой длинной милей на Земле». Для успешного прохождения этого участка требуется преодолеть крутейший гладкий каменный склон, покрытый порошеобразным снегом.

Трудности

Восхождения на Эверест с целью достичь высшей точки горы характеризуются исключительной трудностью и иногда оканчиваются гибелью как восходителей, так и сопровождающих их носильщиков-шерпов. Указанная трудность обусловлена особо неблагоприятными климатическими условиями верхушечной зоны горы вследствие значительной высоты её положения. В числе данных неблагоприятных для организма человека климатических факторов: высокая разреженность атмосферы и, как следствие, крайне низкое содержание кислорода в ней, граничащее со смертельно низким значением; низкие температуры до минус 50-60 градусов, что в сочетании с периодическими ураганными ветрами субъективно ощущается человеческим организмом как температура до минус 100—120 градусов и способно привести к крайне быстро возникающей температурной травме; немалое значение имеет интенсивная солнечная радиация на таких высотах. Указанные особенности дополняются «стандартными» опасностями альпинизма, присущими и гораздо менее высоким вершинам: сходы лавин, обрыв с крутых склонов, падение в расщелины рельефа.

История восхождений

До момента первого восхождения на вершину, которое состоялось в 1953 году, было проведено около 50 экспедиций в Гималаи и Каракорум (на Джомолунгму, Чогори, Канченджангу, Нангапарбат и другие вершины). Их участникам удалось покорить несколько семитысячников этих горных районов, но ни одна попытка штурма вершин восьмитысячников успеха не имела. В 1950 году французам удалось покорить первый восьмитысячник — Аннапурну.

Наибольшего результата при попытках восхождения на Эверест добились английские альпинисты благодаря применению кислорода. После разведывательной экспедиции 1921 года последовала экспедиция 1922 года, в которой Джордж Финч и Джеффри Брюс достигли высоты 8320 м, впервые использовав кислород. В 1924 году Нортон достиг высоты 8565 м, а Джордж Мэллори и Эндрю Ирвин (как оценил Н. Оделл) — более 8600 м (есть версия, что они погибли уже при спуске с вершины, спор о том, достигли они вершины, или нет, продолжается и сегодня), в 1933 году П. Вин-Харрис, Л. Уэйгер и Ф. Смит — 8565 м. В 1934 году эксцентрик Морис Уилсон, не имевший специальной альпинистской подготовки и веривший в то, что он будет вознесён на вершину сверхъестественными силами, погиб на высоте около 7 км, хотя впоследствии иногда считалось, что он разбил найденную более поздними экспедициями на высоте 8,5 км палатку. Следующие британские экспедиции были предприняты в 1936 и 1938 годах. В 1947 году канадец Эрл Денман с двумя шерпами смог подняться лишь до 6,7 км.

Участники экспедиций до 1949 года пытались взойти на высочайшую точку планеты с севера, со стороны Тибета, потому что территория Непала до 1948 года была закрыта для европейцев[13]. Первая разведка на Эверест с юга, со стороны Непала, была предпринята англичанами в 1949 году[13]. В 1950 году для европейцев фактически закрылся Тибет.

Первое восхождение было совершено 29 мая 1953 года шерпой Тенцингом Норгеем и новозеландцем Эдмундом Хиллари через Южное седло — по пути, разведанному накануне швейцарцами. Восходители пользовались кислородными приборами. В работе экспедиции принимали участие более 30 шерпов[13][14][15].

В последующие годы высочайшую вершину мира покорили альпинисты разных стран мира — Китая, США, Индии, Японии, Италии.

1 мая 1963 года Джим Уиттакер (Jim Whittaker) стал первым американцем, ступившим на вершину Эвереста. Три недели спустя, вторая группа из той же американской экспедиции совершила ещё более ошеломляющее восхождение — первопрохождение ранее непокоренного Западного ребра Эвереста[16].

