Эйхман, Адольф

Адольф Эйхман нем. Otto Adolf Eichmann <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Адольф Эйхман. 1942 год</td></tr>
Начальник отдела IV B 4 Гестапо РСХА
декабрь 1939 — 1941
Начальник сектора IV B 4 Управления IV РСХА
1941 — май 1945
Рождение:	19 марта 1906(1906-03-19) Золинген, Рейнская провинция, Королевство Пруссия, Германская империя
Смерть:	1 июня 1962(1962-06-01) (56 лет) Рамла, Израиль
Отец:	Адольф Карл Эйхман
Мать:	Мария Шефферлинг
Супруга:	Вероника «Вера» Либль (1909–1997)
Дети:	Клаус (Николас) Эйхман (род. 1936) Хорст Адольф «Адольфо» Эйхман (род. 1940) Дитер Хельмут Эйхман (род. 1942) Рикардо Франсиско Либль (Эйхман) (род. 1955)
Военная служба
Годы службы:	1932-1945
Принадлежность:	Третий рейх
Род войск:	СС
Звание:	оберштурмбаннфюрер СС
Автограф:

О́тто Адо́льф Э́йхман (нем. Otto Adolf Eichmann, 1906—1962) — немецкий офицер, сотрудник гестапо, непосредственно ответственный за массовое уничтожение евреев.

Родился 19 марта 1906 в Золингене. Заведовал отделом гестапо IV-B-4, отвечавшим за «окончательное решение еврейского вопроса». Оберштурмбаннфюрер (подполковник) СС.

После войны скрылся от суда в Южной Америке. Здесь агенты израильской разведки «Моссад» выследили его, похитили и вывезли в Израиль, где он был казнён.

Биография

Семья, родственники

Отец — Адольф Карл Эйхман (ум. в феврале 1960 года) был бухгалтером в «Электрической трамвайной компании» (Золинген), в 1913 году его перевели в «Электрическую трамвайную компанию» в город Линц на Дунае (Австрия), где он работал до 1924 коммерческим директором. Семья проживала в многоквартирном доме в центре города на Бишофштрассе, 3. Отец Эйхмана несколько десятков лет являлся общественным пресвитером евангелической церковной общины в Линце. Был дважды женат (второй раз в 1916 году).

Мать — Мария Эйхман, урождённая Шефферлинг (ум. в 1916 году).

Братья — Эмиль (род. 1908); Хельмут (род. 1909, погиб в Сталинграде); сестра — Ирмгард, (род. 1910 или 1911), младший брат — Отто.

В 1935 году Адольф Эйхман женился на Веронике Либль, девушке из старой крестьянской семьи убеждённых католиков, в браке с которой стал отцом четырёх сыновей:

• Клаус (Николас) Эйхман (род. 1936, Берлин)
• Хорст Адольф «Адольфо» Эйхман (род. 1940, Вена)
• Дитер Хельмут Эйхман (род. 1942, Прага)
• Рикардо Франсиско Либль (позднее Эйхман) (род. 1955, Буэнос-Айрес), ныне известный археолог в Германии.

Ранние годы

С детства Адольф состоял в Обществе христианской молодёжи, затем из-за недовольства его руководством перешёл в группу «Гриф» общества «Юные туристы», которое входило в Молодёжный союз. В этой группе Адольф состоял и когда ему уже исполнилось 18 лет. За маленький рост, тёмные волосы и «характерный» нос друзья называли его «маленький еврей». До 4-го класса он посещал начальную школу в Линце (1913—1917). В эту же школу раньше ходил Адольф Гитлер. Затем Эйхман поступил в реальное училище (Государственное реальное училище имени кайзера Франца-Иосифа, после революции — Федеральное реальное училище), где учился тоже до 4-го класса (1917—1921). В 15 лет после окончания училища поступил в государственное Высшее федеральное училище электротехники, машиностроения и строительства (Линц), проучился в нём четыре семестра.

