Зингерис, Эмануэлис

Эмануэлис Зингерис
лит. Emanuelis Zingeris
Место рождения:	Каунас
Образование:	Факультет литовского языка и литературы Вильнюсского государственного университета
Партия:	Союз Отечества
Род деятельности:	депутат Сейма Литвы
Супруга:	Виржиния
Дети:	Довидас Эстер
Награды:

Эмануэлис Зингерис (в некоторых источниках Эмануэль Зингер) (16 июля 1957 года, Каунас, Литовская ССР) — литовский политический и общественный деятель, депутат Верховного Совета Литовской ССР в 1990—1992 годах, депутат Сейма Литовской Республики в 1992—2000 годах и с 2004 года.

Биография

Родился в Каунасе в литовской еврейской семье. Мать акушерка, отец учитель. В 1975 году окончил Каунасскую среднюю школу № 4 (сейчас гимназия Стяпонаса Дарюса и Стасиса Гиренаса).

В 1981 году с отличием окончил Вильнюсский государственный университет, факультет филологии литовского языка и литературы. В 1979-1981 годах работал в Каунасском историческом музее (ныне — военный музей Витаутаса Великого) научным сотрудником.

В 1982—1986 годах работал на кафедре литовской литературы Вильнюсского университета. В 1986—1988 годах преподавал на вечернем отделении университета. В 1988—1989 годах руководитель отделения иудаики Литовской книжной палаты. В 1989—1990 руководитель Литовского государственного еврейского музея.

В 1998 году указом президента Литвы Валдаса Адамкуса была создана Международная комиссия по оценке преступлений нацистского и советского оккупационных режимов в Литве (англ.). Зингерис был назначен руководителем этой комиссии.

На выборах в Верховный Совет Литовской ССР 1990 года был избран как член Саюдиса от округа Вильнюс—Лаздинай. Был членом восстановленного Сейма и его представителем в Аргентине. Вошёл в число подписавших декларацию о восстановлении независимости Литвы 11 марта 1990 года. В Сейме руководил Комиссией по иностранным делам. В 1991 году был в составе делегации на переговорах с СССР. Был в числе основателей Европейского института рассеянных национальных меньшинств (англ. The European Institute for dispersed Ethnic Minorities, EIDEM).

В 1992 году снова был избран депутатом Сейма, где работал в Комиссии иностранных дел, а также являлся представителем Литвы при парламентской ассамблее Совета Европы в 1993—1995 годах.

В Сейме избранном в 1996 году руководил комитетом по правам человека и гражданина и комитетом по делам национальностей (с 1999 года — Комитет по правам человека), а также в очередной раз был представителем Литвы при парламентской ассамблее Совета Европы в 1999—2000 годах, где был избран вице-председателем Комиссии по культуре и образованию.

На выборах 2000 года не получил депутатский мандат. В 2004 году вновь стал депутатом Сейма от Союза Отечества, членом которого был с 1993 года. Был членом комитета по иностранным делам, членом комитета по политике и председателем подкомитета по региональному сотрудничеству.

В 2007 году был инициатором совместного празднования дня конституции Речи Посполитой 3 мая в польском и литовском Сеймах. На выборах 2008 года вновь получил мандат по списку Союза Отечества. Неудачно баллотировался в Европарламент в 2009 году. В том же году был главой литовской делегации в парламентскую ассамблею Совета Европы.

Является главой группы межпарламенского сотрудничества Сейма и Кнессета.

С 2010 года руководит комитетом Сейма по международным делам. Неоднократно выступал с осуждением диктатуры Лукашенко в Белоруссии. В сентябре 2012 года был объявлен в Белоруссии персоной нон грата. На выборах 2012 года получил мандат депутата Сейма.

Владеет литовским, английским, русским, польским, немецким языками. Опубликовал ряд научных работ по литовскому еврейскому наследию и в области культурного наследия Литвы, литовским и еврейским литературным связям.

Женат. Жена Виржиния — филолог литовского языка. Двое детей — Довидас и Эстер.

Награды

• Командор ордена Великого князя Литовского Гядиминаса (2000 год)
• Медаль Независимости Литвы
• Кавалер ордена За заслуги перед ФРГ (2007 год)
• Орден За заслуги ІІІ степени (Украина) (2007 год)
• Крест офицера Ордена за заслуги Республики Польша (2009 год).

Отрывок, характеризующий Зингерис, Эмануэлис

– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.