Весной 1975 года Эверест впервые штурмует женская экспедиция. Первой женщиной, покорившей Джомолунгму, стала японская альпинистка Дзюнко Табэй (1976). Первой европейкой, поднявшейся на вершину, стала полька Ванда Руткевич (1978). Первой россиянкой, достигшей вершины, стала Екатерина Иванова (1990)[3].

24 сентября 1975 года британская экспедиция[en] под руководством Криса Бонингтона впервые прошла Юго-Западную стену Эвереста[17]. На вершину поднялись Даг Скотт и Дугал Хэстон[en]. Через два дня, 26 сентября Питер Бордман и шерпа Петемба (англ. Pertemba) повторили их путь на вершину. Следовавший за ними Мик Берк[en] пропал без вести[18].

В последующие годы, снова по классическому пути первовосходителей, на Эверест поднимаются альпинисты Великобритании, Непала, США, Южной Кореи, Австрии и ФРГ, причём Райнхольд Месснер и Питер Хабелер достигают вершины, не пользуясь кислородом на протяжении всего штурма. В составе этих экспедиций ещё двум женщинам — польке Ванде Руткевич (1978) и немке Ханнелоре Шмац (погибла при спуске) — удалось покорить Эверест. Французы Ж. Афанасьеф и Н. Жэжэ с 8 км до 6,5 км спустились на лыжах[13].

Новое слово в покорении вершины удалось сказать полякам под руководством А. Завады. Первыми в мире они поднялись на вершину Эвереста зимой. Это восхождение было совершено Л. Чихи и Кшиштофом Велицким через Южное седло. А через несколько месяцев (весной 1980 года) поляки, руководимые тем же А. Завадой, проложили новый маршрут на Эверест. По южному гребню на вершину взошли Анджей Чок и Ежи Кукучка[13].

Как правило, все альпинисты поднимаются на Эверест в кислородных масках. На высоте 8 км воздух разрежённый, и дышать очень трудно. Первыми без кислорода достигли вершины итальянец Рейнхольд Месснер и немец Питер Хабелер в 1978 году[3].

В 1980 году Рейнхольд Месснер, на этот раз в одиночку, снова поднялся на Эверест и установил сразу несколько рекордов. Месснеру первому удалось покорить вершину в одиночку без кислорода, не прибегая к помощи высотных носильщиков. К тому же он первым решился бросить вызов Эвересту в период муссонов и достиг цели[13]. Кроме того, он преодолел путь от базового лагеря, находящегося на высоте 6,5 км, до вершины по новому варианту пути с Севера всего за 3 дня[3].

В мае 1982 года 11 участников советской экспедиции альпинистов покорили Эверест, поднявшись по считавшемуся ранее непроходимым юго-западному склону, причём 2 восхождения были совершены ночью. До этого ни один из альпинистов, входивших в состав экспедиции, не поднимался выше 7,6 км. Руководитель экспедиции Евгений Тамм (сын выдающегося физика Игоря Тамма), старший тренер Анатолий Георгиевич Овчинников, тренер Борис Тимофеевич Романов, капитаны штурмовых четвёрок — Валентин Иванов, Ерванд Ильинский, Эдуард Мысловский. Советская экспедиция была 25-й, достигшей вершины. Первыми на вершину поднялись Владимир Балыбердин и Эдуард Мысловский. Балыбердин взошёл на вершину без кислородного аппарата. Впервые ночью Сергей Бершов поднялся на вершину Джомолунгмы 4 мая 1982 года в связке с Михаилом Туркевичем. 5 мая совершили восхождение Валентин Иванов и Сергей Ефимов. В ночь с 8 на 9 мая поднялись на вершину Казбек Валиев, Валерий Хрищатый, а 9 мая — Валерий Хомутов, Владимир Пучков и Юрий Голодов.

Маршрут восхождения был проложен по юго-западной стене горы и считается одним из самых сложных в истории штурма Джомолунгмы[19]. Сборник очерков об этом восхождении написал советский журналист Юрий Рост[20].

