Эльфы (Средиземье)

Расы Средиземья
Валар Майар Эльфы Люди Гномы Хоббиты Энты Орлы Орки Тролли Драконы
Другие

Э́льфы (англ. Elves, ед.ч. — англ. Elf; самоназвание — кв. Quendi, «говорящие», синд. Edhil, в том же значении) — в легендариуме Джона Р. Р. Толкина один из свободных народов, населявший вымышленный мир Средиземья в отдалённом прошлом.

Развитие концепции

Эльфы до Толкина

Современное английское слово elf происходит от староанглийского ælf (которое также имеет аналоги во всех германских языках). В германской мифологии существовали различные виды эльфов, при этом западная германская концепция в раннем Средневековье стала отличаться от скандинавских мифов, а англо-саксонская ушла от них ещё дальше, вероятно, под влиянием кельтов. В одном из писем Толкин совершенно ясно высказался о том, что его эльфы отличаются от эльфов «более известных произведений», имея в виду скандинавскую мифологию.

К 1915 г. Толкин уже писал свои первые стихотворные произведения об эльфах, в которых слова elf, fairy и gnome (все они по-русски означают маленькое существо, наделённое волшебной силой, fairy же обычно переводится как «фея») имели множество различающихся и порой противоречивых значений. Толкин был также аккуратно предупреждён о минусах использования термина «fairy», что Джон Гарт объясняет тем, что в то время это слово стало все более использоваться для обозначения человека гомосексуальной ориентации.

Тема фей активно использовалась утопистами в конце XIX века для критики социальных и религиозных ценностей — традиции, продолжателем которой выступил Толкин (так же, как и Теренс Уайт). Одна из последних викторианских «картин из мира фей» — «Труба снов» Эстеллы Канциани — была продана в 250 000 экземплярах и была широко известна в окопах Первой мировой войны, в которой Толкин принимал активное участие. Иллюстрированные плакаты с поэмой Роберта Льюиса Стивенсона «Страна Нод» были посланы неким филантропом на фронт для улучшения интерьеров солдатских казарм, а образ «волшебной страны» (англ. Faery) использовался в других случаях как образ «старой доброй Англии» для внушения патриотических чувств.

Как пишет Марджори Бёрнс, Толкин в итоге выбрал термин elf, предпочтя его слову fairy, однако в течение определённого времени сохранял сомнения на эту тему. В своём эссе 1939 г. «О волшебной сказке» (англ. On Fairy-Stories) Толкин писал, что

… такие английские слова, как elf, уже давно испытывают влияние со стороны французского языка (из которого были заимствованы слова fay и faërie, fairy); но в более поздние времена, путём использования в переводах, слова fairy и elf приобрели, скорее, атмосферу германских, скандинавских и кельтских историй, а также многие характеристики huldu-fólk, daoine-sithe, и tylwyth-teg.

— Burns, Marjorie (2005). Perilous realms: Celtic and Norse in Tolkien's Middle-earth. University of Toronto Press. p. 22–23. ISBN 0-8020-3806-9 (англ.)

Ранние труды

Традиционные викторианские танцующие феи и эльфы появлялись во многих ранних поэтических произведениях Толкина и оказали влияние на его более поздние труды, отчасти также и из-за публикации «Питера Пэна» Джеймса Барри в 1910 г. в Бирмингеме и знакомства Толкина с творчеством католического поэта-мистика Фрэнсиса Томпсона в 1914 г.

Слышу звуки я рожков
Лепреконов-карликов
И «шлёп-шлёп» от ног идущих гномов!

Оригинальный текст (англ.)  

O! I hear the tiny horns
Of enchanted leprechauns
And the padded feet of many gnomes a-coming!

— Толкин Дж. Р. Р. Шаги гоблинов

Интерес Толкина-филолога к языкам привёл его к созданию на досуге нескольких собственных языков. В раздумьях о том, кто бы мог говорить на этих языках и какие истории мог бы рассказывать, Толкин снова обратился к концепции эльфов.

Книга утраченных сказаний (1917-27)

В «Книге утраченных сказаний» Толкин начал развивать тему о том, что миниатюрная, подобная феям, раса эльфов когда-то была великим и могучим народом, и что, когда мир завоевали люди, эти эльфы «умалились». На эту тему особенно повлияли богоподобные, но гуманоидные «верхние альвы» (др.-сканд. Ljósálfar) из скандинавской мифологии, а также такие средневековые произведения, как «Сэр Орфео», валлийский «Мабиногион», романы о рыцарях короля Артура и легенды о Туата Де Дананн. Некоторые из произведений, написанных Толкином как часть истории эльфов, напрямую испытывали влияние кельтской мифологии. К примеру, «Бегство Нолдоли» базируется на истории Туата Де Дананн и книге «Лебор Габала Эренн», а их склонность к перемещениям пришла из ранней ирландской и кельтской истории. Джон Гарт также заключил, что в негласном порабощении Нолдоли Мелькором Толкин, по большому счёту, адаптировал ирландский миф о Туата Де Дананн к христианской эсхатологии.

