Эмо (музыкальный стиль)

Эмо
Направление:	Панк-рок
Истоки:	Хардкор-панк Пост-хардкор Инди-рок Пост-гранж
Место и время возникновения:	Cередина 80-х, Вашингтон, США
Поджанры:
Скримо Мидвест-эмо Эмо-поп Эмовайоленс
Родственные:
Кранккор

Э́мо (англ. emo, сокращение от «эмоциональный», распространена также транскрипция «имо») — стиль рок-музыки, характеризуемый мелодичной музыкальностью и экспрессивной лирикой. Появился в середине 1980-х в Вашингтоне, где был известен как «эмоциональный хардкор-панк» или «эмокор», разработанный такими группами, как Rites of Spring и Embrace. Стиль был переработан американскими панк-рокерами в начале 1990-х, его звучание изменилось, смешалось с поп-панком и инди-роком, подобно звучанию групп Jawbreaker и Sunny Day Real Estate. К середине 1990-х многочисленные эмо-группы появились на Среднем Западе и в центральной части США, а также несколько инди-лейблов стали специализироваться в данном стиле. Эмо ворвался в мейнстрим в начале 2000-х, с успехом групп Jimmy Eat World и Dashboard Confessional и появлением поджанра скримо. На базе поклонников эмо и родственных жанров возникла одноимённая субкультура.

История

Истоки: 1980-е

Эмо появился на сцене хардкор-панка, как реакция на рост насилия и как экспансия взглядов Иэна Маккея из группы Minor Threat, который смещает фокус внимания от общества обратно к человеку. Фанат Minor Threat Ги Пиччотто формирует группу Rites of Spring в 1984 году, в которой ломает привычные рамки хардкора в пользу мелодичных гитар, разнообразных ритмов и очень личной, страстной лирики. Многие темы группы стали позднее излюбленными у эмо-музыкантов, включая ностальгию, романтичную горечь и поэтическое отчаяние. Выступления группы стали эмоциональными действиями, где члены аудитории иногда плакали. Маккей стал большим поклонником Rites of Spring и вскоре сформировал новую группу Embrace, в которой исследовал подобные эмоциональные темы. Лето 1985 года стало известным как «революционное лето», именно тогда на сцене вашингтонского хардкор-панка поднялась новая волна групп, стремившихся сломать все жёсткие ограничения в хардкоре. Группы Gray Matter, Beefeater, Fire Party, Dag Nasty, Soulside и Kingface примкнули к этому движению.

Эмо-сцена Вашингтона просуществовала лишь несколько лет. К 1986 году большинство главных групп движения — включая Rites of Spring, Embrace, Gray Matter и Beefeater — распались. Маккей и Пиччотто сформировали весьма влиятельную группу Fugazi, которую, несмотря на то, что иногда связывают с термином «эмо», обычно не признают эмо-группой.

Переизобретение и развитие: 1990-е

Вслед за успехом альбома Nevermind (1991) группы Nirvana андеграундная музыка в Соединенных Штатах превратилась в один большой бизнес. Появились новые дистрибьюторские сети, а различные инди-группы получили доступ к национальному уровню. Подростки по всей стране объявили себя поклонниками независимой музыки, и быть панком стало модной тенденцией. В этом новом музыкальном климате, эстетика эмо расширилась в сторону мейнстрима. Главными группами обновлённого эмо в 1990-х стали Jawbreaker и Sunny Day Real Estate.

К середине 1990-х годов многочисленные эмо-группы появились на Среднем Западе и центральной части США: Braid, Christie Front Drive, Mineral, Jimmy Eat World, The Get Up Kids, The Promise Ring. На восточном побережье появились недолго просуществовавшая Texas Is the Reason и Lifetime. Альбом Hello Bastards (1995) группы Lifetime был продан десятками тысяч копий, а сама группа вдохновила ряд более поздних групп из Нью-Джерси и Лонг-Айленда, среди них Brand New, Glassjaw, Midtown, The Movielife, My Chemical Romance, Saves the Day, Senses Fail, Taking Back Sunday и Thursday.

К концу 1990-х эмо-сцена продолжала развиваться. Лейбл Deep Elm Records приступил к изданию серии компиляций под названием The Emo Diaries, которая включала в большинстве своём малоизвестных исполнителей, а также такие группы, как, Jimmy Eat World, Further Seems Forever, Samiam и The Movielife. На лейбле Drive-Thru Records издавались Midtown, The Starting Line, The Movielife, Something Corporate и наиболее успешная в ряду New Found Glory. На лейбле Vagrant Records издавались The Anniversary, Reggie and the Full Effect, The New Amsterdams, Alkaline Trio, Saves the Day, Dashboard Confessional, Hey Mercedes, Hot Rod Circuit и прочие.

Популярность: 2000-е

В начале 2000-х годов «эмо» стало популярным культурным явлением, выражающемся в субкультуре, моде на одежду и образе жизни, находясь под влиянием инди-культуры. Возникла популярная, но довольно противоречивая субкультура эмо.

Из-за широкого успеха групп The Get Up Kids, Jimmy Eat World, The Promise Ring и Dashboard Confessional, многие пуристы эмо-музыки не принимали последних, часто называя их «мол-эмо» (англ. mall emo — продажное эмо). Позже успех среди широких масс получили также Saves the Day, Taking Back Sunday и более мрачная и агрессивная Thursday.

Помимо этого поджанр скримо приобретает популярность. Четыре группы Hawthorne Heights, Story of the Year, Underoath и Alexisonfire, имевшие ротацию на MTV, были отмечены за популяризацию скримо, хотя все они впоследствии сменили свой стиль. К другим американским скримо-группам относятся Comadre, Off Minor, A Mola Mola, Men As Trees, Senses Fail, и Vendetta Red. Скримо-сцена популярна также в Европе: Funeral For a Friend, Amanda Woodward, Louise Cyphre, и Le Pré Où Je Suis Mort.

Снижение популярности и эмо-ривайвл: 2010-е

К концу 2000-х годов популярность эмо начинает снижаться. Некоторые группы отходят от своих эмо-истоков, другие распадаются. К примеру, группа My Chemical Romance на альбоме Danger Days: The True Lives of the Fabulous Killjoys движется от эмо к традиционному поп-панку. Кроме того, Paramore и Fall Out Boy также отходят от эмо в течение 2013 года (альбомы Paramore и Save Rock and Roll соответственно). Panic! At The Disco на альбоме Too Weird to Live, Too Rare to Die! склонились в сторону синтипопа. В настоящее время многие эмо/скримо-группы распались, как, например, My Chemical Romance, Alexisonfire и Thursday.

«Эмо-ривайвл» (англ. emo revival — возрождение эмо) представляет собой андеграундное движение 2010-х, вдохновлённое звуком и эстетикой эмо 1990-х и начала 2000-х. К данному движению относят группы The World Is a Beautiful Place & I Am No Longer Afraid to Die, A Great Big Pile of Leaves, Pianos Become the Teeth, Empire! Empire! (I Was a Lonely Estate), Touché Amoré, и Into It. Over It..

Некоторые современные эмо-группы подвержены большому влиянию хардкор-панка, как, например, Pine, Title Fight, Such Gold и Small Brown Bike.

См. также

• Пост-хардкор
• Хардкор-панк
• Эмо (субкультура)

Отрывок, характеризующий Эмо (музыкальный стиль)

Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.