Эпоха Просвещения
Эпо́ха Просвеще́ния — одна из ключевых эпох в истории европейской культуры, связанная с развитием научной, философской и общественной мысли. В основе этого интеллектуального движения лежали рационализм и свободомыслие.
Начавшись в Англии под влиянием научной революции XVII века, это движение распространилось на Францию, Германию, Россию и охватило другие страны Европы. Особенно влиятельными были французские просветители, ставшие «властителями дум». Принципы Просвещения были положены в основу американской Декларации независимости и французской Декларации прав человека и гражданина.
Интеллектуальное движение этой эпохи оказало большое влияние на последовавшие изменения в этике и социальной жизни Европы и Америки, борьбу за национальную независимость американских колоний европейских стран, отмену рабства, формулирование прав человека. Кроме того, оно поколебало авторитет аристократии и влияние церкви на социальную, интеллектуальную и культурную жизнь.
Собственно термин просвещение пришёл в русский язык, как и в английский (The Enlightenment) и немецкий (Zeitalter der Aufklärung) из французского (siècle des lumières) и преимущественно относится к философскому течению XVIII века. Вместе с тем, он не является названием некой философской школы, поскольку взгляды философов Просвещения нередко существенно различались между собой и противоречили друг другу. Поэтому просвещение считают не столько комплексом идей, сколько определённым направлением философской мысли. В основе философии Просвещения лежала критика существовавших в то время традиционных институтов, обычаев и морали[1].
Относительно датировки данной мировоззренческой эпохи единого мнения не существует. Одни историки относят её начало к концу XVII века, другие — к середине XVIII века[2] В XVII веке основы рационализма закладывал Декарт в своей работе «Рассуждение о методе» (1637). Конец эпохи Просвещения нередко связывают со смертью Вольтера (1778) или с началом Наполеоновских войн (1800—1815)[3]. В то же время есть мнение о привязке границ эпохи Просвещения к двум революциям: «Славной революции» в Англии (1688) и Великой французской революции (1789).
Содержание
Сущность
В эпоху Просвещения происходил отказ от религиозного миропонимания и обращение к разуму как к единственному критерию познания человека и общества. Впервые в истории был поставлен вопрос о практическом использовании достижений науки в интересах общественного развития.
Учёные нового типа стремились распространять знание, популяризировать его. Знание не должно быть больше исключительным владением некоторых посвящённых и привилегированных, а должно быть доступно всем и иметь практическую пользу. Оно становится предметом общественной коммуникации, общественных дискуссий. В них теперь могли принимать участие даже те, кто традиционно был исключён из учёбы — женщины. Появились даже специальные издания, рассчитанные на них, например, в 1737 году книга «Ньютонианизм для дам» автора Франческо Альгаротти. Характерно, как Дэвид Юм начинает своё эссе об истории (1741)[4]:
Нет ничего, что я рекомендовал бы своим читательницам серьёзнее, чем изучение истории, ибо это занятие лучше других подходит одновременно их полу и образованию — гораздо более поучительно, чем их обычные книги для развлечения, и более интересно, чем те серьёзные произведения, что можно найти у них в шкафу.Оригинальный текст (англ.)There is nothing which I would recommend more earnestly to my female readers than the study of history, as an occupation, of all others, the best suited both to their sex and education, much more instructive than their ordinary books of amusement, and more entertaining than those serious compositions, which are usually to be found in their closets.
— «Essay of the study of history» (1741).
Кульминацией этого стремления популяризировать знания стало издание Дидро и др. «Энциклопедии» (1751—1780) в 35 томах. Это был самый успешный и значительный «проект» века[5]. Этот труд собрал воедино всё накопленное человечеством до того времени знание. В нём доступно объяснялись все стороны мира, жизни, общества, наук, ремесла и техники, повседневных вещей. И эта энциклопедия была не единственной в своём роде. Ей предшествовали другие, но только французская стала такой знаменитой. Так, в Англии Ефраим Чемберс в 1728 году опубликовал двухтомную «Циклопедию» (по-гречески «круговое обучение», слова «-педия» и «педагогика» — однокоренные). В Германии в 1731—1754 годах Йохан Цедлер издал «Большой универсальный лексикон» ([www.zedler-lexikon.de/ Großes Universal-Lexicon]) в 68 томах. Это была самая большая энциклопедия XVIII века. В ней было 284 000 ключевых слов. К сравнению: во французской «Энциклопедии» их было 70 000. Но, во-первых, она стала более знаменитой, и уже среди современников, потому что её писали знаменитейшие люди своего времени, и это было всем известно, в то время как над немецким лексиконом работало множество никому неизвестных авторов. Во-вторых: её статьи были более спорными, полемичными, открытыми духу времени, частично революционными; их вычёркивала цензура, были гонения. В-третьих: в то время международным научным языком был уже французский, а не немецкий.
