Энгель, Владимир Александрович
| Владимир Александрович Энгель | |
| Дата рождения | |
|---|---|
| Место рождения | |
| Дата смерти | |
| Принадлежность | |
| Род войск | |
| Годы службы |
1839-1883 |
| Звание | |
| Сражения/войны | |
Владимир Александрович Энгель (1824—1883) — генерал-майор, командир 22-й артиллерийской бригады 1-го армейского корпуса Русской императорской армии.
Биография
Владимир Энгель родился 16 мая 1824 года и происходил из приказно-служительских детей Лифляндской губернии[1].
Первоначальное воспитание Энгель получил в Михайловском артиллерийском училище, по окончании которого 14 июня 1839 года поступил на действительную военную службу[1].
13 декабря 1839 года он был назначен фейерверкером I класса, а 10 августа 1844 года, выдержав экзамен на прапорщика полевой артиллерии, он был прикомандирован к артиллерийскому училищу для продолжения курса наук, по окончании которого в младшем офицерском классе был выпущен в конно-легкую № 3 батарею[1].
Назначенный учителем в дивизионную школу 2-й артиллерийской дивизии, В. А. Энгель 12 декабря 1847 года был переведен в легкую № 2 батарею 4-й артиллерийской бригады, а 1 июля 1848 года произведен в подпоручики[1].
В 1849 году Владимир Александрович Энгель принимал участие в подавлении Венгерского восстания (1848—1849). В мае месяце, находясь в составе 2-го пехотного корпуса под начальством генерал-лейтенанта Куприанова, он выступил из Польши, перешел границу Австрийской империи при м. Тарноград и, следуя по Галиции, перешел Карпатские горы; далее, он участвовал при занятии гор. Барфельда, находился при рекогносцировке неприятельской позиции за Барфельдом, был при занятии города Эпериеса и при сражении под Вайценом. В награду за отличие в этом сражении он был произведен в поручики[1].
Переведенный 20 мая 1850 года в конно-легкую № 4 батарею, он в следующем году был назначен учителем в фейерверкерскую школу 2-й артиллерийской дивизии; затем, произведенный в штабс-капитаны (1852), он с командой нижних чинов был послан в образцовую конную батарею и в 1854 году был зачислен в постоянный кадр образцовой конной батареи, с переводом в конно-легкую № 23 батарею; далее, будучи произведен в капитаны (1860), он был переведен в том же чине в конную артиллерию[1].
В 1862 году В. Энгель был переименован из капитанов гвардии в полковники, с назначением командиром конно-артиллерийской № 16 полубатареи Астраханского казачьего войска, и 28-го декабря 1865 года, за отличие по службе, был произведен в полковники, а 12 июня 1869 года был назначен командиром 2-й конно-артиллерийской бригады. Чин генерал-майора он получил 30 августа 1876 года, а 13 января 1877 года он был назначен командиром 22-й артиллерийской бригады[1].
Владимир Александрович Энгель скончался 16 апреля 1883 года[1].
Напишите отзыв о статье "Энгель, Владимир Александрович"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Энгель, Владимир Александрович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
Литература
- Общий архив Главного Штаба. Полный послужной список генерал-майора Энгеля, составленный 15-го января 1875 года.
- "Русский Инвалид", апрель 1883 года.
- Артамонова И. Н.,. Энгель, Владимир Александрович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
Отрывок, характеризующий Энгель, Владимир Александрович
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
