Экстрафон

Эта статья — о фирме грамзаписи 1911—1919 гг.. О современном лейбле см. Extraphone.

Экстрафон
Тип	акционерное общество
Основание	1911
Упразднена	1919
Причина упразднения	экспроприация
Расположение	Киев
Ключевые фигуры	Й. Йиндржишек, Э. Гессе, Я. И. Берквиц
Отрасль	звукозапись, производство грампластинок
Число сотрудников	около 40

К:Компании, основанные в 1911 годуК:Компании, упразднённые в 1919 году

«Экстрафон» — фирма грамзаписи, работавшая в Киеве в 1911—1919 годах, выпускала пластинки с этикетками «Экстрафон» и «Артистотипия».

Предыстория и постройка фабрики

В конце XIX — начале XX вв. в Киеве работал крупный магазин «Депо музыкальных инструментов Г. И. Ииндржишека» со своими мастерскими по ремонту и изготовлению музыкальных инструментов. В 1902 году в магазине открылся нотный отдел, а с 1903 начали продаваться граммофоны и грампластинки. В 1909 году в Киев из Петербурга прибыл глава небольшой немецкой торговой фирмы «Интернациональ Экстра-Рекорд» Эрнест Гессе. Гессе и владелец музыкального «Депо» «русский чех» Йиндржих (Генрих Игнатьевич) Йиндржишек открыли на Крещатике студию звукозаписи. Восковые матрицы, сделанные киевским отделением «Интернациональ Экстра-Рекорд» немедленно отправлялись в Берлин, где находилось производство грампластинок. Транспортные расходы предприятия были велики, а спрос на пластинки значительно превышал предложение, сроки выполнения заказов задерживались, поэтому компаньоны решили построить фабрику грампластинок в Киеве. Было выбрано место на Шулявке, где в то время находилась крупная колония чешских иммигрантов, многие из которых работали на заводе Гретера и Криванека (ныне — завод «Большевик»).

2 июля 1910 года Йиндржишек обратился за разрешением на строительство фабрики, и 24 сентября оно было получено. Фундамент фабрики торжественно заложен по адресу Вторая Дачная линия, № 5 (ныне ул. Смоленская, № 31—33). Архитекторы здания фабрики — Филип Краус и Бедрих Кораб. В фундамент был заложен стеклянный сосуд с запечатанным в нём письмом Йиндржишека к потомкам, при перестройке здания в 1965 или 1966 году это письмо было найдено. К июню 1911 года главный корпус был почти готов, новая фабрика зарегистрирована под названием «Экстрафон». В ночь на 8 (?12) июня произошёл пожар, нанёсший убытков на сумму около 150 000 рублей, была уничтожена значительная часть звукозаписей. Считается, что после этого случая Э. Гессе потерял интерес к предприятию и продал своё уцелевшее имущество Йиндржишеку, однако известны архивные документы, согласно которым компаньоны продолжали владеть акционерным капиталом поровну. Фабрика не была застрахована, поскольку административно находилась за пределами территории Киева, к тому же страховые компании отказывались страховать огнеопасное предприятие. Йиндржишек вложил в дело ещё 50 000 рублей и возобновил работы по оборудованию фабрики. Ещё одним препятствием для открытия производства стало обращение к властям владельцев шулявских дач — они боялись новых пожаров и просили закрыть предприятие. Несмотря на это, в октябре было получено разрешение на продолжение строительства с условием оборудования фабрики паровыми котлами, а затем нефтяными двигателями для уменьшения загрязнения воздуха.

В конце 1911 года в «Депо музыкальных инструментов» произошла первая распродажа грампластинок, изготовленных на фабрике «Экстрафон» с уцелевших после пожара матриц «Интернациональ Экстра-Рекорд». Первые пластинки диаметром 25 см продавались по цене 1 рубль, а односторонние диаметром 28 см — по 50 копеек. Одновременно начался выпуск рекламного журнала «Пластинка», а вскоре при фабрике открылась собственная студия звукозаписи.

Работа предприятия

На момент открытия на фабрике работало 12—20 человек, имелось 2 двигателя мощностью 7 и 20 л.с., паровой котёл, электродвигатели, валки для смешивания массы, 2 токарных станка. Кроме главного корпуса и вспомогательных помещений, в отдельном здании было жилое помещение на трёх человек.

