Уилсон, Эдвард Адриан
| Эдвард Адриан Уилсон | |
| Edward Adrian Wilson | |
 | |
| фотография из книги 1913 года | |
|---|---|
| Род деятельности: | |
| Дата рождения: | |
| Место рождения: |
Монпелье-Террас, Челтенхэм |
| Гражданство: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Отец: |
Эдвард Томас Уилсон (1832—1918) |
| Мать: |
Мэри Агнес Уилсон (урождённая Уишоу, 1841—1930) |
| Супруга: |
Ориана Саупер (с 1901) |
| Награды и премии: |
|
Э́двард А́дриан Уи́лсон — британский полярный исследователь, учёный-зоолог, орнитолог и врач-физиолог, художник. Участник двух антарктических экспедиций Роберта Скотта. Его иллюстрации к труду Хэмилтона A History of British Mammals считаются классическими.
Биография
Родом из семьи врача, второй сын и пятый ребёнок в семье. Детство его прошло на ферме, где родители его матери разводили птиц, поэтому весьма рано его привлекла орнитология, естественные науки и рисование. Окончил подготовительную школу в Клифтоне, Бристоль, в девятилетнем возрасте заявил, что станет натуралистом. После неудачной попытки получить стипендию на обучение, посещал Челтенхэмский мужской колледж экстерном. Отец поощрял его занятия наукой и живописью. В 1891 г. сдал экзамены с отличием и поступил в Кембриджский университет (Колледж Гонвилла и Киза) где специализировался по естественным наукам. Окончил колледж в 1894 г., удостоен степени бакалавра медицины. В период обучения он стал исключительно верующим христианином и до конца дней был склонен к аскетизму. В 1898 г. удостоен степени доктора медицины в медицинской школе Госпиталя Сент-Джордж в Лондоне. В свободное время практиковал как миссионер в трущобах лондонского Баттерси. Незадолго до получения докторской степени был госпитализирован с туберкулёзом легких — последствия миссионерской деятельности. Лечился в санаториях Норвегии и Швейцарии, где отточил навыки художника. В 1900 г. получил право на занятия медицинской практикой, и был назначен младшим ординатором в Челтнхэмском госпитале. В том же 1900 г. был избран действительным членом Британского орнитологического общества. 16 июля 1901 г. женился на Ориане Соупер, всего за месяц до отправления в путь Британской антарктической экспедиции на корабле «Дискавери».
Экспедиция на «Дискавери»
16 августа 1901 г. Уилсон был зачислен в штат Британской антарктической экспедиции в качестве помощника врача, зоолога и штатного художника. 2 ноября 1902 г., Уилсон вместе со Скоттом и Шеклтоном отправились в южнополярный поход, достигнув 31 декабря 82°17' ю.ш. (480 миль от Южного полюса). Главной причиной возвращения был недостаток провианта, кроме того, английские путешественники не смогли справиться с ездовыми собаками, после чего Р. Скотт счёл их непригодными для полярных путешествий. Обратный путь на дистанцию 960 миль был очень тяжёл: Шеклтон получил тяжёлую пневмонию и кашлял кровью, сани пришлось тащить Скотту и Уилсону. Поход длился 93 дня. Уилсон и Шеклтон заболели цингой, Шеклтон в феврале 1903 г. был отправлен на родину на вспомогательном судне «Morning». Уилсона чрезвычайно заинтересовала анатомия и физиология размножения императорских пингвинов, и он совершил в сентябре-декабре 1903 г. поход на мыс Крозье. Оказалось, что исследовать их в естественной среде обитания следовало в середине зимы. Такая возможность появится только в 1911 г.
В 1907 г. Шеклтон, планируя собственную южнополярную экспедицию на судне «Нимрод», приглашал Уилсона принять в ней участие. К тому времени Скотт и Шеклтон поссорились, Уилсон, из лояльности к Скотту, отказался. В это же время Уилсон активно занялся паразитологией птиц и иллюстрированием зоологических книг.
Экспедиция «Терра Нова»
В национальной южнополярной экспедиции Скотта Уилсон был назначен главой научного отряда и ответственным за его укомплектование персоналом. Уилсон находился на борту экспедиционного суда с самого отплытия из Кардиффа 15 августа 1910 г.