Имя «Ингвэ» (в первом наброске — «Инг»), данное Толкином старшему из эльфов и его клану совпадает с именем из древнескандинавской мифологии: так звали бога Ингви-Фрейра (в англо-саксонском язычестве — Ингви-Фреа), который подарил эльфам их мир Альфхейм. Терри Ганнелл также заявляет, что взаимосвязь между прекрасными кораблями и эльфами напоминает о корабле богов Ньёрда и Фрейра Скидбладнире. В этих текстах Толкин также продолжает использовать для эльфов обозначение fairy — заимствование из французского языка.

Эльфы Толкина также были вызваны к жизни его персональной католической теологией: они представляли состояние еще не падшего человека в Эдеме — внешне аналогичного современным людям, но более красивого и мудрого, обладающего гораздо более сильной духовной силой и более острыми чувствами, способного жить в гармонии с природой. Толкин писал:

… Они созданы человеком по его образу и подобию, но свободны от тех ограничений, которые более всего давят на людей. Они бессмертны, и их воля непосредственно действует для достижения того, что существует в их воображении и желаниях.

— Carpenter, Humphrey (1977), Tolkien: A Biography, New York: Ballantine Books, ISBN 0-04-928037-6 (англ.)

В «Книгу утраченных сказаний» включены описания и более серьёзных, «средневековых» эльфов (таких как Феанор и Тургон), и фривольных эльфов «эпохи короля Якова I» (таких как Солосимпи и Тинувиэль).

Вместе с идеей «великих эльфов» Толкин разработал идею о детях, посещающих во сне Валинор, островной дом эльфов. Эльфы также посещают детей ночью и успокаивают их, если их поругали, или они просто расстроены. Однако эта тема (связь эльфов с детскими снами и ночные путешествия) впоследствии была оставлена Толкином и не присутствует в более поздних работах.

Хоббит (~1930-37)

Так же, как и в случае «Книги утраченных сказаний» Дуглас Андерсон показывает, что в «Хоббите» Толкин использует и более серьёзный «средневековый» тип эльфов (таких как Элронд и лесной король эльфов), и фривольных беззаботных эльфов (таких, как эльфы Ривенделла).

Квента Сильмариллион (~1937)

В 1937 г., после того, как рукопись «Сильмариллиона» Толкина была отклонена издателем, который раскритиковал все «зубодробильные кельтские имена», которые Толкин дал своим эльфам, Толкин же отрицал кельтское происхождение имён:

Само собой разумеется, что они не кельтские! Равно как и сами истории. Я действительно знаю кельтские сказания (и как звучат многие из них в оригинале на ирландском и валлийском) и чувствую определённую неприязнь к ним, в основном из-за их фундаментальной бессмысленности. Они ярки, но напоминают разбитый витраж, собранный заново как придётся. Они действительно «сумасбродны», как говорит ваш читатель — но себя сумасбродным я не полагаю.

Оригинальный текст (англ.)  

Needless to say they are not Celtic! Neither are the tales. I do know Celtic things (many in their original languages Irish and Welsh), and feel for them a certain distaste: largely for their fundamental unreason. They have bright colour, but are like a broken stained glass window reassembled without design. They are in fact "mad" as your reader says – but I don't believe I am.

— Carpenter, Humphrey (1981), Tolkien: A Biography, New York: Ballantine Books, p. 26, ISBN 0-04-928037-6

Властелин Колец (1937-49)

Терри Ганнелл замечает, что титулы германских богов Фрейра и Фрейи (в переводе с древнескандинавского — «владыка» и «владычица») также были даны Келеборну и Галадриэль во «Властелине Колец».

Том Шиппи пишет, что тема умаления эльфов от состояния полубогов до малорослых феечек вновь всплывает во «Властелине Колец» в разговоре с Галадриэль:

… А если ты сумеешь выполнить своё задание, тогда сила наша уменьшится, и Лотлориэн увянет, а волны Времени смоют его прочь. Мы должны уйти на Запад или умалиться до простого народа пещер и долин и медленно забыть всё и быть забытыми.

