Эпод

Эпо́д (греч. ἐπῳδός — припев) — в античной поэзии заключительная строфа трёхчастной суперстрофы (строфа-антистрофа-эпод), предназначенной для хорового исполнения. По (силлабо-метрической) ритмике эпод не тождествен строфе (и копирующей её ритмику антистрофе). Традиционно считается, что в трагедии строфу и антистрофу хористы исполняли в движении, а эпод — стоя на одном месте. Строфа эпода может достигать больших размеров (больше строфы/антистрофы), а метрическая его трактовка более неоднозначна, чем строфы/антистрофы (поскольку сравнить эпод не с чем).

Изобретателем хоровой суперстрофы историки с древнейших времён полагают Стесихора. Аналогичные структуры наблюдаются у Еврипида, Софокла и многих других поэтов, как писавших для театра, так и вне его (например, почти во всех эпиникиях Пиндара). В подражание античной структуре французский писатель XVIII в. Дени Дидро написал дифирамб «Элевероманы, или Одержимые свободой», в котором периодически чередуются строфа — антистрофа — эпод. В русской поэзии изысканное подражание хоровой суперстрофе встречается у Г. Р. Державина в стихотворениях «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из отечества» и «Осень во время осады Очакова», встречается она и у поэта-символиста Сергея Соловьева. Из современных поэтов структуру «строфа-антистрофа-эпод» спорадически использовали Сергей Завьялов и Олег Юрьев.

Отрывок, характеризующий Эпод

Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.