Эгерия (IV век)

Эгерия
лат. Egeria
«Богоматерь», катакомбная фреска IV века
Дата рождения:	IV век
Род деятельности:	паломница, пилигрим
Язык произведений:	народная латынь
Дебют:	Itinerarium Egeriae

Эгерия (Этерия, лат. Egeria, Aetheria, также упоминалась как Сильвия; IV век) — паломница, по происхождению, возможно галльская или галлекская монахиня или зажиточная женщина, которая совершила паломничество в Святую Землю, вероятней всего, в 381—384 годах. Она оставила отчет о своем путешествии в длинном письме к своим домашним — «Itinerarium Egeriae», которое фрагментарно сохранилось в составе позднего кодекса XI века. Это произведение, судя по всему, древнейший сохранившийся прозаический текст, написанный женщиной.

Itinerarium Egeriae

Эгерия описала своё путешествие в письме, который теперь известен под названием Itinerarium Egeriae («Путешествие Эгерии»). Также его иногда называют Peregrinatio Aetheriae («Паломничество Этерии») или Peregrinatio ad Loca Sancta («Паломничество в Святую Землю») и т. д. Средняя часть этого сочинения сохранилась и вошла в Codex Aretinus, который был составлен в римском монастыре Монтекассино в XI веке; начало и конец письма утрачены, имя сочинителя в нём не упоминается. Этот кодекс, помимо данного текста содержащий трактат Илария Пиктавийского, De mysteriis, и его же 2 гимна, был обнаружен в 1884 году итальянским ученым Джан Франческо Гамуррини в монастырской библиотеке Ареццо, куда она, вероятно, попала в 1599 году. Гамуррини первым опубликовал «Путешествие», но с рядом погрешностей, и православное Палестинское Общество поручило приват-доценту Санкт-Петербургского Университета И. И. Холодняку, который в 1887 году был в Италии, скопировать его. Русский перевод был опубликован в 1889 году.

Лакуны в тексте «Путешествия» частично позволяет заполнить написанное на его основе сочинение монтекассинского монаха Петра Диакона De locis sanctis (с дополнениями по Беде Достопочтенному).

Дошедшая до нас информация о сочинительнице, в первую очередь, её имя, происходит из письма, написанного в VII веке галисийским монахом по имени Валерий из Бьерсо (Valerius Bergidensis), который говорит о ней как о своей соотечественнице и цитирует несколько фрагментов. Это письмо, напечатанное еще в XVIII веке, в 1903 году было изучено французским учёным по имени Dom M. Férotin, который отождествил упомянутую в нём Эгерию с автором «Путешествия», после чего сочинительница приобрела личное имя. Разные списки его текста дают различные формы написания имени (Egeria, Etheria, Aetheria, Echeria, Heteria, Eiheria), вариант «Эгерия» по толедской копии 902 года принят за стандарт с 1948 года.

Датировка

Паломничество было совершено после Константина Великого, потому что его постройки в Иерусалиме описываются с большою подробностью, и до Юстиниана, о сооружениях которого на Синае и в Константинополе не говорится ничего. Сократить промежуток до 372—394 годов помогает упоминание церкви в Эдессе.

Сочинение

Паломница пожелала посетить святые места Востока, начиная с Египта (где была в Фиваиде), Синай, Палестину, Сирию и Малую Азию, останавливаясь в памятных святых местах. Ровно три года она прожила в Палестине, в Иерусалиме, из которого совершала экскурсии по различным библейским местам.

И так, снова продолжая путь через несколько ночлегов, я прибыла в город, имя которого читается в писании, то есть Ватанис, каковой город существует и до ныне. В нем находится церковь с епископом по истине святым, отшельником и исповедником; есть и несколько гробниц святых. Город изобилует множеством жителей; в нем расположены и воины со своим трибуном. Отправившись оттуда, мы, о имени Христа Бога нашего, прибыли в Едессу и, прибыв туда, тотчас направились к церкви и к гробнице Святого Фомы. И там мы, по обыкновению, произнесли молитвы и исполнили все, что обыкновенно делали в Святых местах; прочли также некоторые места из Святого Фомы. Там есть церковь, большая и очень красивая, выстроенная недавно и вполне достойная быть домом Божиим; и так как было многое, что я желала там видеть, то мне было необходимо остановиться там на три дня.

Сочинение написано по образцу анонимного путешествия, описанного т. н. Бордоским Паломником (ок. 333) примерно на полвека раньше. Оно представляет собой письмо, адресованное на родину, и предназначено быть справочником по священным местам и одновременно отчётом и духовным наставлением для читателей. Сохранившиеся части документа включают 2 фрагмента примерно равной длины. Один (23 главы) открывается описанием пейзажа в северо-восточном Египте и рассказывает о приготовлении Эгерии к подъёму на Синай, рассказывает о её возвращении в Иерусалим и поездке в Месопотамию и завершается возвращением в Константинополь. Окончив путешествие, она вернулась в Константинополь, где пожелала рассказать о своем паломничестве «сестрам», остававшимся на родине. Она встречает епископов и других видных клириков, посещает могилы героев Ветхого Завета и другие библейские достопримечательности, общается с отшельниками Сирии и Месопотамии, выражает своё любопытство и восхищение на различные духовные темы. Вторая часть работы (26 глав) представляет собой описание Эгерией христианского богослужения, совершавшегося в Иерусалиме, особенно крещения, детализация правил поста, отчёт о катехуменах. Большая часть текста написана неофициальным, бойким языком, но иногда автор берёт приподнятый тон, чтобы придать рассказу о глубоких религиозных событиях торжественный оттенок.