К этому времени отец Адольфа досрочно вышел на пенсию, потому что открыл собственное дело. Сначала он основал в Зальцбурге горнопромышленную компанию, в которой у него был 51 процент акций (шахта была между Зальцбургом и границей, производство заглохло в самом начале). Также в Зальцбурге он стал совладельцем машиностроительной компании, которая делала локомобили. Ещё он вошёл в долю предприятия по строительству мельниц на реке Инн, в Верхней Австрии. Из-за экономического кризиса в Австрии он потерял вложенные деньги, закрыл горнопромышленную компанию, но ещё много лет платил в казну горную ренту.

Адольф был не самым прилежным учеником, отец забрал его из училища и отправил работать на собственную шахту, где собирались добывать смолу из горючих сланцев, сланцевое масло для медицинских целей. В производстве было занято около десяти человек. На шахте он проработал около трёх месяцев.

Затем его определили учеником в «Верхнеавстрийскую электрическую компанию», где он два с половиной года изучал электротехнику.

В 1928 году родители помогли 22-летнему Адольфу устроиться в компанию «Вакуум ойл» разъездным представителем. В его обязанности входило обслуживание большого района в Верхней Австрии. В основном, он занимался установкой бензонасосов в своём районе и обеспечивал поставки керосина, потому что эти места были слабо электрифицированы.

Друг Эйхмана, Фридрих фон Шмидт, который имел связи в военной среде, привел его в «Молодёжный союз фронтовиков» (молодёжное отделение Германско-австрийского объединения фронтовиков). Большинство членов союза были настроены монархически.

CC. 1930-е

К 1931 году в Австрии нарастали националистические настроения, проходили собрания НСДАП, а СС вербовали себе людей в Линце из объединения фронтовиков, так как членам объединения разрешалось заниматься стрелковой подготовкой.

1 апреля 1932 года Эйхман вступил в СС по рекомендации Эрнста Кальтенбруннера. Он получил членский партийный номер — 889895, номер в СС — 45326.

В 1933 году компания «Вакуум ойл» перевела Адольфа в Зальцбург. Каждую пятницу он возвращался в Линц и там нёс службу в СС. 19 июня 1933 года канцлер Австрии Энгельберт Дольфус запретил деятельность национал-социалистической рабочей партии в Австрии. Вскоре после этого Эйхмана уволили из «Вакуум ойл» из-за принадлежности к СС, после чего он переехал в Германию.

По прибытии в Германию Адольф Эйхман явился с рекомендательным письмом от Кальтенбруннера к высланному гауляйтеру Верхней Австрии Андреасу Боллеку. Боллек предложил поступить в «Австрийский легион», расположенный в Клостер-Лехфельде. Эйхман попал в штурмовой отряд, где обучался, в основном, уличному бою.

Затем его перевели в Пассау помощником к начальнику штаба связи рейхсфюрера СС штурмбаннфюреру (майору) Карлу фон Пихлю, где Эйхман писал письма и отчёты в Мюнхен в управление Гиммлера. К этому времени он получил звание унтершарфюрера (унтер-офицера). В 1934 году этот штаб упразднили, Эйхмана перевели в батальон полка «Германия» в Дахау, где он находился до сентября 1934 года.

В это же время он узнал о наборе людей, которые уже служили, в службу безопасности рейхсфюрера СС Гиммлера. Он подал заявление, и его приняли в Службу безопасности рейсхфюрера СС, однако ему предстояло заниматься не охраной Гиммлера, как он представлял, а рутинной канцелярской работой по систематизации картотеки масонов.

Во второй половине 1935 года унтерштурмфюрер СС барон Леопольд Иц Эдлер фон Миль­ден­штайн предложил Эйхману перейти в только что организованный им отдел «евреи» в Главном управлении СД. Мильденштайн поручил Адольфу составить справку по книге «Еврейское государство» Теодора Герцля, которая затем использовалась как служебный циркуляр для внутреннего пользования в СС.

