Дуррес

Запрос «Дураццо» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Город Дуррес Durrësi Страна АлбанияАлбания Координаты 41°19′27″ с. ш. 19°27′21″ в. д.41.32417° с. ш. 19.45583° в. д. / 41.32417; 19.45583    Основан 627 год до н. э. Население 175 110 человек (2011) Автомобильный код DR

К:Населённые пункты, основанные в 627 году до н. э.

Ду́ррес (алб. Durrësi, ранее Дирра́хий, греч. Δυρράχιο, Драч, (болг., серб. Драч), Дура́ццо, итал. Durazzo) — второй по величине и наиболее богатый достопримечательностями город Албании. Расположен на побережье Адриатического моря в 33 км западнее Тираны, напротив итальянских портов Бари (в 300 км к западу) и Бриндизи (в 200 км). Население около 114 тыс. чел. (2003)

История

Город был основан в 627 до н. э. под названием Эпидамн (Επίδαμνος) греческими колонистами города Коринф и острова Корфу (современный Керкира на иллирийском побережье). Эпидамн был построен в очень выгодном месте: созданная природой гавань была окружена с суши болотами, а с моря высокими утёсами, что делало город неприступным. Политическое устройство древнего Эпидамна восхвалял в своих трудах Аристотель. Однако полис раздирали постоянные внутренние конфликты между керкирянами и коринфянами. Эти конфликты, а также изгнание олигархов из Эпидамна в 435 до н. э. положили начало Пелопонесской войне в 431 до н. э.. В 312 до н. э. город был занят иллирийским царём тавлантиев Главкием. В 229 до н. э. на Эпидамн напала иллирийская царица Тевта, но в том же году оставила город, бежав от римлян.

Древний Рим

Римляне переименовали город в Диррахий (Dyrrachium), так как посчитали прежнее название зловещим предсказанием (лат. damnum — поражение, потеря). Этимология слова Диррахий — греческая и означает двуххребетный или двухутесный. Правителем города был назначен грек, Деметрий Фаросский (Фаррский), перешедший позже на сторону иллирийских пиратов во время Второй Иллирийской войны. В 219 до н. э. римляне вновь возвращают себе город. В 168 до н. э. на Диррахий напал иллирийский царь Гентий, затем город снова перешёл римлянам. В 146 году до н. э. город присоединен к провинции Македония. Построенная в это же время знаменитая Эгнатиева дорога вела из Диррахия по Македонии, Фракии, через Фессалоники, Амфиполис, Филиппы в Византий. Другая дорога шла на юг в город Бутротум (современный Бутринти).

С 59 до н. э. Диррахий входил в состав римской провинции Иллирик.

В Диррахии некоторое время жил в изгнании Цицерон. В 48 до н. э. недалеко от Диррахия произошло сражение между Помпеем и Цезарем.

Император Октавиан Август сделал Диррахий ветеранской колонией и переселил сюда легионеров, служивших ему во время гражданской войны и в сражении при Акциуме. Город получил статус суверенного города (civitas libera).

Своего расцвета Диррахий достиг в IV в. н. э., когда в ходе административной реформы он был сделан императором Диоклетианом (245—313) главным городом римской провинции Новый Эпир (Epirus Nova).

В 314 году Диррахий был практически разрушен землетрясением, но затем вновь отстроен. В 395 году город отошёл Византии, оставшись центром провинции Диррахий.

Византия

На протяжении нескольких веков Диррахий оставался одним из важнейших византийских городов на Адриатике. Около 430 года здесь родился будущий император Византии Анастасий I. В 481 году осажден и разрушен остготским королём Теодорихом.

В 842 году город Диррахий с присоединёнными территориями, населёнными греками и албанцами, образовал новую фему Диррахий с численностью фемного войска в 2000 человек.

Симеон Болгарский в войнах с Византией (893—927) захватил Диррахий и север фемы Никополь. В этот период город получает новое, болгарское название — Драч. Между 1000—1018 годами Первое Болгарское царство было завоёвано Византией и Эпир возвращен в состав империи. Фема Диррахий была восстановлена, а фема Никополис обрела свои старые границы на севере.

Осенью 1081 года флот герцога Апулии, Калабрии и Сицилии Роберта Гвискара, по происхождению (нормандца), начал длительную осаду города. Защитники Диррахия, руководимые родственником императора, Георгием Палеологом, стойко держались. В октябре 1081 года на помощь Диррахию прибыл во главе свежей армии император Алексей I Комнин.

18 октября 1081 года между войсками Роберта Гвискара и Алексея Комнина состоялась битва при Диррахии, описанная Анной Комниной в «Алексиаде». 21 февраля 1082 года, через несколько месяцев, после отступления византийской армии, Роберт сумел взять Диррахий, но в 1084 году венецианский флот, союзный Византии, отбил город у нормандцев.

В 1108 году Диррахий был осажден Боэмундом, сыном Роберта Гвискара, а 11 июня 1185 года завоеван сицилийским королём Вильгельмом II.

