Эйстетвод

Эйстетвод (валл. Eisteddfod) — валлийские музыкально-литературные фестивали с элементами соревнования. Истоки эйстетводов находятся в традиции средневековых бардовских встреч, существовавшей по крайней мере с VII века нашей эры.

Победители в каждой номинации награждаются короной и специально изготовленным стулом.

С 1880 года проводится ежегодный «Национальный эйстетвод» (в Южном и Северном Уэльсе попеременно), с 1947 года в Лланголлене проходит «Международный эйстетвод».

История

Слово «эйстетвод» происходит от глагола «сидеть» (валл. eistedd), оно появилось в XVIII веке. Первое документально известное празднество такого типа было организовано Рис ап Грифидом в 1176 году, оно имело некоторое сходство с современными эйстетводами, в частности — награждение стульями. Другой знаменитый предшественник эйстетводов — фестиваль Грифита ап Николаса, проведённый в Кармартене около 1450 года. В 1567 году Елизавета I санкционировала проведение фестиваля бардов в Кайрвисе.

При Тюдорах барды потеряли свой высокий социальный статус. В XVII веке не было устроено ни одного эйстетвода, хотя в последней четверти века появилось Общество «Гвинетигион». В XVII веке в валлийских тавернах проводили аналогичные эйстетводам соревнования, однако именно «Гвинетигион» организовал в 1789 году серию соревнований по всему Северному Уэльсу, от которой отсчитывают историю современных эйстетводов.

Примерно в то же время валлийский общественный деятель Иоло Моргануг основал общество «Трон бардов Британии», которое стало активно вовлечено в организацию эйстетводов, начиная с 1819 года.

Соревнования 1789 года

По традиции тема соревнования должна была храниться в секрете от конкурсантов, что было нарушено в майском соревновании в Коруэне: организатор, Томас Джонс Коруэнский, сообщил её знаменитому поэту Гуаллтеру Мехайну, и он выиграл соревнование на лучшее спонтанное стихотворение. «Гвинетигион» выбрал жюри и тему сентябрьского соревнования в Бале, ей стало «размышление о человеческой жизни». Руководитель «Гвинетигиона», Оуайн Мивир, снова сообщил Гуаллтеру Мехайну предпочтения жюри в отношении аудлов. Ожидаемая в таких условиях победа Гуаллтера вызвала негодование остальных бардов, многие из которых покинули церемонию награждения, в том числе знаменитый поэт Тум ор Нант. Поэт и путешественник Дэвид Самуэлл в знак поддержки вручил Туму поощрительный приз — серебряное перо.

Призами в эйстетводах 1789 года выступали медали.

Вскоре после окончания этого эйстетвода начались французские революционные и наполеоновские войны, прервавшие традицию до конца 1810-х годов.

Провинциальные эйстетводы 1819—1834 годов

В 1819 году был проведён Кармартенский эйстетвод, организованный Обществом Диведа и «Троном бардов Британии». Семидесятилетний Иоло Моргануг также присутствовал на этом фестивале. Победителем снова стал Гуаллтер Мехайн.

Соревнования 1824 и 1828 годов, проведённые в Денби Почётным обществом Киммродорион, интересны тем, что там лучшему арфисту вручали миниатюрную копию инструмента-приза на эйстетводе 1567 года в Кайрвисе. Кроме того, эйстетвод 1828 года был назван «Национальным» по причине присутствия на нём герцога Сассекского Августа Фредерика, брата короля Георга IV. Победителем на этом фестивале стала восходящая звезда валлийской поэзии Иэйн Глан Гейрионид.

Под эгидой ещё одной валлийской организации, Валлийского общества Гвинеда (валл. Cymdeithas Gymroaidd Gwynedd, англ. The Gwynedd Cambrian Society), прошёл эйстетвод 1832 года в Бомарисе. В городе в тот момент находилась принцесса Виктория, остановившаяся в отеле со своей матерью. Они планировали посетить соревнование, но разыгравшаяся непогода заставила их остаться дома, однако победители, включая Каледврина, отправились в отель, где приняли медали из её рук. Аудль Уильямса, посвящённый крушению судна Rothsay Castle, сделал его известной фигурой в поэтических кругах.

Последний провинциальный эйстетвод был проведён в 1834 году в Кардиффе (один из призов в нём получил Иоан Тегид), в дальнейшем традиция их проведения угасла.

Абергавеннские эйстетводы

Августа Холл, активистка валлийского национального движения и одна из членов Валлийского общества Абергавенни, спонсировала десять эйстетводов в Абергавенни в период с 1835 по 1851 год. Призы в них были весьма щедрыми, до 84 фунтов стерлингов, что привлекло на эйстетводы таких крупных кельтологов как Альберт Шульц.