На фабрике выпускались пластинки двух серий — «Артистотипия» (до 1911 года выходила под маркой «Интернациональ Экстра-Рекорд») — с записями главным образом оперных арий, и «Экстрафон» — с менее академическим репертуаром: танцевальная, народная музыка, романсы, арии из оперетт. Одной из первых на студию была приглашена молодая певица Ковальчевская, которую по характеру исполнения сравнивают с Надеждой Плевицкой.

Для управления и развития производства требовался специалист, поскольку наладившие работу фабрики немцы уехали. В качестве такого специалиста осенью 1912 года был приглашён из Москвы управляющий фирмы «Метрополь-Рекорд» Яков Иванович Берквиц, которому ставят в заслугу последующий успех предприятия. Киевские газеты тех лет называют Берквица управляющим «Экстрафона». Коллекционер грампластинок и специалист по истории звукозаписи А. И. Железный считает, что Берквицу удалось найти первоклассного инженера-звукотехника, фамилию которого ему не удалось установить. Специалист по истории Киева М. А. Рыбаков, работая с материалами Государственного архива Киева, не обнаружил подтверждения тому, что Берквиц занимал должность управляющего «Экстрафона». В платёжных документах имеются многочисленные записи о выплатах не «управляющему», а «технику Берквицу за звукозаписи». Вероятно, он всё же и был тем самым первоклассным инженером-звукотехником. Также Рыбаков предполагает, что звукотехником мог быть некто Колтунов, регулярно получавший от «Экстрафона» относительно большие выплаты.

Репертуар выпускаемых пластинок был весьма широк. В октябре 1912 года вышли первые шлягеры или, как их тогда называли, «боевики» «Экстрафона», из которых особой популярностью пользовалась песня «Гриша уезжает». Записывались оперные и камерные певцы — О. И. Камионский, П. И. Словцов, некоторые артисты записывались анонимно. Установлено, что «неизвестным баритоном», записи которого пользовались особым спросом, был Г. А. Бакланов. Он имел контракт с фирмой «Граммофон», запрещающий записи в других компаниях. Популярны были пластинки в цыганском стиле с записями певицы М. А. Эмской, скрипача М. Г. Эрденко.

В 1912 году впервые выпущены пластинки с украинской музыкой — народными песнями, танцами, песнями на слова Т. Г. Шевченко и других авторов. Первыми из них были семь песен в исполнении хора М. А. Надеждинского, 6 песен тенора И. Е. Гриценко и 6 песен сопрано Е. Д. Петляш. С этого момента «Экстрафон» продолжает выпускать записи на украинском языке, а также чешской, грузинской музыки и песен на «татарском» (азербайджанском) языке. (Предприятия Йиндржишека имели отделения в нескольких городах Российской империи, в том числе в Баку, известна фамилия азербайджанского агента «Экстрафона» — Агаджанов). В 1913 году серия «Артистотипия» начала выпускаться в виде 30-сантиметровых пластинок-«гигантов».

Качество звукозаписи современники оценивали как превосходное, оформлялись пластинки этикетками с фотопортретами артистов. Производились на фабрике и граммофонные аппараты.

Сначала «Экстрафон» не воспринимали как серьёзного конкурента крупным российским и зарубежным фирмам грамзаписи, и 1912—1913 годы действительно были для предприятия неудачными. Однако владельцы, несмотря на убытки, продолжали расширять производство, производили крупные закупки материалов — шеллака, меди, химикатов для гальванического процесса, имелся агент в Уральске, вероятно, отвечавщий за доставку сырья. C 1913 по 1915 год количество гидравлических прессов увеличилось с 6 до 12, матриц для пластинок — с 2142 до 3349, на складе фабрики в конце 1913 года было 27 001 пластинка, а через год — 37760. В 1915—1916 годах мощность фабрики достигала 500 000 пластинок в год. Численность персонала не была значительно увеличена: в 1915 году на предприятии было около 30 рабочих и 10—11 служащих, большинство работников были чехи. Капитал акционерного общества составлял по состоянию на 1 января 1913 года — 59 482 рубля, на 1 января 1914 года — 35 311 рублей, на 1 января 1915 года — 35 968 рублей.

В конце 1917 — начале 1918 гг. производство остановлено из-за нехватки сырья, в 1919 году оборудование фабрики было экспроприировано большевиками. Последний раз в архивных документах фабрика упоминается в октябре 1919 года, когда её имущество было застраховано сроком на 1 год в страховой компании «Волна». (Йиндржишек в июне 1919 года уже уехал в Чехию). С 1922 года на территории фабрики работали мастерские, весовая фабрика (с 1928 года — Киевский завод весов), затем завод порционных автоматов. В 1975 году завод преобразован в производственное объединение ВЕДА («Весовые электронные дозирующие автоматы»).

