Эллада (фрегат)
Эллада (греч. Ελλάς (Φρεγάτα) — 64-пушечный фрегат. Заложен в 1824 году на американской верфи Leroy, Bayard & Co в Нью-Йорке. С 1827 года флагманский корабль флота революционной Греции. Участвовал в сражениях последних двух лет Освободительной войны Греции 1821—1829 годов. Более всего известен финансовым скандалом при его постройке и своим бесславным концом в ходе антиправительственного мятежа 1831 года.[1]
Содержание
Предыстория
Скандал со строительством фрегатов был одним из первых крупных финансовых скандалов новейшей истории греческого государства и напрямую связан с расхищением английского займа 1824 года.[2]
Продолжающаяся освободительная война требовала усиления флота и английским филэллином капитаном Франком Хэстингсом было предложено строительство парового военного флота, в то время как командующий объединённым флотом греческих островов Миаулис Андреас-Вокос настойчиво просил усиления флота.[3]. Так было принято решение потратить на строительство флота второй лондонский займ.[4].
24 августа 1824 года филэллинский комитет Лондона, дождавшийся решения греческого правительства, начал переговоры о приобретении ряда боевых кораблей. Среди прочих связались и с W. Bayard — председателем филэллинского комитета Нью-Йорка и управляющего судостроительным концерном Leroy, Bayard and Co. Для заключения контракта в Нью-Йорк был послан французский филэллин Lallemand, который был офицером кавалерии, и которому было назначено месячное вознаграждение в 120 золотых фунтов[5]. В итоге было принято решение построить два 60-пушечных фрегата и 6 кораблей поменьше, в течение 6 месяцев на общую сумму 155 000 фунтов. Lallemand обналичил чек в 120000 фунтов, но поддался, предположительно по неопытности, на уговоры судостроителей строить корабли не по согласованной конечной цене, а по отчётной стоимости[6].
15 июня лондонский комитет, который управлял частью займа, ратифицировал заказ на строительство двух фрегатов, дав им имена «Элпис» (греч. Ελπίς — «Надежда») и «Сотир» (греч. Σωτήρ — «Спаситель»). Сразу же концерн незаконно передал строительство своим подрядчикам, после чего информировал греческое правительство, что корабли не будут сданы ранее ноября 1825 года, перенеся затем и эту дату на конец марта 1826 года. [7] Позднее концерн потребовал для продолжения строительства ещё 50 000 фунтов.[7]
Контоставлос
Греческое правительство, исчерпавшее денежные фонды, решило послать в Нью-Йорк коммерсанта Александроса Контоставлоса. На встрече с представителями Bayard Контоставлос получил требования, согласно которым Греция должна была выплатить для окончания строительства одного фрегата 396 090 долларов. Более того, американцы начали шантажировать Контоставлоса, ссылаясь на третий параграф закона, принятого 20 апреля 1818 года, согласно которому если кто-либо заказывал в США судно, которое в будущем могло быть использовано против государства, с которым США находится в мире, то он (заказчик) подвергался штрафу и ему угрожало тюремное заключение сроком до 3 лет. Строители потребовали дополнительно 50 000 фунтов, угрожая в противном случае конфискацией кораблей правительством или продажей их с аукциона. Контоставлос обратился к местным юристам, но не нашёл поддержки, после чего, имея на руках рекомендательное письмо Адамантиоса Кораиса, вышел на конгрессмена Эверета. Эверет не только проявил интерес к делу, но и устроил встречу с президентом США Джоном Адамсом.[8]
После вмешательства Президента Конгресс решил купить один из фрегатов, чтобы судостроители разрешили отбытие другого. Однако судостроители снова стали создавать проблемы. Контоставлос был вынужден обратиться в арбитражный суд. Иск был принят судом 23 июня 1826 года, одновременно Контоставлос попросил у морского министра США ускорить покупку одного фрегата.