— Толкин Дж. Р. Р. Властелин Колец, т.I "Братство Кольца": книга II, гл. 7 "Зеркало Галадриэль" (любое издание)

В письме 1954 г., выверив к тому времени примерно половину «Властелина Колец», Толкин заявил, что эльфийский язык синдарин имеет характер, очень похожий на валлийский, «поскольку он, похоже, прекрасно подходит к довольно „кельтскому“ типу легенд и историй, рассказыввемых о тех, кто на нём говорит». В том же письме Толкин также замечает, что его эльфы имели очень мало общего с эльфами или феями Европы, и что они в реальности представляют людей с большими творческими способностями, красотой и продолжительностью жизни. Толкин также писал, что эльфийское происхождение могло стать единственной претензией на «благородство», которую могли заявлять люди Средиземья. Кроме того, он считал, что эльфы являются виновными во многих бедах Средиземья во «Властелине Колец», ибо они независимо создали Три Кольца, пытаясь предотвратить «угасание» своих государств и неотвратимое изменение и новый рост.

История

Происхождение

Изначально, в 1910-х и 1920-х гг., Ингвэ, Финвэ и Эльвэ (их финальные имена) были старшими из эльфов. В 1959 или 1960 г. Толкин написал подробную историю о пробуждении эльфов, названную Куивиэньярна, часть эссе «Квенди и эльдар». Ингвэ, Финвэ и Эльвэ в этой версии происхождения эльфов стали их первыми послами в Валинор и королями эльфов. Этот текст был опубликован только в «Войне Самоцветов», части «Истории Средиземья», в 1994 г., однако сокращённый вариант той же истории был включён в «Сильмариллион», впервые напечатанный в 1977 г.

По самой ранней версии истории, первые эльфы были пробуждены Эру Илуватаром у залива Куивиэнен в Годы Древ Первой Эпохи. Они проснулись под звёздным небом, поскольку Солнце и Луна к тому времени были ещё не сотворены. Первыми проснувшимися эльфами были три пары: Имин («Первый») и его жена Иминиэ, Тата («Второй») и Татиэ, Энель («Третий») и Энелиэ.

Имин, Тата, Энель и их жёны собрались вместе и шли по лесам. На пути они встретили шесть, девять и двенадцать пар эльфов, и каждый «патриарх» по очереди объявлял эти пары своим народом. Уже шестьдесят эльфов поселились у близлежащих рек и изобрели поэзию и музыку. Путешествуя далее, они обнаружили восемнадцать пар эльфов, наблюдающих за звёздами, которых Тата объявил своим народом. Они были высокими и темноволосыми и стали отцами большинства нолдор. Уже девяносто шесть эльфов стали придумывать новые слова и придумали великое множество. Продолжив своё путешествие, они нашли двадцать четыре пары эльфов, певших без слов, и Энель присоединил их к своему народу. Эти эльфы стали предками большинства «линдар», или «певцов», которых позже назвали тэлери. Других эльфов Имину, Тате и Энелю найти не удалось; народ Имина, самая маленькая группа из всех, стали предками ваниар. Всех первых эльфов, таким образом, было 144. Поскольку все эльфы были найдены в группах, численность которых была кратна 12, их система счисления была двенадцатиричной, а число 144 стало самым большим числом на очень долгое время. Кроме того, ни один из более поздних эльфийских языков не имел одного слова, означающего большее число.

Проснувшиеся эльфы были обнаружены Вала Оромэ, который принёс вести об их пробуждении в Валинор.

В «Сильмариллионе» говорится, что Мелькор, Тёмный Властелин, пленил некоторое количество странствующих эльфов и со временем, изуродовав и извратив их, вывел из них орков. Однако Толкину в итоге не понравилась эта идея об эльфийском происхождении орков, и он придумал несколько альтернативных теорий их появления.

Разделение эльфов

Валар решили позвать эльфов на жительство в Валинор, а не оставлять в Средиземье, где они были слишком подвержены злу, исходящему от Мелькора. Однако эльфы не слишком желали покидать Куивиэнен, место их пробуждения. Тогда Оромэ отвёз по одному представителю от каждого клана эльфов (Ингвэ — от ваниар, Финвэ — от нолдор, Эльвэ — от тэлери) в Валинор, где они увидели всё великолепие Бессмертных Земель и блаженство их жителей, Валар.

По возвращении в Средиземье Ингвэ, Финвэ и Эльвэ уговорили большую часть эльфов отправиться в Валинор. Однако не все эльфы прислушались к Зову Валар: те, кто остался, стали известны как «Авари», «нежелающие».

Прочих же Оромэ назвал «эльдар», «звёздный народ», и они выбрали Ингвэ, Финвэ и Эльвэ своими вождями и стали, соответственно, ваниар, нолдор и тэлери. На пути некоторые из тэлери испугались Мглистых гор и не решились пересечь их. Они повернули назад и остались в долине Андуина, став «Нандор», «повернувшими назад». Их вождём был Ленвэ.