В начале 1936 года начальником отдела, в котором кроме Эйхмана был ещё один сотрудник — Теодор Даннекер, — стал Дитер Вислицени. Правительство рейха желало разрешить еврейский вопрос и в этот период перед отделом стояла задача способствовать скорейшей принудительной эмиграции евреев из Германии.

В 1936 году Эйхман получил звание обершарфюрера СС (соответствует фельдфебелю — старшей категории унтер-офицеров вермахта), а в 1937 году — гауптшарфюрера СС (оберфельдфебеля).

Позднее начальником отдела стал обершарфюрер СС Герберт Мартин Хаген. С 26-го сентября по 2-е октября 1937 года Эйхман сопровождает своего шефа в Палестину для знакомства со страной, приглашение поступило от представителя «Хаганы», военной еврейской организации. Однако путешествие окончилось неудачей из-за отказа английского генерального консульства в Каире выдать им разрешения на въезд в подмандатную Палестину. Результатом этого была встреча в Каире представителя «Хаганы» Фейфелья Полкеса с Хагеном и Эйхманом, которую подробно изложил Хаген в своём отчёте CDLXXX-8, составленном с 4 по 27 ноября 1937.

30 января 1938 года Эйхману было присвоено звание унтерштурмфюрера СС (лейтенанта).

После аншлюса Австрии в 1938 году Эйхмана перевели в отделение СД в Вене, где он должен был заниматься делами евреев. По приказу Эйхмана представитель еврейской общины Вены доктор Рихард Лёвенгерц составил план по организации процесса ускоренной эмиграции евреев. Затем Эйхман добился создания в Вене центрального учреждения по эмиграции евреев, после чего оформление документов на выезд из страны превратилось в конвейер.

В апреле 1939 года после создания протектората Богемия и Моравия Эйхмана перевели в Прагу, где он продолжил заниматься организацией депортации евреев.

В начале октября 1939 года Эйхман был включен в состав созданного 27 сентября 1939 года Главного управления имперской безопасности (РСХА). В декабре того же года Эйхман был назначен руководителем сектора IV B 4.

Деятельность во время Второй мировой войны

В 1941 году посетил Освенцим, после чего санкционировал отправку евреев в лагеря смерти.

По приказу Рейнхарда Гейдриха, принял участие в работе Ванзейской конференции 20 января 1942 года, на которой были обсуждены меры по «окончательному решению еврейского вопроса» — об уничтожении нескольких миллионов евреев. В качестве секретаря вел протокол совещания. Эйхман предлагал немедленно решить вопрос о высылке евреев в Восточную Европу. Непосредственное руководство этой операцией было возложено на Эйхмана.

Находился в гестапо на привилегированном положении, часто получая приказы непосредственно от Гиммлера, минуя непосредственных начальников Г. Мюллера и Э. Кальтенбруннера. В марте 1944 возглавил зондеркоманду, которая организовала отправку из Будапешта в Освенцим транспорта с венгерскими евреями. В августе 1944 представил Гиммлеру доклад, в котором отчитался об уничтожении 4 млн евреев.

После войны

В 1945 году после поражения Германии Эйхман сумел скрыться от разыскивавших его спецслужб союзников. Он был арестован американцами и не смог скрыть принадлежности к СС, однако представился военнослужащим 22-й добровольческой кавалерийской дивизии СС. Понимая, что может быть раскрыт, бежал из заключения.

Затем, воспользовавшись так называемой «крысиной тропой», с помощью монахов-францисканцев сумел оформить себе аргентинский паспорт на имя Рикардо Клемента и в 1950 году переехал в Аргентину. Там он поступил на работу в качестве конторского служащего местного отделения Mercedes-Benz.

В 1952 году он приехал в Европу, женился под новым именем на своей собственной жене и вывез в Аргентину свою семью. До мая 1960 года он жил в Буэнос-Айресе.

