Эйнар, Жан Габриэль

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Эйнар, Жан-Габриель»)
Перейти к: навигация, поиск
Жан Габриэль Эйнар
К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Жан Габриэль Эйнар (фр. Jean-Gabriel Eynard; 28 декабря 1775, Лион — 5 февраля 1863, Женева) — швейцарский банкир, филэллин и пионер фотографии (дагеротипии) в Швейцарии.





Биография

Жан Габриэль Эйнар происходил из семьи, обосновавшейся в Швейцарии с XVII века, но родился в Лионе, где его отец открыл коммерческое дело. Во время французской революции его семья покинула Францию и нашла убежище в Ролле, Швейцария.

В 1795 году Жан Габриэль и его брат Жак переселились в Геную, Италия, где вскоре возглавили процветающее торговое предприятие. В 1800 году войска Массены вошли в город, и Жану Габриэлю было доверено их снабжение. В частности, он поставил им мундиры, выкроенные из голубой ткани, называемой «bleu de Gênes», откуда много позже пошли всемирно известные «blue jeans» (джинсы).

В 1801 году он вступил в спекулятивную и опасную финансовую операцию, став единственным держателем облигаций, выпущенных дюком[неизвестный термин] Этрурии. Этот смелый ход увенчался успехом и стал основой его огромного состояния.

В 1803 году он переехал во Флоренцию, приглашённый королевой Этрурии. Здесь он приложил много усилия и таланта для реформы и улучшения финансов княжеств Лукка и Пьомбино, и успех сопутствовал ему в этих тосканских государствах. Под правлением сестры Наполеона Элизы Бачокки (англ.), великой герцогини Тоскании, Эйнар продолжил свою работу с большим успехом и был осыпан почестями и привилегиями.

В 1809 году он провёл длительное время в Париже, ожидая возвращения императора, чтобы выразить ему благодарность от имени Коммерческой палаты Ливорно и Средиземноморской палаты за коронование Элизы на великое герцогство.

В 1810 году Эйнар вернулся в Женеву, где построил себе дворец (сегодняшняя мэрия города). В 1814 году он принял участие в Венском конгрессе, где познакомился с Иоанном Каподистрией, «благодетелем Швейцарии»[1]:56 и автором её конституции[1]:57.

Уважение, которое Эйнар испытывал к Каподистрии, и дружба, которая связала двух мужей, во многом предопределили участие Эйнара в греческих делах.

Филэллин

С началом Греческой революции 1821 года, Эйнар выделил огромные суммы в пользу сражающейся Греции и неоднократно выступал дипломатическим посредником в европейских странах в защиту греческих интересов. С 1825 года Эйнар возглавил филэллинский комитет Швейцарии[2]:168. К 1826 году, когда Греческая революция находилась в опасности, будучи в кольце египетского и османского вторжений, Эйнар и его комитеты оставался одним из немногих источников финансирования революции[3]:Γ251.

В 1827 году Каподистрия принял правление Грецией. По пути в Грецию, Каподистрии, с помощью Эйнара и других филэллинских комитетов, удалось собрать 100 тыс. франков для разрушенной за 7 лет войны и продолжающей сражаться страны[3]:Δ12.

Греческие историки, подчёркивая дружеские отношения Каподистрии с четой Эйнар, пишут, что по прибытию в Грецию Каподистрия не носил никаких украшений и роскошной одежды, кроме голубого шарфа, вышитого для него госпожой Эйнар[3]:Δ117.

К осени 1829 года военные действия на территории Греции практически прекратились, и в октябре Эйнар выслал греческому правительству 700 тыс. франков авансом, против займа, на восстановление страны. В своём благодарственном письме Каподистрия пишет своему другу, что оппозиция против него поддерживается Францией и Британией[3]:Δ421.

Каподистрия был убит в городе Нафплион 27 сентября 1831 года. Убийство друга не поколебало филэллинизм Эйнара. Продолжая своё участие в воссоздании греческого государства, Эйнар стал в 1841 году, вместе с Г. Ставросом, одним из двух из основателей и почётным президентом Национального банка Греции[2]:237.

На правах филэллина, Эйнар обратился в 1843 году к политикам Греции с письмом, требуя прекращении междоусобицы[2]:239-240.

Существенным было вмешательство Эйнара во время кризиса 1847 года, связанного с погашением британского займа 60 млн франков 1832 года, когда в ходе переговоров с британскими кредиторами Эйнар внёс своих полмиллиона франков.

Дагеротипия

Сразу после изобретения дагеротипии в 1839 году, Эйнар увлёкся ей. Он стал пионером фотографии, сделав большинство своих снимков между 1842 и 1863 годами, запечатлев семейные сцены, свой дворец, пейзажи, своих слуг и сделав несколько автопортретов.

Эйнар умер 5 февраля 1863 года в Женеве.

Память

В его честь Национальный банк Греции назвал здание своего Культурного центра в Афинах «Дворец Эйнара»[4].

Имя Эйнара было присвоено основанному в 1918 году Обществу греческо-швейцарской дружбы (греч. Ελληνο-ελβετικός Σύλλογος του Ιωάννη-Γαβριήλ Ευνάρδου).

Именем Эйнара названа улица в Афинах.

Напишите отзыв о статье "Эйнар, Жан Габриэль"

Примечания

  1. 1 2 Μεγάλοι Έλληνες, Ιωάννης Καποδίστριας
  2. 1 2 3 Απόστολος Ε. Βακαλόπουλος, Νέα Ελληνική Ιστορία 1204—1985, Εκδόσεις Βάνιας, Θεσσαλονίκη
  3. 1 2 3 4 Δημήτρη Φωτιάδη, Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ, 1971
  4. [www.miet.gr/web/gr/miet/athens.asp Μορφωτικό Ίδρυμα Εθνικής Τραπέζης]

Литература

Ссылки

  • [www.ass-grecosuisse-eynard.ch/ Association gréco-suisse Jean-Gabriel Eynard Ελληνοελβετικός Σύλλογος Ιωάννης-Γαβριήλ Εϋνάρδος]

Отрывок, характеризующий Эйнар, Жан Габриэль

– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.