Экман, Хассе

Хассе Экман
швед. Hasse Ekman
Фотография 1953 года
Имя при рождении:	Ханс Геста Экман
Дата рождения:	10 сентября 1915(1915-09-10)
Место рождения:	Стокгольм, Швеция
Дата смерти:	15 февраля 2004(2004-02-15) (88 лет)
Место смерти:	Марбелья, Испания
Гражданство:	Швеция Швеция
Профессия:	актёр, режиссёр, сценарист
Карьера:	1933—1964
Направление:	шведское кино
Награды:	Золотой жук (1995)

Ха́ссе Э́кман (швед. Hasse Ekman), он же Ха́нс Ге́ста Э́кман (швед. Hans Gösta Ekman; 10 сентября 1915, Стокгольм, Швеция — 15 февраля 2004, Марбелья, Испания) — шведский актёр, сценарист и режиссёр кино; сын актёра, режиссёра и сценариста Гесты Экмана, старшего и отец актёров Гесты Экмана, младшего, Кристера Экмана, Стефана Экмана и режиссёра Микаэля Экмана. В 1995 году Шведский институт кино вручил ему премию за вклад в развитие шведского кинематографа.

Биография

Ранние годы

Каково это быть сыном известного человека? Спросите горбуна, каково это быть горбатым! — Хассе Экман

Ханс Геста Экман родился в Стокгольме в районе Эстермальм 10 сентября 1915 года в семье актёра Гесты Экмана (1890—1937) и Греты (1887—1978), урожденной Сундстрём. Хассе, как его звали близкие, крестили в кирхе Оскара в ноябре того же года. С 1922 по 1931 год он обучался в младшей и средней школах в Эстермальме. Под влиянием отца, уже в раннем возрасте избрал карьеру актёра. В возрасте восьми лет снялся в эпизодической роли в фильме Руне Карлстена «Юный граф ухватился за девушку и цену», в котором также снимался Геста Экман, старший. Большим потрясением для него стала смерть его младшего брата Йена Микаэля, который умер через девять месяцев после рождения. В возрасте семнадцати лет он написал и издал автобиографическую книгу «Что со мной будет?», в которой рассказал о том, какой сложной бывает жизнь у ребёнка знаменитых родителей.

Карьера

Как актёр театра и кино дебютировал в начале в 1930-х годов. В 1932 году сыграл свою первую роль в пьесе Аниты Харт и Мориса Драдделла «В лучших семьях» в постановке отца на сцене Фольктеатерна. Его партнёром на сцене был актёр Стиг Яррел. В 1934 году Хассе в качестве театрального режиссёра поставил пьесу Алексея Константиновича Толстого «Царь Фёдор Иоаннович», в которой главную роль сыграл его отец.

Параллельно с работой в театре, продолжил сниматься в кино. Вернувшись из полугодичной поездки в Голливуд, в 1936 году он получил роль в фильме Густава Муландера «Интермеццо», в котором снова снялся вместе с отцом. Спустя год, Геста Экман, старший скоропостижно скончался. В память о нём в том же году Хассе написал книгу «Геста Экман».

Незадолго до этого, он дебютировал как сценарист. В 1938 году, по приобретённому у него сценарию, режиссёром Андресом Хенриксоном был снят фильм «Гром и молния», в котором Хассе сыграл одну из ролей.

В 1940 году он дебютировал как кинорежиссёр, сняв кинокомедию «С тобой в моих руках». Пик его работы, как кинорежиссёра пришелся на 1940-е — 1950-е года, когда им было создано более тридцати картин, большей частью комедий. В это же время по трём его сценариям были сняты фильмы в Дании. В 1950 году Хассе снял фильм «Девушка и гиацинты», который получил признание критики и считается лучшей его работой в кино. Его коллега, Ингмар Бергман назвал эту картину «абсолютным шедевром». В 1950-е годы он создал серию популярных комедий с Сикан Карлссон в главной роли.

Хассе Экман является одним из самых больших и уникальных талантов шведского кино. — Ингмар Бергман

Как и в кино, в театре в этот период Хассе предпочитал ставить комедии. Он сам написал три пьесы и режиссировал ревю Карла Герхарда в 1946, 1957 и 1959 годах. В 1956 году он издал свой единственный роман «Кюрре Коринт и фабрика грёз», а за год до этого была издана его вторая автобиографическая книга «Прекрасный утёнок». В 1960-е годы Хассе завершил карьеру актёра и кинорежиссёра. Его последней актёрской работой в кино стала главная роль учителя Стига Брендера в фильме «На скамейке в парке» (1960), который он снял по своему же последнему сценарию. Последней снятой им картиной стала комедия «Браки борцов» (1964). В 1960-х — 1980-х годах он ставил в Стокгольме многочисленные ревю Кар де Муммы и Повеля Рамеля.

Личная жизнь

Хассе Экман был женат четыре раза. 22 июня 1938 года в замке Эллинге он сочетался браком с баронессой Агнетой Врангель аф Зайзз, от которой у него родились четверо сыновей: Геста, Кристер, Микаэль и Стефан. Супруги развелись в ноябре 1944 года. В том же году Хассе сошёлся с актрисой Эвой Хеннинг. 24 апреля 1946 года в ратуше Стокгольма они зарегистрировали свои отношения. У них родилась единственная дочь — Фам Кристина. Для обоих супругов это был второй брак. Они разошлись в 1953 году. В Лидинге 11 ноября 1953 года Хассе женился на актрисе Тутте Рольф, в которую был влюблён со времён своей юности. Для обоих супругов это был третий брак. Их отношения продлились до 1972 года. В свой последний брак с Вивеке Трагдгарт он вступил 25 августа 1974 года.

За многие годы им была собрана большая коллекция произведений искусства, которую он продал в 1964 году и переехал на побережье Средиземного моря в Каталонию, в Испании, где жил до самой смерти в Марбелье 15 февраля 2004 года. Хассе Экман был похоронен на Северном кладбище в Стокгольме.

Избранная фильмография

Год	Фильм	Режиссёр	Персонаж
1924	«Юный граф ухватился за девушку и цену» (швед. Unge greven ta'r flickan och priset)	Руне Карлстен	победитель в гонке
1933	«Ночь в Смигехольме» (швед. En natt på Smygeholm)	Сигурд Валлен	энсин
	«Горничная» (швед. Hemslavinnor)	Рагнар Видестедт	Курт
1936	«Интермеццо» (швед. Intermezzo)	Густав Муландер	Аке Брандт
Источник:

Ссылки

• [ekmansallskapet.se/ Ekmansallskapet]. www.ekmansallskapet.se. — Сайт Общества памяти Гесты Экмана, старшего и Хассе Экмана.  (швед.)

Отрывок, характеризующий Экман, Хассе

– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.