Одновременно с общими энциклопедиями появляются и специальные, и для разных отдельных наук, которые тогда переросли в отдельный жанр литературы.
Латынь перестала быть научным языком. На её место приходит французский язык. Обычная же литература, ненаучная, писалась на национальных языках. Среди учёных разгорелся тогда большой спор о языках: могут ли современные языки вытеснить латынь. На эту тему, да и вообще о вопросе превосходства между античностью и современностью, Джонатан Свифт, знаменитый просветитель и автор «Путешествий Гулливера», написал, например, сатирический рассказ «Битва книг» (The Battle of the books), опубликованный в 1704 году. В притче о пауке и пчеле, содержащейся в этом рассказе, он прекрасно и остроумно выразил суть спора между сторонниками античной и современной литературы[уточнить][прояснить].
Основным стремлением эпохи было найти путём деятельности человеческого разума естественные принципы человеческой жизни (естественная религия, естественное право, естественный порядок экономической жизни физиократов и т. п.). С точки зрения таких разумных и естественных начал подвергались критике все исторически сложившиеся и фактически существовавшие формы и отношения (положительная религия, положительное право и т. п.).
Периодизация по Г. Мэю
Во взглядах мыслителей этой эпохи много противоречий. Американский историк Генри Мэй (Henry F. May) выделял в развитии философии этого периода четыре фазы, каждая из которых в какой-то степени отрицала предыдущую.
Первой была фаза умеренного или рационального Просвещения, она ассоциировалась с влиянием Ньютона и Локка. Для неё характерен религиозный компромисс и восприятие Вселенной как упорядоченной и уравновешенной структуры. Эта фаза Просвещения является естественным продолжением гуманизма XIV—XV веков как чисто светского культурного направления, характеризующегося притом индивидуализмом и критическим отношением к традициям. Но эпоха Просвещения отделена от эпохи гуманизма периодом религиозной реформации и католической реакции, когда в жизни Западной Европы снова взяли перевес теологические и церковные начала. Просвещение является продолжением традиций не только гуманизма, но и передового протестантизма и рационалистического сектантства XVI и XVII веков, от которых он унаследовал идеи политической свободы и свободы совести. Подобно гуманизму и протестантизму, Просвещение в разных странах получало местный и национальный характер. С наибольшим удобством переход от идей реформационной эпохи к идеям эпохи Просвещения наблюдается в Англии конца XVII и начала XVIII веков, когда получил своё развитие деизм, бывший в известной степени завершением религиозной эволюции реформационной эпохи и началом так называемой «естественной религии», которую проповедовали просветители XVIII в. Существовало восприятие Бога как Великого Архитектора, почившего от своих трудов в седьмой день. Людям он даровал две книги — Библию и книгу природы. Таким образом, наряду с кастой священников выдвигается каста учёных.
Параллелизм духовной и светской культуры во Франции постепенно привел к дискредитации первой за ханжество и фанатизм. Эту фазу Просвещения называют скептической и связывают с именами Вольтера, Гольбаха и Юма. Для них единственным источником нашего познания является непредубежденный разум. В связи с этим термином стоят другие, каковы: просветители, просветительная литература, просвещённый (или просветительный) абсолютизм. Как синоним этой фазы Просвещения употребляется выражение «философия XVIII века».
За скептической последовала революционная фаза, во Франции ассоциируемая с именем Руссо, а в Америке — Пейна и Джефферсона. Характерными представителями последней фазы Просвещения, получившей распространение в XIX в., являются такие философы как Томас Рид и Фрэнсис Хатчесон, возвратившиеся к умеренным взглядам, уважению к нравственности, законности и порядку. Эту фазу называют дидактической[6].
Религия и мораль
Характерной просветительной идеей является отрицание всякого божественного откровения, в особенности это коснулось христианства, которое считается первоисточником ошибок и суеверий. Вследствие чего выбор пал на деизм (Бог есть, но он лишь сотворил Мир, а дальше ни во что не вмешивается) как естественную религию, отождествленную с моралью. Не принимая во внимание материалистические и атеистические убеждения некоторых мыслителей данной эпохи, таких как Дидро, большинство просветителей были последователями именно деизма, которые посредством научных аргументов пытались доказать существование Бога и сотворение Им вселенной.