19 марта 1958 года Центральное разведывательное управление США получило от западногерманской разведслужбы БНД информацию о местонахождении Эйхмана и фамилию, под которой он скрывался. В ЦРУ и БНД было решено скрыть эту информацию из опасения, что Эйхман может сообщить о нацистском прошлом Ганса Глобке, занимавшего тогда пост главы секретариата федерального канцлера Конрада Аденауэра.

Похищение Эйхмана

Впоследствии сын Эйхмана Николас рассказал в интервью журналу Quick: «…12 мая появился Дитер, мой брат, и сообщил: „Старик исчез!“ Первая мысль: „Израильтяне!“ Мы с Дитером помчались через Буэнос-Айрес в Сан-Фернандо, по дороге подняли по тревоге одного бывшего офицера СС, лучшего друга отца. Два дня мы напрасно искали его в полиции, в больницах и моргах. Тогда стало ясно, что его похитили. Группа патриотической немецкой молодёжи вызвалась помогать нам. Бывали дни, когда до трехсот человек на велосипедах прочесывали город. Другой приятель отца, тоже бывший эсэсовец, организовал слежку в портах и аэропорту. Не было ни одного причала, перекрестка на магистралях, железнодорожной станции, где бы ни дежурил кто-то из наших. Вожак молодёжной группы предложил: „Давайте похитим посла Израиля и будем мучить его до тех пор, пока ваш отец не вернется домой“. Кто-то предложил взорвать израильское посольство. Но эти планы мы отвергли…»

Николас Эйхман, сын А. Э.

В 1958 году израильская разведка «Моссад» выследила Эйхмана в Аргентине. Помощь в его обнаружении оказал немецкий еврей Лотар Герман, пострадавший от нацистов во время войны. Несмотря на то, что он был слеп, Лотар, живя в Аргентине, интересовался событиями, связанными с поисками бывших нацистов, и был в курсе, что Эйхман скрылся и находится в розыске. Поэтому когда он услышал, что его дочь познакомилась с молодым человеком по имени Николас Эйхман, который хвастался заслугами своего отца перед Третьим рейхом, Герман сопоставил эту информацию с тем, что ему было известно, понял, что речь идёт о сыне Адольфа Эйхмана, и сообщил о своих подозрениях.

Операцию по поимке Эйхмана возглавил лично директор «Моссад» Иссер Харель. Руководителем оперативной группы был назначен Рафи Эйтан. Все участники операции были добровольцами. Большинство из них либо сами пострадали от нацистов во время войны, либо имели погибших родственников. Все они были строжайшим образом предупреждены, что Эйхмана нужно доставить в Израиль живым и невредимым. Полный список участников поимки Эйхмана был засекречен в Израиле до января 2007 года.

11 мая 1960 прямо на улице Буэнос-Айреса Эйхман был схвачен группой израильских агентов. Лично задержание Эйхмана осуществил Питер Малкин, известный впоследствии как «агент семь сорок» и «человек, который поймал Эйхмана». 20 мая врач-анестезиолог Йона Элиан сделал Эйхману укол транквилизатора, после чего тот был вывезен в Израиль в качестве заболевшего члена экипажа на самолёте «Эль-Аль», который прилетел в Буэнос-Айрес на празднование 150-летия независимости Аргентины.

Судебный процесс

В Иерусалиме Эйхман был передан полиции. На заседании Кнессета 22 мая премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион объявил, что «Адольф Эйхман находится в Израиле и в скором времени будет отдан под суд». Расследованием деятельности Эйхмана занимался специально созданный отдел полиции — "Учреждение 006" в составе 8 офицеров, отлично владеющих немецким языком. Был начат судебный процесс, в ходе которого выступило множество свидетелей, переживших Холокост.

В течение процесса правительство канцлера ФРГ Конрада Аденауэра планировало подкуп израильского судьи, пытаясь не допустить обнародования имён некоторых высокопоставленных чинов его администрации, сотрудничавших с нацистами.