«Экстрафон» в годы Первой мировой войны

С началом войны Й. Йиндржишек стал активно участвовать в политической жизни чехов, находящихся на территории России. Под его руководством с первых же дней войны организован приём добровольцев в батальон «Чешская Дружина» — один из первых чехословацких легионов. Не остался в стороне от событий и «Экстрафон». Фирма начала выпускать пластинки с военными и патриотическими песнями, которые сразу приобрели огромную популярность и расходились за короткое время тиражами до 70 тысяч («Повесть о юном прапорщике»). Названия некоторых из этих песен: «Георгиевский кавалер», «Памяти лётчика Нестерова», «Страдания Сербии», «Подвиг Алексея Макухи», «Смерть героя», «Гусары-усачи». Выход новых пластинок «Экстрафона» сравнивали со сводками фронтовых новостей.

Большинством граммофонных фирм в России владели немцы, и во время войны их предприятия закрывались, владельцы уезжали или были арестованы. Вскоре в стране осталось всего четыре производителя пластинок, из которых только две были собственно российскими — «Экстрафон» и фабрика Русского Акционерного Общества Граммофонов в Апрелевке (бывший «Метрополь-Рекорд»).

Весной 1915 года, в связи с немецким наступлением в Галиции, киевские предприниматели прекращали производство и начинали эвакуировать оборудование. Й. Йиндржишек в это время продолжал отдавать распоряжения о закупке материалов для «Экстрафона», следуя его примеру промышленники прекратили эвакуацию. Тогда же инженер Станислав Гоужвиц предложил Йиндржишеку открыть производство повозок для нужд русской армии. Был собран стартовый капитал, и на территории «Экстрафона» за три месяца развёрнуто производство. Новое предприятие стало называться «Чешской обозной фабрикой», или «Возовкой», к работе на нём привлекли около 150 пленных австрийских чехов. Пленные содержались в тяжёлых условиях в Дарницком лагере, общество им. Я. А. Коменского, председателем которого также был Йиндржишек, содействовало их освобождению и устройству на заводы, им выдавались документы для свободного передвижения по городу. Пленных не разрешалось использовать на военных работах, и рабочие обозной фабрики для конспирации числились пожарными «Экстрафона». Хотя пленные и были самой дешёвой рабочей силой, после лагеря они соглашались работать за минимальную плату, «Возовка» была больше социальным предприятием, чем прибыльным. Руководил производством инженер В. Кашпар, который в 1907 году обустроил на Шулявке парк «Стромовку».

Только весной 1916 года вышло официальное разрешение использовать пленных в военной промышленности. Рабочих на фабрике стало 300, им увеличили заработную плату. Обозной фабрике оказывал содействие генерал Н. А. Ходорович, помощник главного начальника Киевского военного округа. Осенью 1916 года для «Возовки» построена собственная лесопилка на ул. Дмитровской, а на Демиевке на ул. Совской — открыты автомастерские на базе бывшей фирмы «Лаурин и Клемент».

Прекратила работу Чешская обозная фабрика одновременно с «Экстрафоном».

Литература

• Рибаков М. О. Невідомі та маловідомі сторінки історії Києва. — К.: «Кий», 1997. — С. 295—309. — ISBN 966-7161-15-3. (укр.)
• Железный А. И. [zhelezny.com.ua/wp-content/uploads/2011/01/Zhelezny_Nash_drug_gramplastinka.pdf Наш друг — грампластинка]. — К.: Музична Україна, 1989. — 279 с. — ISBN 5-88510-048-9.
• Александр Тихонов [rus.625-net.ru/audioproducer/2003/04/tihonov.htm Пластинки старого Киева] // Звукорежиссёр : журнал. — М., 2003. — № 4.
• Александр и Дина Муратовы Йиндржих Йиндржишек или Генрих Игнатьевич. Некоронованный король русских чехов // Русское слово : журнал. — Прага, 2009. — № 7—8, 9, 10.
  • [www.ruslo.cz/articles/466/ № 7—8 (начало статьи)]
  • [www.ruslo.cz/articles/473/ № 9 (продолжение)]
  • [www.ruslo.cz/articles/483/ № 10 (окончание)]

Отрывок, характеризующий Экстрафон

Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?