Леди Холл активно рекламировала свои эйстетводы по всей Европе, она даже брала с собой образцы местной фланели. Популярность абергавеннских фестивалей была огромна, в городе даже был возведён специальный зал для их проведения. Среди посетителей был знаменитый писатель Томас Прайс (Карнхуанаук). Влияние Августы на эйстетводы не ограничивается лишь их спонсированием, помимо этого она лично поспособствовала возрождению валлийской арфы путём создания фестивальных номинаций на лучшую игру на арфе.

Среди победителей Абергавеннских эйстетводов — эссеист Эйтил Ивор (валл. Eiddil Ifor), арфист Уильям Морган (англ. William Morgan), поэт Каледврин.

Предтеча Национального эйстетвода

Вышедший в 1846 отчёт правительству о состоянии образования в Уэльсе, известный как «Синие книги», описывал валлийцев как глупых, ленивых и аморальных людей и имел разрушительное воздействие на валлийскую культуру. В этой ситуации активисты, занимавшиеся её пропагандой, стали размышлять над созданием всеваллийского эйстетвода.

Непосредственным предшественником Национального эйстетвода стал фестиваль, проведённый в Лланголлене в 1858 году священником Аб Ителом. Историк Томас Стивенс представил на конкурс сочинение, развенчивающее миф о валлийском принце Мадоге, который якобы открыл Америку. Жюри не захотело вручать ему приз, так как сочло текст дискредитирующим валлийскую историю. Другой знаменитый конкурсант — поэт Кейриог, будущий национальный герой, он представил на конкурс любовное стихотворение, посвящённое знатной валлийке XIV века Мивануи Вихан. Стихотворение заработало Кейриогу награду, а затем и всеобщую любовь: «Синие книги» были наполнены обвинениями валлиек в распущенности, тогда как это произведение описывало прекрасную и вежливую валлийскую женщину с хорошими манерами.

Перед эйстетводом 1860 года, проведённым в Денби, была создана Ассоциация эйстетводов, для неё выбран совет, который постановил проводить национальные фестивали ежегодно, на севере и юге Уэльса по очереди.

Первый эйстетвод, названный «Национальным», был проведён в 1861 году в Абердэре (Давит Моргануг получил на нём медаль за эссе по истории Гламоргана), второй — в Карнарвоне (Оуайн Алай был награждён за кантату, посвящённую принцу Уэльскому), третий — в Суонси, четвёртый — в Лландидно… В 1868 году в Ритине прошёл восьмой фестиваль, после чего финансы организаторов иссякли. Традиция возродилась в 1880 году, и отсчёт фестивалей начался заново.

На первых национальных эйстетводах, как и на более ранних, доминировал английский язык, валлийский был в опале. К примеру, эйстетвод 1923 года окончился исполнением «Боже, храни короля» на английском языке. Престиж валлийского поднимался при деятельном участии Хью Оуэна, однако вплоть до 1950 года основным языком фестивалей был английский.

Современность

Современные Национальные эйстетводы начали проводиться с 1880 года, в церемониях награждения на них всегда участвует «Трон бардов».

В 1937 году Ассоциация эйстетводов, работавшая при активном участии Почётного общества Киммродорион, уступила место Национальному совету эйстетводов, а в 1952 году его заменил Суд эйстетводов.

На современных национальных эйстетводах вручают награды в номинациях «лучший хор», «лучший мужской голос», «сольное пение», «пениллион», исполнение на музыкальном инструменте и народный танец.

С 1929 года проводится молодёжный эйстетвод, а с 1947 — международный эйстетвод.

Литература

• Chalmers, Kenneth. eisteddfod // [www.oxfordmusiconline.com/subscriber/article/opr/t114/e2217 The Oxford Companion to Music]. — Oxford University Press.  (требуется подписка)
• Eisteddfod // [www.oxfordmusiconline.com/subscriber/article/opr/t237/e3329 The Oxford Dictionary of Music]. — Oxford University Press.  (требуется подписка)
• Malcolm Boyd. Eisteddfod // [www.oxfordmusiconline.com/subscriber/article/grove/music/08671 Grove Music Online]. — Oxford University Press.  (требуется подписка)
• Хиуэл Тейви Эдвардс. [museum.wales/collections/eisteddfodau/ History of the Welsh Eisteddfodau] (англ.). Национальный музей Уэльса. Проверено 30 сентября 2016.

Ссылки

• [www.eisteddfod.org.uk/ Официальный сайт Национального эйстетвода]
• [www.international-eisteddfod.co.uk/ Официальный сайт Международного эйстетвода]

Отрывок, характеризующий Эйстетвод

После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.