После окончания следствия юридический советник правительства Гидеон Хаузнер подписал обвинительное заключение, состоявшее из 15 пунктов. Эйхман обвинялся в преступлениях против еврейского народа, преступлениях против человечества, принадлежности к преступным организациям (СС и СД, гестапо). Преступления против еврейского народа включали в себя все виды преследований, в том числе арест миллионов евреев, концентрация их в определенных местах, отправка в лагеря смерти, убийства и конфискация собственности. В обвинительном заключении речь шла не только о преступлении против еврейского народа, но и о преступлениях против представителей других народов: высылка миллионов поляков, арест и отправка в лагеря смерти десятков тысяч цыган, отправка 100 детей из чешской деревни Лидице в гетто Лодзи и уничтожение их в отместку за убийство чешскими подпольщиками Рейнхарда Гейдриха.

15 декабря 1961 Эйхману зачитали смертный приговор, признав его виновным в преступлениях против еврейского народа, против человечности и военным преступником.

Казнь

Президент Израиля Ицхак Бен-Цви отклонил прошение о помиловании. Эйхман был повешен в ночь с 31 мая на 1 июня 1962 в тюрьме города Рамле; это второй и последний случай смертной казни в Израиле по приговору суда. Отказавшись от капюшона, Эйхман сказал присутствующим, что вскоре встретится с ними вновь и умирает с верой в Бога.

Последнее слово:

Да здравствует Германия! Да здравствует Аргентина! Да здравствует Австрия! С этими тремя странами связана вся моя жизнь, и я никогда не забуду их. Я приветствую свою жену, семью и друзей. Я был обязан выполнять правила войны и служил своему знамени. Я готов.

Приговор привёл в исполнение старший надзиратель тюрьмы Шалом Нагар. После повешения тело Эйхмана было сожжено, а пепел развеян над Средиземным морем за пределами территориальных вод Израиля.

«Банальность зла» Ханны Арендт

В качестве корреспондента журнала The New Yorker на суде в Иерусалиме присутствовала Ханна Арендт. В написанной ею по итогам процесса книге «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме», разбирается личность подсудимого и обстоятельства совершённых им преступлений. Арендт приходит к выводу, что Эйхман не был основным идеологом Холокоста, но был недалёким, исполнительным и зацикленным на своей карьере винтиком тоталитарной машины. В книге на примере Эйхмана доказывается, что в условиях «морального коллапса целой нации» виновниками и участниками массовых убийств оказываются не только «сверхзлодеи», но и самые обыкновенные, заурядные люди.

«По оценке Арендт, Эйхман вовсе не был чудовищем или какой-то психопатологической личностью. Он был ужасно, невероятно нормальным человеком, а его действия, обернувшиеся гибелью миллионов людей, стали, по словам Арендт, следствием желания хорошо сделать свою работу. В данном случае тот факт, что эта работа заключалась в организации массовых убийств, имел второстепенное значение».

«Человек в стеклянной будке»

История похищения и судебного процесса над Эйхманом стала настолько популярна во всём мире, что тут же привлекла внимание драматургов, писателей и журналистов со всего мира. Однако визуализация этой истории удалась лишь в 1968 году, когда актёр и сценарист Роберт Шоу выпустил роман и поставил по нему на Бродвее пьесу «Человек в стеклянной будке». В 1975 году на основе данного романа и пьесы режиссёр Артур Хиллер снял художественный фильм «Человек в стеклянной будке», главную роль в котором исполнил Максимилиан Шелл, несколько месяцев знакомившийся с материалами дела Эйхмана и статьями Ханны Арендт.

Среди сложных и спорных проблем коллективной и индивидуальной ответственности за нацистские преступления, фильм ставит вопрос о косвенной вине самих жертв Холокоста за произошедшее и их пассивности, а также поднимает морально-этические проблемы возможности «приватизации Холокоста» государством Израиль и реализации политики «Око за око».

Дневники Эйхмана

В тюрьме Эйхман вёл дневники, которые по решению правительства Израиля были закрыты для ознакомления и использования. В 1999 году сын Эйхмана подал прошение в Верховный суд Израиля о разрешении публикации дневников. 29 февраля 2000 года по распоряжению правительства Израиля дневники Эйхмана были опубликованы.

