Энозис

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Э́нозис (также «эносис», греч. Ένωσις — союз, объединение, единство) — ирредентистское движение за воссоединение с исторической родиной, а также идейные и военные установки на присоединение к суверенной Греции в XIXXX веках в регионах с преобладающим греко-христианским населением, находящихся под управлением других государств (в первую очередь, Османской империи, позднее Турции, а также Великобритании, Италии, Болгарии, Албании и др.). Движение с одной стороны помогло возродить и сохранить греческий язык и греко-православную культуру на более или менее значительном пространстве, а с другой привело к ряду неразрешённых конфликтов в регионе (в особенности на территории республики Кипр).

Идеи энозиса в первую очередь отвечали интересам греческих меньшинств, составляющих большинство населения некоторых регионов на территории соседних с Грецией государств, в первую очередь в борьбе против турецкого ига; в самой Греции такие устремления также находили национал-патриотический отклик, восходя к традиционной реваншистской концепции восстановления греческого государства в исторических пределах Византийской империи — Великой идеи (Μεγάλη Ιδέα).



Предпосылки

Из-за своей долгой истории присутствия в регионе (свыше 3 тыс. лет), греческое население Средиземноморья имело одну из самых сложных демографических ситуаций в Европе конца XIX века, что объяснялось следующими факторами. Так, при формировании демографического ареала и демографической истории греков, чётко выделяются два периода: античный и средневековый, имеющие различные последствия для данного этноса. Древнегреческая колонизация, активное продвижение эллинистической культуры во времена Александра Македонского, второй золотой век эллинизма во времена греко-римского единства под знамёнами Рима, и, наконец, сохранение Восточно-Римской империи благоприятно сказываются на положении греческого населения региона, укрепляют позиции греческого языка. Тем не менее, греческий язык и культура на востоке империи оказываются по ряду причин менее жизнеспособными чем романская культура и латынь Западной Римской империи. Уже в VII веке становится очевидной долговременная тенденция большинства греков к концентрации на приморских равнинах и слабом проникновении их во внутренние регионы материка (Балканы, Анатолия). Славяне, массово заселившие Балканы в VIVIII веках, не ассимилируются, как кельты в Римской Галлии. То же самое, хотя и в меньшей степени, касается валахов и албанцев, сохраняющих культурно-языковую автономию в рамках империи. Особенно показателен пример Анатолии и Леванта, внутренние районы которых, несмотря на длительный эллинистический и византийский период, так и не стали ядром греческой нации. Местные племена (курды, армяне, а также евреи и арамеоязычные нехалкидонские христиане), вероятно, изучали греческий язык лишь на очень поверхностном уровне, но не усваивали его. Это во многом объяснялось их постоянными контактами с более многочисленными, а затем и более могущественными персидско-арабскими государствами. Жизнь и быт средневековых греков, вероятно, также ориентализируется до такой степени под влиянием ислама, что греки сами тяготеют к восточным языкам и культурам, а потому греческий язык и культура теряют привлекательность в глазах других народов империи. В результате ассимиляционных процессов Малая Азия, бывшая почти полностью христианской и грекоязычной ещё в XII веке, к началу XV превращается в мусульманский тюркоязычный эмират, где греческое население присутствует главным лишь на узкой прибрежной полосе на севере и западе полуострова, а внутри сохраняется только в виде ряда изолированных анклавов т. н. каппадокийского наречия.

См. также


К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Напишите отзыв о статье "Энозис"

Отрывок, характеризующий Энозис

– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.