Остальных Оромэ перевёл через Мглистые горы и Эред Линдон и привёл в Белерианд. Там потерялся Эльвэ, и тэлери остались искать его. Ваниар и нолдор же перешли на плавучий остров, который Ульмо переместил к Валинору.

Через многие годы Оромэ вернулся в Белерианд, чтобы найти оставшихся тэлери. Поскольку Эльвэ так и не нашёлся, большая часть тэлери выбрала вождём его брата Ольвэ и переехала в Валинор. Некоторые же тэлери остались в Белерианде, всё ещё ища Эльвэ, а некоторые из них осели на берегах по призыву Оссэ. Они выбрали своим вождём Кирдана и стали «Фалатрим», «народом залива». Все тэлери, оставшиеся в Белерианде, позже получили название «Синдар», «серые эльфы».

Замечание: Ингвэ, Финвэ и Эльвэ — не те же самые эльфы, что Имин, Тата и Энель.

Кланы эльфов

Ваниар

Ваниар (кв. Vanyar) были наиболее красивыми и благородными из всех Высоких Эльфов. Их клан был самым немногочисленным из эльдар, они были первыми, кто достиг Амана. По легенде, основателем клана ваниар был Имин, первый эльф, проснувшийся у вод Куивиэнен, его жена Иминиэ и двенадцать их спутников. Ингвэ был представителем ваниар, побывавшим с Оромэ в Валиноре и ставший королём ваниар. С тех пор Ингвэ считается верховным королём всех эльфов и известен как Ингвэ Ингверон (кв. Ingwë Ingweron), "вождь вождей". Первоначально Ингвэ и его народ жили в городе Тирион вместе с нолдор, но в итоге они переселились на Таникветиль, к подножию чертогов Манвэ.

После прибытия в Аман другие эльфы редко видели ваниар. Помимо Имина, Ингвэ и его сестры (или, возможно, племянницы) Индис, второй жены Финвэ, короля нолдор, очень немногие ваниар названы по имени. Индис, однако, стала матерью Финголфина и Финарфина, последний же основал единственный дом эльфов-нолдор, представители которого имели золотистые волосы ваниар; самым известным представителем этого дома была дочь Финарфина Галадриэль.

Собственно ваниар посетили Средиземье лишь однажды после своего отъезда, когда сын Ингвэ Ингвион возглавил войско ваниар из Валинора, сражавшееся в Войне Гнева (видимо, это также был единственный случай, когда ваниар и люди увидели друг друга). Они затем вернулись в Аман вместе с большинством эльдар, жившими до этого в ныне по большей части разрушенном Белерианде в конце Первой Эпохи.

Хотя никто из чистокровных ваниар никогда не ступал на почву Средиземья, кроме тех, кто сражался в Войне Гнева, это совершили некоторые из их потомков-нолдор. Несколько девушек-ваниар влюбились в князей нолдор, но ни одна из них не последовала за ними в изгнание: наиболее уважаемой из них была Индис, вдова Финвэ, которая после убийства своего мужа в Форменосе Мелькором решила вернуться к своему народу вместе со своей старшей дочерью Финдис. Эленвэ, жена Тургона, происходившая из ваниар, погибла при переходе Финголфина через Хэлкараксэ из Амана в Белерианд. В Амане Финрод из нолдор любил ваниа по имени Амариэ, именно она обозначена как причина того, что Финрод никогда не женился в Белерианде.

Ваниар говорят на диалекте квенья, называемом "ваньярин". Самоназвание "ваниар" (ед.ч. "ваниа") означает на квенья "светлый" и намекает на золотистые волосы ваниар (изначальное значение слова "ваниа" понимается как "светлоокрашенный, бледный"). Иногда они называют себя, особенно в разговорах между собой, "миньяр" (кв. Minyar), "первые".

Исход нолдор

В Валиноре Феанор, сын Финвэ, величайший из эльдар, создал Сильмариллы, в которых была заключена часть света Двух Древ, освещавших Валинор. В то же время, после трёх веков заключения в Чертогах Мандоса, был освобождён Мелькор. Введя в заблуждение Валар, он распространял зло и раздоры среди нолдор, в итоге уничтожив Древа Валар, убив короля Финвэ и похитив Сильмариллы. После этого Феанор проклял его и назвал Морготом (на синдарине — «чёрный враг») и вместе со своими семью сыновьями поклялся вернуть Сильмариллы. Несмотря на зловещие предзнаменования и попытки Валар удержать их, Феанор с сыновьями и его брат Финголфин возглавили огромную армию нолдор, которая ушла из Валинора в Белерианд, куда бежал из Валинора Моргот.

