Эйкман, Роберт

Ро́берт Э́йкман
Robert Fordyce Aickman
Дата рождения:	27 июня 1914(1914-06-27)
Дата смерти:	26 февраля 1981(1981-02-26) (66 лет)
Гражданство:	Великобритания
Род деятельности:	прозаик
Жанр:	хоррор, weird fiction
Язык произведений:	английский
Дебют:	1951

Ро́берт Э́йкман (англ. Robert Fordyce Aickman, 27 июня 1914 — 26 февраля 1981) — английский писатель, известный сборниками рассказов в жанре хоррора или историй с привидениями (ghost stories). Сам Эйкман, однако, был против такой строгой жанровой классификации и предпочитал называть свои произведения «странными рассказами» (strange stories).

Биография

Роберт Фордайс Эйкман родился в Лондоне, в семье архитектора Уильяма Артура Эйкмана. Его дед по материнской линии, Бернард Хелдманн, был плодовитым писателем, известным под псевдонимом Ричард Марш (англ. Richard Marsh), автором нашумевшего в своё время мистического романа «Жук» (The Beetle, 1897).

На мировоззрение и характер Эйкмана повлияли сложные и конфликтные взаимоотношения родителей, а также общий упадок в обществе и среднем классе (upper middle class) в период между двумя мировыми войнами. Уже в молодости Эйкман придерживался строго консервативных взглядов и до конца жизни оставался убеждён, что цивилизованное человеческое общество прекратило своё существование в 1914 году.

На эстетические взгляды Эйкмана заметное влияние оказало раннее увлечение театром, которое сохранилось на всю жизнь, и музыкой, прежде всего оперой. Кроме того, Эйкман был убежденным поклонником и последователем Фрейда, что также проявилось в его творчестве. О своём отце сам Эйкман говорил так: самый странный из людей, которых я когда-либо встречал.

Эйкман закончил не слишком престижную частную школу и отказался от намерения поступить в Оксфорд, чтобы не напрягать скудные финансовые ресурсы отца. Его юность прошла в обстановке бедности, часто граничившей с нищетой. В 1941 году он получил по наследству от отца небольшой ежегодный доход. Во время войны Эйкман женился на Эдит Рэй Грегорсон (англ. Edith Ray Gregorson), также писательнице, авторе нескольких детских книг. Совместно с женой они открыли небольшое литературное агентство. В 1946 году Роберт и Эдит Эйкман, а также Том и Анжела Ролт (англ. Tom & Angela Rolt) организовали благотворительное общество Ассоциация Внутренних Водных путей (англ. Inland Waterways Association). Задачей ассоциации было содействие в сохранении и восстановлении английских рек и каналов. Ассоциация добилась серьёзных успехов на этом поприще, и Эйкман приобрел определённую известность как общественный деятель. В эти же годы мать Эйкмана погибла в Лондоне во время немецкой бомбежки. В 1957 году брак с Эдит распался. О ней известно, что она стала монахиней англиканского монастыря в Оксфорде. О последующей личной жизни самого Эйкмана информации практически нет.

Роберт Эйкман скончался 26 февраля 1981 года от рака.

Творчество

В 40-е годы Эйкман много сотрудничает с рядом изданий как кино- и театральный критик. Первой книгой Эйкмана был массивный трактат «Панацея», оставшийся неопубликованным; в нём Эйкман предлагал своё решение всех основных проблем XX века. Рукопись книги хранится в архиве Эйкмана в университете штата Огайо, США.

В 1951 году Эйкман совместно с Элизабет Джейн Говард выпустил сборник «Сумрак нас зовет» (We Are for the Dark; название — цитата из «Антония и Клеопатры»). Книга состояла из шести рассказов, авторство которых не было обозначено; только много лет спустя стало известно, что три принадлежали перу Эйкмана, и три — его соавтору. Сборник считается^[кем?] ныне важной вехой в развитии жанра, обозначившей переход от сдержанных, классических образцов викторианской и эдвардианской мистики к современному литературному хоррору с его ярко выраженными иррациональными и сюрреалистическими элементами. Книга открывалась рассказом Эйкмана «Поезда» (The Trains), одним из самых известных и в некотором смысле программным для автора.