Франкократия

После завоевания Константинополя в 1204 году при разделе добычи три восьмых территории Византийской империи, в том числе Диррахий, отошли к Венеции. Михаил Ангел Комнин, родственник низверженного греческого царского дома, основал здесь Эпирский деспотат, к которому принадлежали Эпир, часть сегодняшней Албании и Фессалия.

В 1258 году город перешел сицилийскому королю Манфреду Сицилийскому в качестве приданого деспота Эпира Михаила II своей дочери Елене.

В 1272 году Карл I Анжуйский отвоевал у деспотов Эпира Диррахий, переименованный к тому времени в Дураццо, и большую часть Албании и провозгласил себя королём Албании. Дураццо стал частью Неаполитанского королевства. Вместе с неаполитанским владычеством в город пришла и католическая вера. В 1278 году здесь был построен первый доминиканский монастырь.

В 1273 году Дураццо был разрушен землетрясением, но снова вскоре отстроен и укреплён, в 1309 году город стал суверенным герцогством под управлением внука Карла I — Джованни, герцога Дураццо. В 1313 году герцогство перешло его брату Филиппу I Тарентскому. Таким образом, за исключением двух непродолжительных периодов правления здесь византийского императора Андроника II (1286—1294, 1297 — ок. 1300), городом владел Анжу-Сицилийский дом.

В 1333 году город аннексирован Ахейским княжеством, а вскоре после этого, в 1336 году, захвачен сербским королём Стефаном Душаном. После его смерти в 1355 году Дураццо переходит албанским князьям Топия. С 1367 года городом владел князь Карл Топия, но в 1392 году его сын Георгий продал город венецианцам.

Османские годы

Дураццо, ставший частью венецианской Албании, выдержал осаду османского султана Мехмеда II в 1466 году, но пал в 1501 году, когда его захватил сын Мехмеда, султан Баязид II.

Город принадлежал Турции вплоть до начала XX века. Большая часть населения была обращена в ислам, церкви перестроены в мечети. По-турецки город именовался Дираш. Некогда цветущий город постепенно утрачивал своё значение, а в середине XIX века насчитывал только 1000 жителей. Иностранцы, побывавшие здесь в начале XX века, описывали Дуррес как «город, окруженный полуразвалившимися стенами и представляющий собой почти одни развалины. Византийская цитадель уже не существует, а гавань почти занесена песком».

XX век

Дуррес был одним из центров албанского национального освободительного движения в 1878—1881 и 1910—1912 годах. 26 ноября 1912 года над городом был поднят албанский флаг, но тремя днями позже город был захвачен сербами во время Первой Балканской войны. 7 марта 1913 года Дуррес стал первой столицей Албании под руководством принца Вильгельма Вида. В октябре 1918 года сюда вошли войска Антанты. После получения Албанией независимости Дуррес являлся временной столицей Албании с 1918 года по март 1920 года.

В 1915 году, во время Первой мировой войны город был оккупирован Италией, а затем Австро-Венгрией в 1916—1918 годах. В годы правления короля Ахмета Зогу город пережил настоящий экономический бум после получения итальянских инвестиций. В 1927 году был построен современный порт и город стал главным портовым городом Албании.

В 1926 году город частично разрушило землетрясение, после чего облик города стал более современным.

Во время Второй мировой войны Дуррес, вновь ставший Дураццо, и часть Албании были аннексированы Королевством Италия (1939—1943), затем оккупирован немецкими войсками до 1944 года.

Город сильно пострадал от налетов союзных войск, а порт был взорван отступающими немецкими войсками.

В годы правления Энвера Ходжи город за короткий срок был реконструирован, а порт расширен. Сюда была перенесена тяжёлая промышленность. В 1947 году была пущена первая железная дорога в Албании. В 1980 году здесь был построен вагоностроительный завод.

В конце 1980-х годов город был переименован в Дуррес-Энвер-Ходжа.

В 1990-х годах Дуррес стал центром массовой миграции албанского населения в соседнюю Италию, так только за август 1991 года в Италию перебралось более 20 000 человек. Италия была вынуждена взять порт под свой военный контроль, а Европейский союз оказывал гуманитарную помощь продовольствием для нуждающихся, эта программа получила название «Операция Пеликан».

В 1997 году экономика Албании окончательно рухнула после провала финансовой пирамиды. В Дуррес и другие албанские города вошли миротворческие итальянские войска.

Во время войны в Косово в 1999 году город принял более 110 000 беженцев и стал центром получения гуманитарной помощи беженцам по всей Албании.

Известные уроженцы

• Мирела Маньяни (Μιρελα Μανιανη, р. 1976) — греческая спортсменка (метание копья), чемпионка Мира 1999, 2003 гг., Европы 2002 г., серебро Олимпиады 2000 г., бронза Олимпиады 2004 г.
• Оргес Шехи — албанский футболист, вратарь сборной Албании.

Примечания

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Дуррес

[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.