Энгельгардт, Лев Николаевич

Лев Николаевич Энгельгардт
Дата рождения	10 февраля 1766(1766-02-10)
Место рождения	с. Зайцево, Духовщинский уезд, Смоленская губерния
Дата смерти	4 ноября 1836(1836-11-04) (70 лет)
Место смерти	Москва
Годы службы	1781—1799
Звание	генерал-майор
Командовал	Уфимский мушкетёрский полк
В отставке	с 1799 года

Лев Никола́евич Энгельга́рдт (10 февраля 1766, с. Зайцево, Духовщинский уезд, Смоленская губерния — 4 ноября 1836, Москва) — генерал-майор из смоленского рода Энгельгардтов. В нескольких кампаниях служил под началом А. В. Суворова. Один из первых командиров (шефов) Уфимского мушкетёрского полка. Владелец (с женой) подмосковной усадьбы Мураново. Тесть поэта Евгения Баратынского.

Биография

Лев Николаевич Энгельгардт родился в семье могилёвского губернатора Николая Богдановича Энгельгардта и Надежды Петровны Бутурлиной. При крещении получил имя Харлампий, однако Наталья Фёдоровна Бутурлина переименовала внука в память своего сына Льва, убитого во время Семилетней войны. Энгельгардт был отвезён родителями к бабушке и жил у неё в селе Кирманы Арзамасского уезда, здесь же под её руководством получил первоначальное воспитание, благодаря чему «сделался самаго крепкаго сложения, перенося, без вреда своему здоровью, жар, холод и всякую пищу; вовсе не учился и можно сказать, был самый избалованный внучек».

По смерти бабки пятилетний Энгельгардт приехал в Витебск, где его отец в то время был воеводой. Здесь дьячок униатской церкви начал обучать его чтению и письму. Следующим учителем стал отставной поручик Пётр Михайлович Брауншвейг, который «должен был учить писать по-русски, первым правилам арифметики и по-немецки», но не достиг успеха «по тупоумию и лености» ученика.

В 1777 году, записанный сначала в Витебский гарнизон сержантом, Энгельгардт вскоре был определен кадетом в гусарский Белорусский полк, которым командовал Василий Васильевич Энгельгардт, внучатый дядя Льва Николаевича и племянник Г. А. Потёмкина, продолжая по-прежнему оставаться на попечении родителей. Лев Николаевич вспоминал: «Я был самых дурных наклонностей, ничего не мог сказать, чтобы не солгать; как скоро из-за стола вставали, тотчас обегал стол и всё, что оставалось в рюмках, выпивал с жадностию, крал разные лакомства и всё украденное клал в ташку… Ни наказания, ни увещивания, ничто меня не исправляло; сверх того я был неловок, неопрятен, и стан мой был крив и сутуловат…» В следующем году родители отвезли его в Смоленск и поместили в пансион Эллерта, где среди основных методов воспитания были избиение ферулами, розгами и плетьми за малейшее неповиновение.

Спустя год Энгельгардт покинул пансион и был зачислен сержантом в Преображенский полк. Вскоре был определён в кадетский корпус С. Г. Зорича. Приехав в Петербург в июле 1783 года, Энгельгардт вступил на службу в полк, а в декабре того же года был назначен адъютантом к светлейшему князю Потемкину. После непродолжительного отпуска по семейным обстоятельствам в 1785 году был произведён в секунд-майоры иррегулярных войск. В 1786 году поступил прапорщиком сверх комплекта под начало своего зятя С. К. Вязмитинова, бригадира в Вологодском пехотном полку. Энгельгардт получил назначение в Сибирский гренадерский полк под командованием П. М. Дашкова и принял участие в начавшейся вскоре русско-турецкой войне. В марте 1787 года переведён премьер-майором в Днепровский полк под командованием полковника Г. М. Рахманова. Позднее служил во вновь сформированном из Санктпетербургского полка Свято-Николаевском полку в корпусе генерала Меллера. Отличился в сражении под Мачином, когда вызвался вести солдат на штурм горы, занятой турками. В своих записках Энгельгардт вспоминал: «Все знакомые мои меня поздравляли, что мне удалось в виду всей армии показать готовность к службе, и уверены были, что так как я первый, так сказать, способствовал к одержанию победы, то и буду отлично награждён». Однако, Льву Николаевичу был пожалован лишь одобрительный лист за подписью Н. В. Репнина После объявления мира Энгельгардт получил отпуск.