Эгерия описывает монахов, многие святые места и достопримечательности, которые ей довелось увидеть в своём путешествии. Она описывает даже удивившие её детали литургии Иерусалимской церкви и формировавшегося в это время годового богослужебного круга. Описание Эгерии является крайне важным, поскольку является свидетельством развития литургии (например, Великий пост, Великая пятница и т. п.). Она оставила первое описание практики и воплощения литургических сезонов, как они существовали в её эпоху — период ещё до отделения праздника Рождества Христова от Богоявления. Ей же принадлежит самое древнее свидетельство об иерусалимском бдении в ночь на Великую пятницу. Она рассказывает о подготовке катехуменов к крещению, происходившей в течение сорока дней Великого поста.

Кроме того, это сочинение является ценным источником для филологов по вопросу об изменениях в лексике и грамматики народной латыни, помогая проследить стадии формирования многих слов в романских языках.

Личность

Из того, что Эгерия сравнивает Евфрат по величине и по быстроте течения с Роной, профессор Хагит Сиван (Hagith Sivan) сделала вывод, что она родом из Галлии, из Арля; с этим вполне согласуются и слова епископа Едесского, говорящего, что она прибыла туда de extremis porro terris. Если верить Валерию, она происходила из современной Испании.

Исследователь пишет: «Судя по обстановке, в которой она совершала свои паломничества, и по тому, что везде её принимали с вниманием и даже почетом, можно заключать, что анонимная путешественница принадлежала к лицам богатым и знатным: её сопровождает многочисленная свита, везде её встречают и провожают епископы, в местностях подозрительных её конвоирует военная стража». Она была образована, хорошо знала Писание и апокрифы, обладала начатками греческого, но не знала иврита, что говорит о том, что она не получила классическое образование, которое давали аристократкам того периода (например, Паула, Фальтония Бетиция Проба, Мелания Старшая, Марцелла). Судя по тому, как она поднималась на Синай и другим экскурсиям, и упоминанию о том, что она имела fortiori corpore, вряд ли она была немолодой.

В XIX веке, до находки письма христианского монаха Валерия, в котором упомянуто её имя, выдвигались различные версии о том, кем сочинительница могла являться на самом деле:

• Галла Плацидия (по Колеру; существовало позднее предание о её путешествие в Палестину, предположение считалось маловероятным).
• Блаженная Сильвия или Сальвия, сестра уроженца Аквитании префекта Руфина (по Гамуррини). О её путешествии рассказывает Палладий Еленопольский в своем «Лавсаике». Упомянутое Палладием путешествие было совершено во второе консульство Феодосия, в 388 году.
• Флавия, аббатиса из Галлии (по H. Goussen), которая основала латинский монастырь в Иерусалиме до 454 года

Монахиня или мирянка?

Валерий восхваляет Эгерию и называет её монахиней, возможно, по той причине, что она обращалась к своим адресатам как к «сестрам» (лат. sorores), впрочем, она могла писать и родственницам. Однако другие (например, Hagith Sivan, 1988) указывают на то, что в её эпоху было общепринятым обращаться к христианам как к «братьям и сестрам». Кроме того, Валерий считал, что она была монахиней, поскольку отправилась в такое далекое путешествие, хотя известны и другие мирские женщины того периода, которые совершали такие паломничества.

Противники такой версии выдвигают доводы против её возможного монашества, например: её свобода в совершении столь длительного паломничества, свободное изменение планов, высокая стоимость путешествия, высокий уровень её образования, то, что в своем послании она основное внимание уделяет достопримечательностям, а не чудесам, как это было обычно для писем клириков. Если принять во внимание социальные ограничения в положении женщин той эпохи, обе версии представляются одинаково вероятными. Подобные свободы не были доступны женщинам среднего класса без их семей, столь длительные путешествия в одиночку были редки для женщин той эпохи, а чудеса могли быть описаны в утраченной части письма. Тот факт, что она провела вне дома три года и была финансово независима, указывает, что она не принадлежала к среднему классу, или же могла быть gyrovague — принадлежать к бродячим монахам, которые, как гласит устав святого Бенедикта, путешествовали по монастырям.

Издания

• PEREGRINATIO AD LOCA SANCTA SAECULI IV EXEUNTIS Паломничество по Святым местам конца IV века (изданное, переведенное и объясненное И. В. Помяловским) // Православный палестинский сборник. Вып. 20. СПб. 1889
• Письма паломницы IV века. М., 1994.
• John Wilkinson, Egeria’s Travels: Newly Translated (1999)
• [books.google.ru/books?id=pGu0H4EEeKQC&dq=Silviae+aquitane+saint&source=gbs_navlinks_s Gingras, George. Egeria: Diary of a Pilgrimage. 1970]

Ссылки

• Сильвия // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.newadvent.org/cathen/08254a.htm Iteneraria] // The Catholic Encyclopedia

Текст сочинения

• [www.krotov.info/acts/04/3/palomn.htm Русский текст сочинения по изд. XIX века]
• [www.ccel.org/m/mcclure/etheria/etheria.htm Английский текст с примечаниями]
• [www.intratext.com/X/LAT0719.HTM Латинский текст]
• [www.hs-augsburg.de/~harsch/Chronologia/Lspost07/Valerius/val_laus.html Латинский текст Валерия]

Отрывок, характеризующий Эгерия (IV век)

– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.