Эликон
Поделись знанием:
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
| Эликон | |||
|---|---|---|---|
 </td></tr>
|
Производитель | БелОМО | |
| Год выпуска | вторая половина 1980-х годов | ||
| Тип | дальномерный фотоаппарат | ||
| Фотоматериал | фотоплёнка типа 135 | ||
| Размер кадра | 24×36 мм | ||
| Тип затвора | центральный с электронным управлением | ||
| Объектив | «Минитар-2» 2,8/35 | ||
| Фокусировка | дальномер с базой 19 мм. | ||
| Экспозамер | Автомат с приоритетом диафрагмы | ||
| Вспышка | стандартная фотовспышка на кронштейне («Эликон») или приставная автоматическая специальной конструкции («Эликон-1») | ||
| Видоискатель | оптический с подсвеченными рамками | ||
| Размеры | 106×66×42 мм (без вспышки) | ||
| Масса | 270 г | ||
Элико́н и Элико́н-1 — советские компактные малоформатные дальномерные фотоаппараты бесфутлярной конструкции. Копия фотоаппарата Olympus XA. Производились объединением БелОМО с 1985 года. Выпускались в малом количестве, являются объектом коллекционирования.
Конструкторы фотоаппаратов «Эликон» и «Эликон-1» — В. А. Волков, Е. И. Беглецов, А. А. Черняк.
Содержание
Описание конструкции
Корпус дальномерных фотоаппаратов «Эликон» и «Эликон-1» пластмассовый, с откидной задней стенкой. Камеры не нуждаются в футляре, съёмочный объектив, объектив фоторезистора и объектив видоискателя при переноске закрыты сдвижной пластмассовой крышкой. В транспортном положении электронная схема обесточена. Фотоаппараты снабжены темляком.
Фотоаппараты «Эликон» и «Эликон-1» отличаются только конструкцией присоединяемой фотовспышки.
«Эликон-1»
«Эликон-1» — первый советский фотоаппарат с приставной автоматической фотовспышкой.
К левой боковой стороне фотоаппарата присоединяется через оригинальное крепление автоматическая фотовспышка специальной конструкции «ФЭ-29» с батарейным питанием. Принцип работы автоматики фотовспышки основан на отключении электрического конденсатора большой ёмкости от ксеноновой лампы. Отключение происходит после того, как флэшметр фотовспышки определит, что фотоплёнка экспонирована в достаточной степени.
«Эликон»
Основное отличие от камеры «Эликон-1» — вместо автоматической фотовспышки специальной конструкции присоединяется кронштейн, позволяющий устанавливать обычную электронную фотовспышку с центральным синхроконтактом.
Технические характеристики
- Применяемый фотоматериал — 35-мм перфорированная фотоплёнка типа 135 в стандартных кассетах.
- Размер кадра — 24×36 мм.
- Объектив «Минитар-2» 2,8/35. Фокусировка по сопряжённому дальномеру (увеличение окуляра 0,55х, база дальномера 19 мм.). Пределы фокусировки от 0.8 м до бесконечности.
- Задний фокальный отрезок объектива уменьшен до 9 мм. Объектив пятилинзовый, с многослойным просветлением, три группы линз. Фокусировка производится перемещением средней группы, что также значительно уменьшает размеры камеры.
- Разрешающая способность — 46 лин/мм в центре кадра, 32 лин/мм по краям. Угол поля зрения — 55°.
- Диафрагмирование объектива от 2,8 до 16. Диафрагма двухлепестковая.
- Совмещённый взвод затвора и перемотки плёнки (головка). Счётчик кадров самосбрасывающийся. Обратная перемотка плёнки типа рулетка. Скрытый замок задней стенки камеры.
- Видоискатель оптический, со подсвеченными рамками для указания границ кадра и компенсации параллакса.
- Затвор с электронным управлением. Диапазон выдержек от 10 — 1/500 сек. Спуск затвора и автоспуск — электронный, со светодиодной индикацией.
Принцип работы автоматики фотоаппарата
- Источник питания фотоаппарата — два ртутно-цинковых элемента РЦ-53[1]. Комплектовались вкладышем для установки двух меньших по размерам элементов СЦ-32.
- Установка светочувствительности фотоплёнки кольцом, расположенным на передней панели камеры под сдвижной крышкой. Диапазон светочувствительности фотоплёнок от 22 до 350 ед. ГОСТ.
- Фотоаппараты «Эликон» и «Эликон-1» — автоматы с приоритетом диафрагмы. Экспонометрическое устройство с сернисто-кадмиевым (CdS) фоторезистором. Экспокоррекция возможна только изменением значения светочувствительности фотоплёнки.
- В автоматическом режиме затвор отрабатывает бесступенчато выдержку от 10 сек. до 1/500 сек.
- В поле зрения видоискателя расположены светодиоды контроля экспонометрического устройства. Свечение светодиода зелёного цвета означает, что затвор отрабатывает выдержку более 1/30 сек, желательно «открыть» диафрагму. Свечение светодиода красного цвета означает, что затвор отрабатывает выдержку менее 1/500 сек, необходимо «прикрыть» диафрагму.
«Эликон-2»
В 1990—1992 году БелОМО выпускало «Эликон-2» — шкальную модификацию фотоаппарата «Эликон» с объективом «Минар-2» 3,8/35.
В очень малом количестве выпущен дальномерный «Эликон-2».
Всего выпущено 393 экземпляра.[2]
Напишите отзыв о статье "Эликон"
Примечания
- ↑ См. фото элемента РЦ-53
- ↑ [www.sovietcams.com/index.php?-864689861 Soviet and Russian Cameras — «Elikon-2»]
Литература
- Журнал «Советское фото», январь 1988. Обзор фотоаппарата «Эликон».
- Журнал «Советское фото», декабрь 1986. Обзор фотоаппарата «Эликон-1».
- Краткая история советского фотоаппарата (1929—1991) / Ю.Рышков. — ПТК: «Искусство», 1993.
- В помощь фотолюбителю / Сост. и общ. ред.П. С. Воробей. — Минск.: Полымя, 1993. — 317 с. — 50 000 экз.
Ссылки
- [rangefinder.ru/oboz/showproduct.php/product/106 Сайт клуба «Дальномер»]
- [www.photohistory.ru/index.php?pid=1207248177826741 Этапы развития отечественного фотоаппаратостроения. Фотоаппараты «Эликон»]
- [www.sovietcams.com/index.php?-2076063326 Soviet and Russian Cameras — Elikon]
- [www.ussrphoto.com/forum/topic.asp?TOPIC_ID=589 USSRPhoto.com — Elikon]
|
Это заготовка статьи о фотографии. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
| ||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Эликон
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