Последовавшее судебное решение было не в пользу греческого правительства, фактически оправдав действия судостроителей, однако сумма требований была снижена с 396 090 до 156 859 долларов. Необъективность суда и его председателя J. Pratt была настолько очевидна, что местные газеты, и, в частности, «Нью-Йорк Таймс», протестуя против решения, иронично называли его «американским Соломоном».[9]
Один из двух фрегатов — «Элпис», в дальнейшем «Эллада» — ушёл в Грецию, второй был куплен американским правительством и получил имя «Хоуп» (англ. Hope, «Надежда»). Тема была освещена юристами греческой стороны в опубликованном докладе, озаглавленном «An examination of the controversy between the Greek Deputies and two mercantile Houses of New York, together with a Review of the publications on the subject, etc: etc 1827».
Оценки современников
Касаясь этого скандала, британский филэллин Томас Гордон (филэллин), участник Освободительной войны Греции и впоследствии историк, заметил, что на западном берегу Атлантики эллины встретили более бесчестное отношение от некоторых, что выдавали себя за их друзей, Андреас Андреадис писал, что «судьба революции была бы другой, если бы к английским скандалам не были бы добавлены и события в Америке», шотландец Финлей, Джордж в своём историческом труде считает, что Греция более всего пострадала от тех, что именовали себя филэллинами в Англии и Америке. А американский филэллин и участник войны Самуэлем Хауи считал, что 450 000 долларов из 750 000 были «съедены» американскими гражданами. [9]
Выход в море и мятеж
Решив и проблему с выдачей гарантии на сумму в 600 000 талеров, фрегат вышел из Нью-Йорка и взял курс на Грецию. Командование принял Ф. Грегори. Экипаж из-за нехватки денег состоял всего из 150 человек, что стало причиной конфликта между Контоставлосом и капитаном. В море экипаж взбунтовался из-за невыдачи спиртного. Фрегат прибыл в Нафплион в декабре 1826, Контоставлос отбыл отчитаться перед правительством на остров Эгина. Во время его отсутствия случился новый мятеж экипажа, на этот раз целью мятежников был угон фрегата и продажа его египтянам Ибрагима.[10]
Мятеж был подавлен поднявшимися на борт 30 греческими солдатами, после чего командование фрегатом принял Миаулис.[10] На Эгине правительство поблагодарило Констоставлоса за его работу и выделило ему 400 фунтов в счёт издержек за время пребывания в США.[9]
Флагман
Фрегат, переименованный в «Элладу», стал флагманским кораблём флота. 3 марта «Эллада» (Миаулис) совместно с парусно-паровой «Картерией» (Хэстингс) захватили в бухте Оропос (Аттика) два турецких транспорта[11]. Однако сразу после этого командование фрегатом и флотом принял англичанин Томас Кохрейн, приглашённый англофильским правительством Маврокордато. Получив команду над греческим флотом в марте 1827 года, Кохрейн связал своё имя с заговором и убийством греческого военачальника Караискакис[12] и самым большим поражением повстанцев за все годы Освободительной войны Греции 1821—1829 гг. Его попытка реабилитироваться на море, организовав в мае 1828 г. рейд на Александрию, Египет не имела никакого успеха. [13]. Миаулис вновь принял командование флотом и флагманом. 30—31 мая 1828 г., командуя фрегатом «Эллада», Миаулис потопил 2 турецких корвета (см. Бой у мыса Баба).
«Великое преступление»[14]
После освобождения остров Порос был выбран базой флота. В ходе политического противостояния правителя Греции Иоанна Каподистрия, кроме прочих, и с судовладельцами острова Идра, Миаулис, как идриот, ушёл в отставку и командование флотом принял Канарис, Константин. В ночь с 14 на 15 июня 1831 г. идриот Криезис, Антониос захватил на Поросе флагман и еще 3 корабля флота и передал их Миаулису
[15].
Мятежники были блокированы правительственными войсками и кораблями, при поддержке российской эскадры, которой командовал вице-адмирал Рикорд, Пётр Иванович.
Мятежники отказались сдаться и 27 июля, в ходе 3-часового боя, Миаулис попытался прорвать кольцо блокады. Самые тяжёлые разрушения и потери понесли российский бриг «Телемах», а со стороны мятежников — "Остров Спеце"
[16].