В эпоху Просвещения вселенная рассматривалась как поразительная машина, которая является действующей причиной, а не конечной. Бог же, после создания вселенной, не вмешивается в её дальнейшее развитие и всемирную историю, а человек в конце пути не будет ни осуждён, ни вознаграждён Им за свои деяния. Руководством для людей в их нравственном поведении становится лаицизм, превращение религии в естественную мораль, заповеди которой являются одинаковыми для всех. Новая концепция толерантности не исключает возможность исповедовать иные религии лишь в частной жизни, а не общественной.
Роспуск Общества Иисуса
Отношение Просвещения к христианской религии и к её связи с гражданской властью были не везде одинаковы. Если в Англии борьба против абсолютной монархии была уже частично решена благодаря акту «Билль о правах» 1689 года, который официально положил конец религиозным преследованиям и отодвинул веру в сферу субъективно-индивидуальную, то в континентальной Европе Просвещение сохранило жесткую неприязнь к католической церкви. Государства начали занимать позицию независимости внутренней политики от влияния папства, а также всё большего ограничения автономии курии в церковных вопросах.
Иезуиты, непримиримые защитники папского авторитета, на фоне роста конфликта между церковью и государством, а также общественного мнения призывающего к уничтожению ордена, были изгнаны почти из всех европейских стран. В 1759 году они были вытеснены из Португалии, далее следует Франция (1762) и Испания (1769). В 1773 году папа Климент XIV опубликовал буллу Dominus ac Redemptor, в которой постановил распустить Общество Иисуса. Всё имущество ордена было конфисковано и, в большей его части, направлено на создание общественных мест контролируемых государством. Однако иезуиты полностью не исчезли из Европы, так как в России Екатерина Великая, хоть и была весьма близка к идее Просвещения, отказалась публиковать папское бреве о роспуске.
Историческое значение
Общеевропейское значение в XVIII в. получила французская просветительная литература в лице Вольтера, Монтескьё, Руссо, Дидро и др. писателей. Общая их черта — господство рационализма, направившего свою критику во Франции на вопросы политического и социального характера, тогда как немецкие просветители этой эпохи были более заняты разрешением вопросов религиозных и моральных.
Под влиянием идей просвещения были предприняты реформы, которые должны были перестроить всю общественную жизнь (просвещённый абсолютизм). Но наиболее значительным последствием идей Просвещения стали Американская революция и Великая французская революция.
В начале XIX в. просвещение вызвало против себя реакцию, которая, с одной стороны, была возвращением к старому теологическому миросозерцанию, с другой — обращением к изучению исторической деятельности, которая была в большом пренебрежении у идеологов XVIII века. Уже в XVIII веке делались попытки определения основного характера просвещения. Из этих попыток наиболее замечательная принадлежит Канту (Ответ на вопрос: что такое Просвещение?, 1784). Просвещение не есть замена одних догматических идей другими догматическими же идеями, а самостоятельное мышление. В этом смысле Кант противополагал просвещению просветительство и заявлял, что это просто свобода использовать свой собственный интеллект[7].
Современная европейская философская и политическая мысль, например, либерализм, во многом берет свои основания из эпохи Просвещения. Философы наших дней считают основными добродетелями Просвещения строгий геометрический порядок мышления, редукционизм и рационализм, противопоставляя их эмоциональности и иррационализму. В этом отношении либерализм обязан Просвещению своей философской базой и критическим отношением к нетерпимости и предрассудкам. Среди известных философов, придерживающихся подобных взглядов — Берлин и Хабермас.
Идеи Просвещения лежат также в основе политических свобод и демократии как базовых ценностей современного общества, а также организации государства как самоуправляемой республики, религиозной толерантности, рыночных механизмов, капитализма, научного метода. Начиная с эпохи Просвещения, мыслители настаивают на своем праве искать истину, какой бы она ни была и чем бы она ни угрожала общественным устоям, не подвергаясь при этом угрозам быть наказанными «за Правду».
После Второй мировой войны вместе с рождением постмодернизма некоторые особенности современной философии и науки стали рассматриваться как недостатки: чрезмерная специализация, невнимание к традиции, непредсказуемость и опасность непредвиденных последствий, а также нереалистическая оценка и романтизация деятелей Просвещения. Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно даже считают, что Просвещение косвенно породило тоталитаризм.
См. также
- Томас Аббт (1738—1766), Германия, философ и математик.
- Маркиз де Сад (1740 — 1814), Франция, философ, основоположник учения абсолютной свободы — либертинизма.