Войны Белерианда

В Белерианде тем временем нашёлся Эльвэ и женился на Майа Мелиан. Он стал властелином Белерианда под именем Тингол (в переводе с синдарина — «серая мантия») После Первой Битвы Белерианда, во время первого восхода Луны, в Белерианд прибыли нолдор из Валинора. Они осадили крепость Моргота, Ангбанд, но в итоге были побеждены.

Когда казалось, что надежды для эльфов уже нет, Эарендил Мореход, полуэльф из Дома Финвэ, с помощью Сильмарилла приплыл в Валинор, чтобы просить Валар о помощи. Валар прислушались к его мольбам и начали Войну Гнева, в результате которой Моргот был побеждён и выброшен за пределы мира.

Вторая и Третья Эпохи

После Войны Гнева Валар попытались призвать эльфов обратно в Валинор. Многие согласились, но некоторые остались в Средиземье. Во Вторую Эпоху они основали в Средиземье королевства Линдон и Эрегион, а также основали государство в Лихолесье. Саурон, бывший слуга Моргота, начал против них войну, однако с помощью нуменорцев эльфы победили его.

Во Вторую и Третью Эпохи эльфы хранили свои государства с помощью Колец Власти, но после Войны Кольца сила их угасла, и многие эльфы покинули Средиземье, уплыв в Валинор. Что касается судьбы эльфов, оставшихся в Средиземье после уничтожения Кольца Всевластья в конце Третьей Эпохи, то опубликованные произведения Толкина дают несколько противоречивые намёки на то, какой она была.

После уничтожения Кольца Всевластья сила Трёх Колец эльфов также исчезла, и в Средиземье началась Эпоха Людей. Эльфы, оставшиеся в Средиземье, были обречены на медленное угасание до того момента, когда, по словам Галадриэль, они угаснут и станут «простым народом пещер и долин», сильно умалившись по сравнению с их древней силой и благородством. Сила оставшихся нолдор уменьшилась сразу, а «умаление» всего эльфийства длилось сотни и даже тысячи лет, вплоть до нашего времени, когда отдельные вспышки образов миниатюрных танцующих эльфов питают наши народные сказки и фантазии.

В то же время во «Властелине Колец» существует много намёков на продолжение существования эльфов в Средиземье в ходе первых лет Четвёртой Эпохи. Элладан и Элрохир, сыновья Элронда, не сопровождали отца, когда Белый Корабль с Хранителем Кольца и верховными вождями нолдор ушёл из Серых Гаваней в Валинор; говорили, что они на некоторое время остались в Ривелелле, возможно позже вместе с другими нолдор преблались в Линдон. В Приложении А говорится, что Келеборн присоединил большую часть южного Лихолесья к государству Лотлориэн в конце Третьей Эпохи, а в другом месте Толкин пишет, что Келеборн некоторое время жил в Линдоне и Ривенделле, прежде чем в конце концов уплыл из Средиземья в Валинор.

Толкин также писал, что эльфы переселились в Итилиэн в ходе правления короля Элессара и помогали в восстановлении Гондора. Они в основном жили в Южном Итилиэне, вдоль берегов Андуина. Также подразумевается, что эльфы продолжали жить в Серых Гаванях, по крайней мере какое-то время. Толкин упоминает о том, что по традиции хоббитов Сэмуайз Гэмджи уплыл за море из Серых Гаваней через несколько десятилетий после ухода Элронда, что подразумевает, что в то время там ещё оставались эльфы. Леголас также отправился в Валинор после смерти короля Элессара, но во «Властелине Колец» прямо говорится, что свой корабль он построил сам и что он спустился на нем по Андуину в вышел в Море(как делали нередко лориэнские эльфы во времена Амрота) и неизвестно почему он уплыл не из Гаваней из-за их запустения или просто решив отправиться за Море вместе с Гимли, предпочел плыть сам.

В «Истории Арагорна и Арвен», включенной в Приложение А, Толкин изображает Средиземье, откуда уже ушло большинство эльфов. Большинство тех, что остались, жили в Лихолесье, и гораздо меньшее число — в Линдоне. Арагорн говорит о пустом саде Элронда в Ривенделле. Наиболее шокирующим является момент, когда после добровольной смерти Элессара Арвен приходит в Лориэн, к тому времени полностью покинутый (Келеборн с своим народом уже ушел в Ривенделл), и отдаёт свою душу в его безмолвных пределах.

Жизненный цикл эльфов

Как говорится в «Истории Средиземья» и письмах Толкина, жизненный цикл эльфов отличался от такого цикла у людей. Большая часть информации, приведённой ниже, строго говоря, относится только к эльдар и почёрпнута из эссе «Законы и обычаи эльдар», опубликованном в «Кольце Моргота».