В 1792 году Энгельгардт определился в Козловский мушкетёрский полк под командованием полковника И. Н. Рокасовского. Принимал участие в польской кампании. За взятие Варшавы был пожалован золотой шпагой, крестом и чином подполковника. С 1795 года Лев Николаевич командовал третьим Оренбургским полевым батальоном, который находился в составе Оренбургского корпуса под командованием С. К. Вязмитинова, женатого на сестре Энгельгардта, Александре Николаевне. Позднее в 1797 году батальон влился в Уфимский полк, шефом которого был А. Ф. Ланжерон. В 1798 году Энгельгардт был произведён в полковники, а 8 июня того же года по случаю удачных манёвров, проходивших З по 8 июня 1798 года в Казани, награждён шпагой с Анненским крестом. В своих «Записках» он пишет, что император Павел I остался очень доволен Уфимским полком, особенно его батальоном. «Становись на колени, — сказал государь, — видишь, как ты вырос велик: иначе не могу тебя обнять». И он поцеловал Л. Н. Энгельгардта в обе щеки. С 13 сентября 1798 года по 4 февраля 1799 года полковник Лев Николаевич Энгельгардт — командир Уфимского полка.

В книге «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксаков вспоминает о побывавшем в Уфе в 1795 году полковнике Энгельгардте:

Из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женой и двумя дочерями, граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт… Сначала я больше всех любил Льва Николаевича Энгельгардта: по своему росту и дородству он казался богатырем между другими и к тому же был хорош собою. Он очень любил меня, и я часто сиживал у него на коленях, с любопытством слушая его громозвучные военные рассказы и с благоговением посматривая на два креста, висевшие у него на груди, особенно на золотой крестик с округленными концами и надписью: «Очаков взят 1788 года 6 декабря». Я сказал, что любил его сначала; это потому, что впоследствии я его боялся, — он напугал меня, сказав однажды: «Хочешь, Сережа, в военную службу?» — Я отвечал: «Не хочу». — «Как тебе не стыдно, -продолжал он, — ты дворянин и непременно должен служить со шпагой, а не с пером. Хочешь в гренадеры? Я привезу тебе гренадерскую шапку и тесак». Я перепугался и убежал от него. Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! Ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания матери, и то со слезами.

4 февраля 1799 году Энгельгардт произведён в генерал-майоры с назначением шефом Уфимского мушкетёрского полка, сменив графа Ланжерона, который с 13 мая 1799 года состоял шефом Ряжского мушкетёрского полка. В мае получил командорство ордена святого Иоанна Иерусалимского, с тысячью рублями годового дохода. Лев Николаевич иронично замечал: «Служа в турецкую войну и противу Поляков усердно и ревностно, был я в нескольких сражениях, лица от неприятеля не отворачивал и почти ничего не получил. А за марширование на Арском поле и удачные батальонные выстрелы получил два ордена». В том же году, в ноябре, он вышел в отставку с мундиром и пенсией.

В 1806 году Энгельгардт был избран казанским дворянством в губернские начальники над только что учрежденной милицией, и по его инициативе от каждой губернии были сформированы батальоны стрелков из милиционеров, занимавшихся ранее охотой. Когда милицию повелено было распустить, то Энгельгардт был награждён был орденом святой Анны 2-й степени, украшенным алмазами.

В 1820-е годы Энгельгардты жили в Москве в собственном доме «на Никитской у прихода Малого Вознесения», а летние месяцы преимущественно проводили в Мураново. Незадолго до своей смерти Лев Николаевич написал «Воспоминания», в которых рассказывал о военных и политических деятелях и исторических событиях, случившихся в правления трех императоров: Екатерины, Павла I и Александра I. «Записки» были опубликованы Н. В. Путятой в журнале «Русский вестник», а в 1867 году они были изданы отдельной книгой П. Бартеневым. Позднее публиковались в неполном виде в сборнике «Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII в.» (М.,1988), первая полная публикация была осуществлена в 1997 году издательством «Новое литературное обозрение».

Лев Николаевич Энгельгардт скончался 4 ноября 1836 года и был похоронен на кладбище московского Симонова монастыря.

Брак и дети

С 1799 года Лев Николаевич был женат на Екатерине Петровне Татищевой (1769—1821), дочери Петра Алексеевича Татищева и Анастасии Парамоновны, урождённой Плещеевой. Екатерина Петровна приобрела 30 октября 1816 года усадьбу Мураново. В браке родились:

• Елизавета (1799—1804).
• Пётр (1802—1848) — холост, нервнобольной.
• Анастасия (1804—1860) — с 1826 года супруга поэта Евгения Абрамовича Баратынского (1800—1844).
• Наталья (1806—1826).
• Софья (1811—1884) — наследница Мураново, с 1837 года супруга литератора Николая Васильевича Путяты (1802—1877); их дочь Ольга (1840—1920) вышла замуж за И. Ф. Тютчева, младшего сына поэта.

Примечания

Источники

Построчные

Общие

• Энгельгардт, Лев Николаевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• [www.runivers.ru/doc/d2.php?CENTER_ELEMENT_ID=149734&PORTAL_ID=7779&SECTION_ID=6594 Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг. Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1996. — С. 627—628. — Т. VII.]. Проверено 5 августа 2014.
• [www.nasledie-smolensk.ru/pkns/index.php?option=com_content&task=view&id=1862&Itemid=61 Энгельгардт Лев Николаевич]. Проверено 5 августа 2014.

Отрывок, характеризующий Энгельгардт, Лев Николаевич

– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.