В 1966 году Эйкман издал автобиографическую книгу «Попытка спасения» (The Attempted Rescue), которая в большей степени рассказывает о воспитании чувств и формировании характера, чем о событиях личной жизни, и описывает события вплоть до начала Второй мировой войны.

Второй сборник рассказов Эйкмана, «Темные записки» (Dark Entries) вышел в 1964 году. За ним последовали сборники «Сила тьмы» (Powers of Darkness, 1966), «Таинство» (Sub Rosa, 1968), «Холодная рука в моей руке» (Cold Hand in Mine, 1975), «Истории о любви и смерти» (Tales of Love and Death, 1977), «Вторжения» (Intrusions, 1980) и «Ночные голоса» (Night Voices, 1985).

Вышедший в США сборник «Черти на полотне» (Painted Devils, 1979) содержал переработанные автором версии некоторых более ранних рассказов.

Помимо рассказов, у Эйкмана есть также два изданных романа — «Поздние завтраки» (The Late Breakfasters, 1964) и «Макет» (The Model, 1987). После смерти Эйкмана осталось большое количество неизданных произведений, в том числе пьес для театра. С 1964 по 1972 год Эйкман выпустил в издательстве Fontana восемь томов The Fontana Book of Great Ghost Stories, которые в сумме образуют наиболее полную и представительную антологию жанра ghost story. Ко всем томам, кроме шестого, Эйкман написал предисловия, которые могут служить своего рода авторским комментарием к его собственному творчеству.

Авторский стиль

Рассказы Эйкмана, за единичными исключениями, никогда не были основаны на традиционных для жанра мифологиях (вампиры, чудовища, призраки умерших и т. д.) Вместо этого он черпал вдохновение в тех свойствах мира, которые считал основополагающими: зыбкость, непознаваемость, враждебность по отношению к человеку. Некоторые его рассказы построены вокруг какого-либо аспекта бытия (как, например, красота, сон, детство, старость, путешествие, и т. п.) таким образом, что минимальный, аллюзивный сюжет раскрывает незнакомые, аномальные и пугающие стороны затронутого явления. При этом автор никогда не предлагает читателю завершенную картину и логичное закругление сюжетных линий. Эйкман с легкостью опускает любые элементы повествования, будь то завязка, кульминация или развязка, нисколько не теряя при этом — и даже выигрывая — в эффектности и эмоциональном воздействии. Он блистательно использует типично английский прием недоговоренности (understatement) для того, чтобы поставить под сомнение рациональную организацию вселенной. Вместо того, чтобы играть на конкретных и привычных страхах, Эйкман виртуозно подводит читателя к внезапному ощущению незнакомства с миром и его повседневными объектами, ощущению того, что он называет the fundamental wrongness of things around us. И хотя некоторые критики упрекали Эйкмана в чрезмерной размытости и загадочности финалов, его тексты никогда не были произвольно туманными: за всеми недоговоренностями, всеми оборванными линиями стоят авторская воля и убежденность, которые не дают повествованию скатиться к бледным абстракциям.

Рассказы Эйкмана настолько своеобразны, что любые попытки подражать ему, как правило, были неудачными. Отчасти, возможно, это объясняется тем, что его смелый отказ от рациональной картины мира сочетается с крайне элегантным, ровным, классическим литературным стилем, характерным для уже ушедшей литературной эпохи. Из-за невозможности классификации его рассказов, а также из-за специфики короткого жанра, Эйкман добился при жизни известности лишь в относительно узком кругу читателей. Большинство его текстов остаются сегодня относительно труднодоступными, и его репутация является скорее культовой. Но при всей своей оригинальности, Эйкман не обособлен от развития литературы: его творчество укладывается в своего рода трансцендентную литературную традицию, в которой его предшественниками являются Уолтер де ла Мар и Оливер Аньонс, а последователями (в той или иной степени) — такие авторы, как М. Джон Гаррисон, Майкл Маршалл Смит, Джонатан Кэрролл.

Ссылки

• Роберт Эйкман (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [fantlab.ru/autor2348 Полная библиография писателя на сайте Лаборатория Фантастики]

Отрывок, характеризующий Эйкман, Роберт

– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.