В 1984 году впервые на вершину Эвереста поднялись австралийцы. Команда из пяти человек проложила новый маршрут под названием White Limbo по Северной стене. При этом они не пользовались кислородными баллонами и помощью шерп, проведя восхождение в альпийском стиле. [4sport.ua/articles?id=19662 3 октября 1984 года на вершину поднялись двое австралийцев: Тим Макартни-Снейп (Tim Macartney-Snape) и Грег Мортимер (Greg Mortimer)].

В 1988 году новозеландка Лидия Брэйди стала первой женщиной, достигнувшей вершины Эвереста без кислородного прибора.

В 1992 году тольяттинская команда альпинистов «Лада-Эверест» совершила групповое восхождение на Эверест, водрузив на его вершине флаги России, «АвтоВАЗа» и «Автовазбанка»[21][22]. 12 мая 1992 года на вершине побывало 32 человека[23].

Весной-летом 2004 года российские альпинисты прошли по самому сложному маршруту к вершине — по центру Северной стены[24]. Эта крупнейшая в масштабах России экспедиция стала четвертым по величине событием в истории отечественного альпинизма — после восхождений на Эверест в 1982 году, траверса Канченджанги в 1989 году[25] и первопрохождение Южной стены Лхоцзе в 1990 году. В команду вошли лучшие альпинисты под руководством москвича Виктора Козлова — всего 20 человек из Москвы, Тольятти, Сочи, Красноярска, Новокузнецка, Подольска, Екатеринбурга, Ростова-на-Дону, Новосибирска и Кирова.

В 2016 году на вершину Эвереста поднялась первая украинка Ирина Гулай из города Мукачево.

Рекорды

В 1996 году шерп Анг Рита побывал на вершине 10 раз без кислородных баллонов[26]. Спустя 4 года его рекорд побил другой шерп Аппа, достигший вершины в 11-й раз[26]. А всего Аппа Тенцинг побывал на вершине Эвереста 21 раз (по состоянию на май 2011 года).

В 1999 году шерп Бабу Шири провёл на вершине 21 час, и это при том, что уже на высоте 7925 м начинается мёртвая зона — в воздухе содержится всего треть того количества кислорода, которое присутствует в атмосфере на уровне моря[27].

В мае [www.everestnews.com/sb.htm 2001 года][28] французский сноубордист Марко Сиффреди[29] первым спустился с вершины Эвереста на сноуборде со стороны Кулуара Нортона. Спуск до базового лагеря занял 2,5 часа. Через год, осенью, Марко совершил второе восхождение на Эверест, чтобы спуститься вниз на сноуборде по Кулуару Хорнбайна. После восхождения сноубордист в одиночку начал спуск по кулуару Хорнбайна, и больше его никто не видел[30].

В 2001 году удивительное восхождение на Эверест совершил незрячий американец Эрик Вейхенмайер. К тому моменту он уже покорил все самые высокие горные пики на всех континентах. «Поднявшись на семь самых высоких гор семи частей света, я надеялся показать людям, что цели, которые могут казаться недосягаемыми, на самом деле вполне достижимы», — сказал в своём заявлении Вейхенмайер[27].

21 мая 2004 года Пемба Дордже установил рекорд скоростного восхождения на Эверест: 8 часов 10 минут от базового лагеря возле ледника Кхумбу[31].

22 мая 2010 года вершину покорил 13-летний американец Джордан Ромеро[32], совершивший восхождение вместе с отцом. До этого рекорд принадлежал 15-летней Мин Кипа Шерпа[33].

В мае 2011 года непальский духовный учитель Бхакта Кумар Райбыл установил новый рекорд по продолжительности нахождения на вершине — 32 часа[34].

C 12 и 19 мая 2012 года жительница Непала по имени Чхурим (Chhurim) поставила рекорд, дважды за неделю зайдя на Эверест[35].

Отрывок, характеризующий Джомолунгма

– Ты слышал отзыв? – сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoleon, France, bravoure; [Наполеон, Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия, величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.