Рождение и ранний период жизни

Эльфы рождаются примерно через год после зачатия, при этом отмечается именно день зачатия, а не день рождения. Их разум развивается быстрее, чем их тело: к первому году жизни они уже умеют говорить, ходить и даже танцевать, их более быстрое умственное взросление заставляет людей считать молодых эльфов старше, чем они есть в реальности. Физическое совершеннолетие наступает примерно между пятнадцатым и сотым годом жизни эльфов (а к пятидесяти годам они достигают своего окончательного роста), и к сотому году жизни вне утробы матери эльф уже полностью достигал взрослого состояния. После этого тела эльфов переставали физически взрослеть и стареть (в отличие от тел людей).

Сексуальность, брак и деторождение

Эльфы женились свободно и по любви в ранний период жизни. Практиковалась моногамия, супружеские измены полностью отсутствовали. В подавляющем большинстве случаев эльфы женились только один раз (Финвэ, первый Верховный король нолдор, был исключением: он женился второй раз после смерти первой жены), хотя особое разрешение на этот брак было дано самими Валар, он привёл к роковым последствиям, повлёкшим многие несчасться и беды. Память о несчастьях и раздорах в доме Финвэ запомнились надолго, и эльфы воздерживались впоследствии от второго брака.

Супруги могли выбирать друг друга даже задолго до свадьбы, заключая тем самым помолвку. Помолвку должны были одобрить родители (кроме случаев, когда совершеннолетние жених и невеста планировали жениться в спешном порядке), и после такого одобрения о помолвке формально объявляли. Во время объявления помолвки стороны обменивались кольцами и оставались помолвленными как минимум год; в течение этого периода помолвку можно было отменить, вернув друг другу кольца (однако это случалось очень редко). После формальной помолвки пара назначала дату свадьбы (как минимум через год).

Для женитьбы требовались только особые слова, произносимые женихом и невестой (включая призывание имени Эру Илуватара) и оформление отношений. Более формально семьи молодожёнов отмечали свадьбу, организуя по этому поводу пир. Стороны отдавали друг другу свои помолвочные кольца и получали другие, которые носили на указательном пальце. Мать невесты обычно дарила жениху драгоценный камень, который он впоследствии носил (подаренный Галадриэль Арагорну Элессар отражает эту традицию: она была бабушкой его невесты Арвен, а её дочь Келебриан покинула Средиземье, уплыв в Валинор задолго до этого, будучи серьёзно психологически травмирована после её пленения орками и освобождения Элладаном и Элрохиром).

Эльфы рассматривали половые отношения как особо специфическое и интимное действо, посколько они ведут к зачатию и рождению детей. Внебрачный и добрачный секс был немыслим, измены отсутствовали, а верность и доверие между супругами были абсолютными. Разлучение во время беременности или первых лет после рождения детей (например, в результате войны) было таким ударом для пары, что они предпочитали рожать детей в периоды мира. Живых эльфов нельзя было изнасиловать или принудить к интимной связи: в этом случае они бы сразу потеряли волю к жизни и отправились в Чертоги Мандоса.

Обычно у эльфов было мало детей (Феанор и Нерданэль, имевшие семерых сыновей, были исключением), и между их рождением обычно проходило значительное время. Довольно скоро они увлекались другими радостями жизни, их либидо угасало, и они сосредотачивались на чём-то другом, к примеру, на искусстве. Несмотря на это, они находили величайшую радость в любовном союзе и наслаждались днями вынашивания и воспитания детей как счастливейшими днями своей жизни.

В мифологии Толкина описан всего лишь один пример серьёзной ссоры в браке эльфов (у Эола и Аредэли, где жена покинула мужа, не сообщив ему об этом, что в итоге привело к её убийству Эолом). Однако их брак был совершенно нетипичным для эльфов.

Повседневная жизнь

Эльфы, особенно нолдор, занимались различными вещами, например, ковкой, скульптурой, музыкой и другими искусствами, и, безусловно, приготовлением пищи. Мужчины и женщины могли делать практически всё на равных; однако женщины часто специализировались в искусстве врачевания, пока мужчины участвовали в войнах. Это делалось из-за их веры в то, что лишение жизни влияет на возможность сохранять жизнь. Однако, эльфы не оставались в одних и тех же ролях: женщины могли при необходимости защищаться наравне с мужчинами, а многие мужчины были умелыми врачевателями (к примеру, Элронд и его сыновья, он же обучил врачеванию Арагорна).

Дальнейшая жизнь

Со временем, если эльфы не погибали в бою или не умирали от других причин, их начинало тяготить Средиземье, и они начинали желать уплыть в Валинор, где Валар изначально поселили их народ. Те из них, которые желали уплыть в Бессмертные Земли, часто отправлялись туда на кораблях, предоставляемых им в Серых Гаванях, где жил Кирдан Корабел со своим народом.

