Эйхберг, Оскар

Оскар Эйхберг (нем. Ferdinand Oskar Eichberg; 21 января 1845, Берлин — 13 января 1898, Берлин) — немецкий пианист, композитор, дирижёр, музыковед и музыкальный критик.

Ученик Фридриха Киля и Карла Альберта Лёшгорна. Концертировал как пианист с раннего возраста (Джакомо Мейербер отмечал в своём дневнике 1860 года посещение его концерта). В дальнейшем выступал в большей степени как хоровой дирижёр, в 1874 г. инициировал первое в Берлине исполнение оратории Ференца Листа «Легенда о святой Елизавете». Вёл активную педагогическую деятельность, на протяжении многих лет возглавлял Общество преподавателей и преподавательниц музыки в Берлине. Был также одним из соучредителей берлинского Вагнеровского общества.

Композиторское наследие Эйхберга состоит преимущественно из вокальных сочинений, в том числе на слова Генриха Гейне, Эдуарда Мёрике, Фридриха Рюкерта и Фридриха Боденштедта («Песни Мирзы Шафи»). Опубликовал книгу «Парсифаль: Введение в сочинения Вольфрама фон Эшенбаха и Рихарда Вагнера» (нем. Parsifal: Einführung in die Dichtungen Wolframs von Eschenbach und Richard Wagners; 1882) с анализом вагнеровской оперы «Парсифаль» и, отдельным изданием, анализ ранней вагнеровской Симфонии до мажор (1887). Интенсивно публиковался как музыкальный критик; написанные Эйхбергом обзоры «исторических концертов» Антона Рубинштейна вышли отдельным изданием в английском переводе. Кроме того, под редакцией Эйхберга в 1879—1889 гг. издавался «Всеобщий немецкий музыкальный календарь».

В настоящее время Эйхберга помнят, главным образом, как единственного музыкального критика, положительно отозвавшегося на премьеру Второй симфонии Густава Малера; Малер откликнулся на рецензию благодарственным письмом Эйхбергу.

Отрывок, характеризующий Эйхберг, Оскар

– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.