Миаулис, осознав невозможность прорыва, принял решение взорвать свои корабли. 1 августа 1831 г. Миаулис взорвал фрегат «Элладу». Парусно-паровой «Картериа» был спасён Г.Галацидисом рядовым моряком с острова Миконос, а корвет «Эммануэла» безымянным солдатом, которые вплавь добрались до кораблей и перерезали шнуры, до того как огонь добрался до погребов.
Греция разделилась на 2 лагеря — одни говорили о «великом преступлении», другие — об акте сопротивления деспотизму Каподистрии. Сам Миаулис к старости горько сожалел о содеянном, говоря, что «интриган Маврокордато сумел сделать так, что я сам поджёг свой собственный дом»
[17].
Эпилог
Через несколько лет после своего возвращения Контоставлос построил в Афинах роскошный дворец, в котором первоначально поселился король Оттон, а затем в нём обосновались парламент и конгресс, до 1854 г., когда дворец сгорел [9] Этот факт вызвал в народе подозрения, подорвав репутацию Контоставлоса. Значительная часть населения считала, что деньги на строительство дворца происходят из денег английского займа, выделенных на строительство фрегатов в Америке. В ходу тогда была следующая частушка
дворец твой Контоставлос
издалека похож
на фрегат американский
оттуда же и деньги тож
В 1835 г., Контоставлос был обвинён в коррупции, как в деле фрегатов, так и в деле покупки монетного двора. Решение суда под номером 175 от 3 октября 1835 г. обязывало Контоставлоса вернуть 174.000 драхм, что вынудило его уехать в Константинополь. После революции 3 сентября Контоставлос вернулся в Грецию и после повторения суда был оправдан. Греческий историк Тасос Вурнас считает, что Контоставлос был подкуплен американскими судостроителями, чтобы не выполнять условия контракта, и утверждает, что деньги на строительство дворца ведут своё происхождение из скандала фрегатов. [2] Андреас Андреадис, который изучил это дело, считает обвинения в адрес Контоставлоса неоправданными и, напротив, подчёркивает его патриотизм и честность. [9].
Сам Контоставлос издал книгу "О строительстве фрегатов в США и о монетном дворе на Эгине («Περί των εν Αμερική ναυπηγηθεισών φρεγατών και του εν Αιγίνη νομισματοκοπείου»), (Пирей 1855).
Напишите отзыв о статье "Эллада (фрегат)"
Ссылки
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971,τ.Γ,σ.278-279]
- ↑ 1 2 Βουρνάς Τάσος, Ιστορία της Νεώτερης και Σύγχρονης Ελλάδας, εκδόσεις Πατάκη, Αθήνα 2006, τόμος Α΄, σελ.95
- ↑ Λάζος Χρήστος, Η Αμερική και ο ρόλος της στην επανάσταση του 1821, εκδόσεις Παπαζήση, Αθήνα 1984, τόμος Β΄, σελ. 413
- ↑ Dakin Douglas, Η ενοποίηση της Ελλάδας, Μορφωτικό Ίδρυμα Εθνικής Τραπέζης, Αθήνα 2005, σελ. 91
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971,τ.Γ,σ.278]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971,τ.Γ,σ.279]
- ↑ 1 2 Λάζος Χρήστος, Η Αμερική και ο ρόλος της στην επανάσταση του 1821, ο.π., σελ. 419
- ↑ Λάζος Χρήστος, Η Αμερική και ο ρόλος της στην επανάσταση του 1821, ο.π., σελ. 423
- ↑ 1 2 3 4 5 Σταματόπουλος Τάκης, Ο εσωτερικός αγώνας, εκδόσεις Κάλβος, Αθήνα 1979, τόμος Β΄, σελ.540 — 541
- ↑ 1 2 Λάζος Χρήστος, Η Αμερική και ο ρόλος της στην επανάσταση του 1821, ο.π., σελ. 436—437
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971,τ.Δ,σ.397]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971,τ.Γ,σ.330]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971,τ.Γ,σ.388]
- ↑ [Ραγκάβης,Απομνημονέυματα,τ.Α,σ.280]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971,τ.Γ,σ.226-227]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971,τ.Γ,σ.234]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21, ΜΕΛΙΣΣΑ 1971,τ.Γ,σ.238-239]
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи о флоте желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Эллада (фрегат)
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.
В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.
Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