«Третий цикл жизни», старение и рост волос на лице

Несмотря на утверждения Толкина в «Хоббите», что эльфы (и хоббиты) не имеют бород, у Кирдана, согласно «Властелину Колец», была борода, что выглядит аномалией и случайно допущенным несоответствием. Однако позже, около 1960 г., Толкин разработал концепцию нескольких (как минимум, трёх) «циклов жизни» эльфов; Кирдан носил бороду, поскольку находился в третьем цикле жизни (однако Махтан, отец жены Феанора, Нерданэли, носил бороду, находясь только во втором цикле жизни, что представляет собой редкий феномен). Неясно, что конкретно представляли собой эти циклы, поскольку Толкин не оставил записей, более подробно объясняющих данную концепцию. Очевидно, что бороды были единственным знаком физического возраста эльфа, превышающего обычную «взрослость».

Следует отметить, что Толкин, скорее всего, позднее кардинально изменил мнение относительно того, имели ли эльфы волосы на лице. Как замечает Кристофер Толкин в «Неоконченных сказаниях», его отец написал в декабре 1972 г. или позже, что эльфийскую кровь в людях (таких, как Арагорн) можно было «… заметить по безбородости тех, в которых она была». Это, очевидно, противоречит информации, приведённой выше.

Эльфы иногда внешне старели, будучи под большим стрессом. Так, видимо, состарился Кирдан, поскольку он описан как очень старый с виду (кроме звёзд, сияющих в глазах), что могло быть вызвано всеми горестями, которые он видел и пережил с Первой Эпохи. Также и люди Гвиндора из Нарготронда с трудом узнали его после многих лет, проведённых в плену у Моргота.

Смерть

Эльфы были от природы бессмертными, и возраст никак не отражался на них. В дополнение к бессмертию эльфы могли оправляться от ран, которые обычно являются смертельными для человека. Однако эльфа можно было убить, или же он мог умереть от горя и усталости от мира.

Души мёртвых эльфов отправлялись в Чертоги Мандоса в Валиноре. После определённого периода времени и отдыха там, служившего «очищением», эти души могли снова быть облечены телами, идентичными тем, которыми эльфы обладали до смерти. Однако за редчайшим исключением возрождённые эльфы более никогда не отправлялись в Средиземье, а напротив — оставались в Валиноре навсегда. Исключением был Глорфиндел из «Властелина Колец»; как показано в более поздних работах Толкина, он был «воскрешённым» героем «Сильмариллиона», а не просто эльфом-тёзкой древнего воина. Редкий и более необычный пример эльфа, вернувшегося из Чертогов Мандоса, можно найти в истории Берена и Лютиэн: Лютиэн была вторым эльфом, посланным назад в Средиземье — однако уже как смертная женщина. Для обозначения души и тела Толкин использовал термин «фэа и хроа».

Со временем бессмертные души эльфов одержат победу над их телами и поглотят их, оставив их «бестелесными» (вне зависимости от того, захотят ли они вернуться в Валинор или остаться в Средиземье). При конце мира все эльфы станут невидимыми для смертных глаз (кроме тех, для которых эльфы захотят «проявиться»). Толкин называл эльфов Средиземья, которые прошли через этот процесс, «задержавшимися» (англ. Lingerers).

Жизнь эльфов продолжается столько, сколько существует мир. Во втором пророчестве Мандоса сказано, что в конце времён эльфы присоединятся к младшим детям Илуватара для пения второй музыки Айнур. Однако вопрос о том, относится ли данное пророчество к Канону Средиземья, вызывает споры, ибо опубликованный «Сильмариллион» утверждает, что только люди будут участвовать во втором Айнулиндалэ, и что окончательная судьба эльфов неизвестна. Однако они не верят, что Эру оставит их и предаст забвению.

Названия и дарование имён

Во «Властелине Колец» Толкин заявляет о том, что он является всего лишь переводчиком мемуаров Бильбо и Фродо, в совокупности известных как «Алая Книга Западного Крома». Он также говорит, что те имена и термины в книге (также, как и в более раннем «Хоббите»), переданные английскими словами, на самом деле — смысловые переводы со Всеобщего Языка.

Толкин несколько раз высказывал свои опасения касательно слова «эльф» и «тех его ассоциаций, которых я особенно желаю избегать […], например, с Дрейтоном или „Сном в летнюю ночь“», для целей перевода указывая свои предпочтения: «должна использоваться самая старая форма имени, поскольку она сама по себе должна иметь собственные ассоциации у читателей моего романа». Он хотел избежать викторианских образов «феечек» или проказливых чертенят, ассоциируемых с этим словом, и нацеливался на более возвышенные идеи существ, «мыслимых обладающими выдающимися магическими силами в ранней тевтонской мифологии» (Оксфордский словарь английского языка, статья ælf).

