Эолифон
Эолифо́н, эолофо́н (фр. éoliphone, итал. eolifono, англ. aeoliphone), ветряная машина (англ. wind machine, нем. Windmaschine) — фрикционный шумовой инструмент (идиофон). Представляет собой цилиндрический барабан с насечками, закреплённый в жёсткой раме и покрытый какой-либо шелестящей материей. При вращении барабана (вручную либо с помощью электрического привода) эолофон издаёт звук, напоминающий завывание ветра.
До изобретения компьютеров эолофон широко использовался в театре и кино как устройство для создания специальных эффектов. В академической музыке (как прообраз инструментария конкретной музыки) с той же целью его применяли Рихард Штраус (симфоническая поэма «Дон Кихот», 1897; «Альпийская симфония», 1915), Морис Равель (балет «Дафнис и Хлоя», 1912; опера «Дитя и волшебство», 1925), Дариюс Мийо (опера «Хоэфоры», 1915), Арнольд Шёнберг (оратория «Лестница Иакова», 1922), Ральф Воан-Уильямс (Седьмая симфония «Антарктическая», 1952; в пятой части) и другие композиторы.
Напишите отзыв о статье "Эолифон"
Литература
- Музыкальные инструменты. Энциклопедия. Москва: Дека-ВС, 2008, 786 с.
Отрывок, характеризующий Эолифон
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.
Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
