Эолийский диалект древнегреческого языка
Поделись знанием:
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
Эолийский или Эолический греческий (называемый также лесбосский греческий) — это лингвистический термин для обозначения архаических греческих субдиалектов, на которых говорили жители Беотии (район центральной Греции), Эолиды (на западе Малой Азии), о‑ва Лесбос (близ Малой Азии) и других греческих колоний.
Эолийский диалект сохранил множество архаизмов по сравнению с другими древнегреческими диалектами (напр. ионийско‑аттическим, дорийским, северо‑западным и аркадо‑кипрским), однако и развил много инноваций.
Эолийский диалект известен более всего как язык сочинений Сапфо и Алкея из Митилены. Эолийская поэзия, самый известный пример которой — работы Сапфо, чаще всего использует четыре классических размера, известные как «эолийская метризованная силлабика»: гликоней (основная эолийская строфа), фалекейский стих, сапфический стих и алкеев стих (все размеры названы по именам разработавших их поэтов).
В диалоге Платона «Протагор» (341c)[3] Продик, говоря о Питтаке из Митилены, называет эолийский диалект «варварским»:
|
Тот не умел правильно различать слова, как лесбосец, воспитанный на варварском наречии | 
|
Видимо, во время Сократа и Платона эолийский диалект звучал столь странно для афинян, что из исключительной гордости аттическим литературным стилем мог быть назван «варварским».
Основные черты эолийского диалекта
- Оригинальный индоевропейский (и протогреческий) лабиовелярный согласный *kʷ перешёл в p во всех положениях, в отличие от аттическо‑ионического, аркадо‑кипрского и дорийского диалектов, где он перешёл в t перед e и i (напр. атт. τέτταρες, ион. τέσσερες, дор. τέτορες ~ лесбосск. πίσυρες, беот. πέτταρες «четыре» < и.‑е. *kʷetu̯ores). Это изменение лабиовелярных находит точный аналог в так называемых p‑кельтских языках и в сабельских языках.
- протогреческий долгий ā сохранился во всех положениях, в отличие от аттическо‑ионического диалекта, где он перешёл в долгий открытый ē (напр. атт.‑ион. μήτηρ ~ эол. μάτηρ «мать» < и.‑е. *meh₂ter-).
- В эолийском диалекте широко используются так называемое «атематическое» спряжение, то есть спряжение с окончанием -mi (напр. атт.‑ион. φιλέω, φιλῶ ~ эол. φίλημι «любить»). То же самое произошло в ирландском языке, где этот вариант был обобщен для всех глаголов, получивших окончание -im.
- В лесбосском субдиалекте передвижение тонового ударения («баритонеза») произошло во всех словах, что в других диалектах свойственно лишь глаголам (напр. атт.‑ион. ποταμός ~ лесбосск. πόταμος «река»).
- Окончание атематического инфинитива в эолийском диалекте — -men (лесбосск. тж. -menai) как и в дор. диалекте, в отличие от атт.‑ион. -(e)nai (напр. атт.‑ион. εἶναι ~ лесбосск. ἔμμεν, ἔμμεναι, фесс., беот. εἶμεν). В лесбосском диалекте это окончание распространилось и на тематическое спряжение (напр. ἀγέμεν).
- В лесбосском, так же как в ионийском, зафиксировано явление под названием «psilosis» (др.-греч. ψίλωσις, букв. «обнажение»); это отсутствие придыхания начальных гласных, часто: появившегося вследствие утери s или w (напр. атт. ἥλιος ~ ион. ἠέλιος, лесбосск. ἀέλιος «солнце» < протогреч. *hāwelios < и.‑е. *seh₂u̯elios, suh₂lios).
- В фессалийском и беотийском субдиалектах сохранился начальный индоевропейский (и протогреческий) полугласный w («дигамма»), так же как в дорийском диалекте (напр. атт.‑ион. ἔπος ~ беот., дор. Ϝέπος «слово, эпос» < и.‑е. u̯ekʷ-es-, ср. лат. vōx).
- В беотийском субдиалекте во многих случаях система гласных изменилась и напоминает современное греческое произношение:
- атт.‑ион. αι /ai/ ~ беот. η /eː/ ~ совр. греч. αι /e/;
- атт.‑ион. η /eː/ ~ беот. ει /iː/ ~ совр. греч. ει /i/;
- атт.‑ион. οι /oi/ ~ беот. υ /yː/ ~ совр. греч. οι /i/.
- Оригинальные индоевропейские стечения согласных (кластеры) *-sm-, -sn-, -sr-, -sl-, -ms-, -ns-, -rs-, -ls- ассимилировались в -mm-, -nn-, -rr-, -ll-. В аттическо-ионийском и дорическом диалектах вместо этого произошло компенсаторное удлинение предшествующего гласного. (напр. атт.‑ион. εἰμί ~ эол. ἔμμι < и.‑е. *h₁ésmi).
- Окончание дат. п. мн. ч. -αισι(ν)/-οισι(ν) и окончание вин. п. мн. ч. -αις/-οις в 1-м и 2-м склонениях имён существительных.
- Причастие муж. рода 1-го аориста на -αις (напр. λυσαις, а не λυσας).
См. также
Напишите отзыв о статье "Эолийский диалект древнегреческого языка"
Ссылки
- ↑ Roger D. Woodard (2008), «Greek dialects», в: The Ancient Languages of Europe, ed. R. D. Woodard, Cambridge: Cambridge University Press, p. 51.
- ↑ Сами древние различали четыре диалекта: аттический, ионический, дорийский, эолийский.
- ↑ [psylib.org.ua/books/plato01/15prota.htm] Перевод Вл. С. Соловьева. В кн.: Платон. Собр. соч. в 4-х томах. Том 1. М.: «Мысль», 1990
| |||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Эолийский диалект древнегреческого языка
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
