Эмблема Эфиопии

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Эмблема Эфиопии
Детали
Утверждена

6 февраля 1996 года[1]

Герб (эмблема) Федеративной Демократической Республики Эфиопии представляет собой золотую пентаграмму, распространяющую золотые лучи света, на синем поле в форме круга.





Символика

Пентаграмма, первоначально бывшая символом царя Соломона, легендарного предка императоров Эфиопии, ныне символизирует народ Эфиопии и единство людей.

История эмблемы

Эфиопия не имеет геральдических традиций, поскольку она является единственным африканским государством, успешно противостоявшим европейской колонизации и сумевшим отстоять свою независимость.

Тем не менее, многие эфиопские императоры, а также знать, духовенство, и просто состоятельные люди, имели собственную печать, содержавшую надпись на языке амхара или геэз, так же как и присущее владельцу символическое изображение — корону, льва Иудеи и т. д. Эти печати были сугубо личными, а следовательно, каждый из потомков владельца печати, имел собственную личную печать, имевшую хоть какое-то внешнее отличие от печати предка.

Таким образом, несмотря на то, что эфиопские воины несли щиты, богато украшенные традиционными символами, сами эти символы не предназначались для отличия воина в бою, а следовательно не имели той смысловой нагрузки, которая была присуща средневековым рыцарским гербам.[2]

Герб Эфиопской Империи

Герб Эфиопской империи, или Императорский Герб, представлял собой золотого, коронованного эфиопской императорской короной, идущего настороже геральдически влево, льва Иудеи, несущего в левой лапе флаг Эфиопии, с навершием в форме креста, у подножия императорского трона, в окружении архангелов Михаила — справа и Гавриила — слева.

Архангелы, с золотыми нимбами над головой, одеты в белые одежды и имеют белые крылья. Архангел Михаил в правой руке держит опущенный вниз меч, а в левой руке — поднятые над головой золотые весы. Архангел Гавриил в правой руке держит поднятый вврех золотой скипетр, с навершием в форме креста, а в левой — зелёную пальмовую ветвь.

Фигуры изображались на фоне красной, с золотой бахрамой, мантии, перевязанной, с зелёными пальмовыми ветвями, золотыми шнурами, с золотыми кистями, и увенчанной эфиопской императорской короной.

Малый герб Эфиопской империи представлял собой коронованного эфиопской императорской короной, идущего настороже геральдически влево, льва Иудеи, естественного цвета, несущего в левой лапе золотой посох, с навершием в форме креста, и двумя, с золотой бахрамой, золотыми лентами, на зелёном травянистом подножии.

Эмблема Эфиопской Республики

Эмблема Социалистической Эфиопии 1975—1987


Эмблема Народно-Демократической Республики Эфиопия 1987—1991


Эмблема Переходного Правительства Эфиопии 1991-1996

См. также

Напишите отзыв о статье "Эмблема Эфиопии"

Примечания

  1. [www.worldstatesmen.org/Ethiopia.html Ethiopia]
  2. [www.solomoniccrownheraldry.org/ Does Ethiopia have a heraldic tradition?]

Ссылки

  • [www.ethioembassy.org.uk/about_us/flag.htm Описание национального флага и эмблемы Эфиопии на странице посольства Эфиопии в Лондоне]

Отрывок, характеризующий Эмблема Эфиопии

«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.