Эльфы также именуются «Перворождёнными» (кв. Minnónar), или «старшим народом» (англ. Elder Kindred) — в противоположность «второрождённым» людям — поскольку они были пробуждены Эру Илуватаром гораздо раньше людей. Сами себя эльфы называли «Квенди» (кв. Quendi, «говорящие») в честь того, что, когда они были созданы, они были единственными живыми существами, способными говорить. Дунэдайн называли их «Нимир» (англ. Nimîr, «прекрасные»), а на синдарине их обычное самоназвание было «эледрим» (синд. Eledhrim).

В произведениях, составляющих часть «Истории Средиземья», Толкин уточняет правила дарования имён у эльфов. На квенья имя обозначалось как эссэ (кв. essë). Эльфу Валинора обычно одно имя (атарессэ, кв. ataressë) при рождении давал отец. Оно обычно отражало либо имя отца, либо матери (указывая на происхождение эльфа), к которому мог добавляться некий определяющий префикс. С ростом эльфов они получали второе имя (амилессэ, кв. amilessë), даруемое матерью. Это имя было крайне важным и отражало личность, способности или судьбу эльфа, а иногда бывало и «пророческим».

Третьим типом является «эпессэ» (кв. epessë), или «после-имя». Его давали эльфу гораздо позже и необязательно родственники; обычно оно являлось почётным титулом. В некоторых случаях эльф сам называл себя неким именем, которое называлось «килмессэ» (кв. kilmessë, «самоназвание»).

«Истинными именами» оставались первые два, хотя эльфа могли называть любым из четырёх. Материнские имена обычно не использовались теми, кто плохо знал эльфа. В более поздней истории основным именем эльфа, которое в большинстве случаев идентифицировало его, могло также стать любое из четырёх.

После бегства в Средиземье и принятие синдарина в качестве языка повседневного общения, большинство нолдор также выбрало себе имена, подходящие под стиль этого языка, переведя или изменив одно из своих квенийских имён.

Также использовались и отчества, представлявшие собой имя отца с прибавленным суффиксом «-ион» (означающее «сын»). Таким образом, Гилдор Инглорион — это «Гилдор, сын Инглора».

Типичными примерами использования различных имён у эльфов могут служить следующие:

• Галадриэль — синдаринский перевод имени «Алатариэль», эпессэ на телеринском квенья, данного ей Келеборном и означающего «дева, коронованная светящимся венком». Её отцовское имя — «Артанис» («благородная женщина»), а материнское имя — «Нервен» («мужчина-дева»).
• Маэдрос, старший сын Феанора, был прозван своими братьями «Руссандол» («медноголовый») из-за своих рыжих волос. Его отцовским именем было «Нельяфинвэ» («третий Финвэ» — вслед за самим Финвэ и Феанором, отцовским именем которого было «Куруфинвэ»), а материнским именем — Майтимо («хорошо сложенный»). Маэдрос — интерпретация на синдарине частей его материнского имени и эпессэ.
• Финрод обычно именуется Фелагундом (высекателем пещер), именем, данным ему гномами (на кхуздуле звучащем как Фелакгунду) из-за его проживания в подземных чертогах Нарготронда. Финрод принял это имя и сделал своим почётным титулом.
• Кирдан (что означает «Корабел») — эпессэ эльфа из тэлери, оставшегося в Белерианде, а позже — в Линдоне до конца Третьей Эпохи. Его изначальным именем, традиционно крайне редко упоминаемым, было Новэ, однако его везде называли Кирданом, титулом, данным ему как владыке Фаласа.

Языки эльфов

Толкин создал для своих эльфов много языков. Его интерес был в основном филологическим, также он говорил, что его истории выросли из его языков. И действительно, языки были первым, что Толкин создал для своей мифологии, начав с того, который он изначально назвал «эльфский» (англ. Elfin), или «квенья» (англ. Quenya, первоначально записывался как Qenya), или «язык высоких эльфов» и, вместе с синдарином (сероэльфийским), стал одним из двух наиболее полных искусственных языков Толкина. В дополнение к этим двум Толкин создал много других родственных им эльфийских языков.

Эльфам также приписывалось создание рунных письменностей тенгвар (Феанором) и кирт (Даэроном).

См. также

• Список эльфов Средиземья
• Нолдор
• Келебримбор
• Полуэльфы
• Квенья
• Синдарин

Отрывок, характеризующий Эльфы (Средиземье)

Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.