Информация из них впервые была публично оглашена в марте 2000 года на судебном процессе Дэвида Ирвинга против Деборы Липштадт в британском суде в качестве подтверждения фактов истории Холокоста.

Книги

• [shoa.com.ua/php/index.php?option=com_content&task=view&id=137&Itemid=46 Йохен фон Ланг, «Протоколы Эйхмана» (магнитофонные записи допросов в Израиле)], М., Текст, 2007. ISBN 5-7516-0325-7.
• Харэль И. [jhist.org/shoa/eihman000.htm Похищение палача: записки разведчика. Самое громкое дело израильской разведки]. — К.: СП Компас, УКК Данном, 1992. — 221 с. — ISBN 5-712-80004-7, ISBN 978-5-7128-0004-9.
• Арендт Х. Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме = Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil / Пер. с англ. С. Е. Кастальский, Н. Н. Рудницкая. — М.: Европа, 2008. — 444 с. — (Холокост). — ISBN 5-973-90162-9,ISBN 978-5-9739-0162-2.

На английском языке

• Арендт, Ханна, Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil (1963) ISBN 0-14-018765-0
• David Cesarani, Eichmann: His Life and Crimes (2004) ISBN 0-434-01056-1
• Harry Mulisch, Case 40/61; report on the Eichmann trial (1963) ISBN 0-8122-3861-3
• Jochen von Lang, Eichmann Interrogated (1982) ISBN 0-88619-017-7
• [www.holocaust-history.org/klarsfeld/ The Holocaust and the Neo-Nazi Mythomania, Serge Klarsfeld (Editor) ©1978, The Beate Klarsfeld Foundation — New York, Translated from the Original French by Barbara Rucci]
• Moshe Pearlman, The Capture of Adolf Eichmann, 1961. (cited in Hannah Arendt: Eichmann in Jerusalem, Penguin, 1994, p. 235) LCC [catalog.loc.gov/cgi-bin/Pwebrecon.cgi?Search_Arg=DD247.E5+P39&Search_Code=CALL_&CNT=5 DD247.E5 P39]
• Pierre de Villemarest, Untouchable — Who protected Bormann & Gestapo Müller after 1945…, Aquilion, 2005, ISBN 1-904997-02-3 (Gestapo Müller was one of the chiefs of Adolf Eichmann)
• Hannah Yablonka (Ora Cummings trans.) (2004). The State of Israel vs. Adolf Eichmann (New York: Schocken Books) ISBN 0-8052-4187-6
• Zvi Aharoni, Wilhelm Dietl: Der Jäger — Operation Eichmann, DVA GmbH, 1996, ISBN 3-421-05031-7
• [motlc.specialcol.wiesenthal.com/instdoc/d08c07/rol1z1.html Моя роль в «операции Айхман».] Tuviah Friedman Институт документации, Израиль  (англ.).

См. также

• Человек в стеклянной будке

Ссылки

• [shoa.com.ua/php/content/view/136/53 Выдержки из речи генерального прокурора Израиля на процессе Адольфа Эйхмана]
• [svoboda.com.ua/index.php?Lev=archive&Id=1564 Операция «Эйхман»]
• [www.eleven.co.il/article/15036 Эйхмана процесс] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [mirsensa.org.ua/content/view/82/30 АДОЛЬФ ЭЙХМАН: Архитектор геноцида]
• [davidaidelman.livejournal.com/711810.html Как Моссад получил информацию о местонахождение Адольфа Эйхмана]
• [www.jewish-library.ru/harel/pohischenie_palacha/ Похищение палача] Харэль Исер, СП Компас, УКК Данном, 1992
• [www.jewishvirtuallibrary.org/jsource/Holocaust/Eichmanntoc.html Adolf Eichmann. Documents]

Отрывок, характеризующий Эйхман, Адольф

– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.