Антарктической зимой в полярную ночь в июле — августе 1911 г. Уилсон, его ассистент Эпсли Черри-Гаррард и Генри Робертсон Бауэрс совершили поход на мыс Крозье для исследований яиц пингвинов и испытаний полярного снаряжения в период полярной ночи. 60-мильный вояж был совершён почти в полной темноте при температуре −56 °C. Однажды сильным ветром была унесена их палатка, после чего трое людей почти двое суток провели на снежной целине в спальных мешках, ожидая окончания пурги. 1 августа, измученные и обмороженные, трое экспедиционеров вернулись на зимовочную базу после пяти недель исследований. Уилсону удалось добыть три насиженных яйца императорского пингвина. Черри-Гаррард в своих мемуарах «Самое ужасное путешествие на свете» (1922) назвал этот поход «Зимней экспедицией».
1 ноября 1911 г. Уилсон и Скотт выступили в поход на Южный полюс. Через 79 дней он был включён в состав полярной группы из пяти человек (Скотт, Уилсон, Бауэрс, Отс, Эдгар Эванс). Будучи сильно истощёнными, они достигли Южного полюса 17 января 1912 г., через 34 дня после Руаля Амундсена. Во время чрезвычайно тяжёлого обратного пути, Уилсон нашёл силы, чтобы собрать 14 кг горных пород на моренах ледника Бирдмора, обнаружив отпечатки доисторических растений. Уилсон при этом растянул связки на ноге.
17 февраля 1912 г. скончался Э. Эванс от последствий черепно-мозговой травмы, полученной при падении в ледниковую трещину 4 февраля. 16 марта Отс, обморозив обе ноги и страдая от гангрены, ушёл в снежную метель, чтобы не отягощать товарищей. Ещё 11 марта произошёл крупный конфликт между Скоттом и Уилсоном: начальник экспедиции распорядился выдать всем участникам похода смертельные дозы опиума, на случай, если страдания окажутся невыносимы, угрожая своей властью изъять и взломать аптечку. Уилсон убедил его дожидаться конца по-христиански.
23 марта группа Скотта была остановлена бураном в 11 милях от промежуточного склада, имея керосина на 1 день и пищи — на два. К тому времени только Скотт вёл записи в дневнике и отсчитывал время. Последняя запись в дневнике датирована 29 марта, после 6-дневного перерыва. Они находились в 148 милях (264 км.) от своей базы.
12 ноября 1912 г. доктор Аткинсон и Э. Черри-Гаррард обнаружили палатку Скотта во время поисков. Судя по отчёту Аткинсона, Скотт умер последним. Он лежал посередине палатки, раскрыв развороты спального мешка и распахнув куртку, руку он положил на тело Уилсона. Уилсон и Бауэрс были аккуратно завязаны в спальные мешки. Тела не тронули, убрав подпорки палатки, послужившей погибшим саваном. Над могилой был воздвигнут снежный кайрн с крестом, сделанным из лыж.
Память
Флаг родного колледжа, который Уилсон поднял над Южным полюсом, был сохранён и передан Кембриджскому университету.
В 1914 г. в Челтенхэме на набережной был открыт памятник Уилсону, изваянный вдовой капитана Скотта — Кэтлин Скотт. Открытием руководил бывший президент Королевского географического общества — сэр Клемент Маркхэм. В местном музее была открыта небольшая экспозиция, посвящённая Уилсону.
В честь Уилсона также названы начальная школа в лондонском Паддингтоне и студенческое кафе в медицинском университете Сент-Джордж.
Напишите отзыв о статье "Уилсон, Эдвард Адриан"
Ссылки
- [www.cheltenhammuseum.org.uk/Collections/img.asp?Url=2/1995-550.jpg Портрет Уилсона в Челтенхэмском музее]
- [www.edwardawilson.com Biography of Edward Wilson Имеются образцы живописи и графики Уилсона]
- [venn.lib.cam.ac.uk/cgi-bin/search.pl?sur=&suro=c&fir=&firo=c&cit=&cito=c&c=all&tex=WL891EA&sye=&eye=&col=all&maxcount=50 Wilson, Edward Adrian in Venn, J. & J. A., Alumni Cantabrigienses, Cambridge University Press, 10 vols, 1922—1958.]
Отрывок, характеризующий Уилсон, Эдвард Адриан
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.
Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