- Жан ле Рон д’Аламбер (1717—1783), Франция, математик и врач, один из редакторов французской Энциклопедии
- Бальтазар Беккер (1634—1698), Голландия, ключевая фигура раннего Просвещения. В своей книге De Philosophia Cartesiana (1668 г.) разделял теологию и философию и утверждал, что Природу так же нельзя понять из Писания, как и теологическую истину вывести из законов Природы.
- Пьер Бейль (1647—1706), Франция, литературный критик. Одним из первых выступал за религиозную толерантность.
- Чезаре Беккариа (1738—1794), Италия. Приобрел широкую известность благодаря сочинению О преступлениях и наказаниях (1764).
- Людвиг ван Бетховен (1770—1827), Германия, композитор.
- Джордж Беркли (1685—1753), Англия, философ и церковный деятель.
- Юстус Хеннинг Бемер (1674—1749), Германия, юрист и церковный реформатор.
- Джеймс Босуэлл (1740—1795), Шотландия, писатель.
- Леклер де Бюффон (1707—1788), Франция, естествоиспытатель, автор L’Histoire Naturelle.
- Эдмунд Бёрк (1729—1797), Ирландия, политик и философ, один из ранних основателей прагматизма.
- Джеймс Бернет (1714—1799), Шотландия, юрист и философ, один из основателей лингвистики.
- Маркиз де Кондорсе (1743—1794), Франция, математик и философ.
- Екатерина Дашкова (1743—1810), Россия, литератор, президент Российской академии
- Дени Дидро (1713—1784), Франция, литератор и философ, основатель Энциклопедии.
- Французские энциклопедисты
- Бенджамин Франклин (1706—1790), США, ученый и философ, один из отцов-основателей Соединенных Штатов и авторов Декларации независимости.
- Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657—1757), Франция, ученый и писатель-популяризатор науки.
- Виктор Д’Юпай (1746—1818), Франция, писатель и философ, автор термина коммунизм.
- Эдуард Гиббон (1737—1794), Англия, историк, автор Истории упадка и падения Римской империи.
- Иоганн Вольфганг фон Гёте (1749—1832), Германия, поэт, философ и естествоиспытатель.
- Олимпия де Гуж (1748—1793), Франция, писатель и политический деятель, автор «Декларации прав женщины и гражданки» (1791), заложившей основы феминизма.
- Йозеф Гайдн (1732—1809), Германия, композитор.
- Клод Адриан Гельвеций (1715—1771), Франция, философ и литератор.
- Иоганн Готфрид Гердер (1744—1803), Германия, философ, теолог и лингвист.
- Томас Гоббс (1588—1679), Англия, философ, автор Левиафана, книги, заложившей основы политической философии.
- Поль Анри Гольбах (1723—1789), Франция, философ-энциклопедист, одним из первых объявил себя атеистом.
- Роберт Гук (1635—1703), Англия, естествоиспытатель-экспериментатор.
- Дэвид Юм (1711—1776), Шотландия, философ, экономист.
- Томас Джефферсон (1743—1826), США, филисоф и политический деятель, один из отцов-основателей Соединенных Штатов и авторов Декларации независимости, защитник «права на революцию».
- Гаспар Мельчор де Ховельянос (1744—1811 гг.), Испания, юрист и политический деятель.
- Иммануил Кант (1724—1804), Германия, философ и естествоиспытатель.
- Гуго Коллонтай (1750—1812), Польша, теолог и философ, один из авторов польской конституции 1791 г.
- Игнацы Красицкий (1735—1801), Польша, поэт и церковный деятель.
- Антуан Лавуазье (1743—1794 г.), Франция, естествоиспытатель, один из основателей современной химии и авторов закона Ломоносова-Лавуазье.
- Готфрид Лейбниц (1646—1716), Германия, математик, философ и юрист.
- Готхольд Эфраим Лессинг (1729—1781), Германия, драматург, критик и философ, создатель немецкого театра.
- Карл Линней (1707—1778), Швеция, ботаник и зоолог.
- Джон Локк (1632—1704), Англия, философ и политический деятель.
- Пётр I (1672—1725), Россия, царь-реформатор.
- Феофан Прокопович (1681—1736), Россия, церковный деятель и литератор.
- Антиох Кантемир (1708—1744), Россия, литератор и дипломат.
- Василий Татищев (1686—1750), Россия, историк, географ, экономист и государственный деятель.
- Фёдор Волков (1729—1763), Россия, актёр, основатель русского театра.
- Александр Сумароков (1717—1777), Россия, поэт и драматург.
- Михайло Ломоносов (1711—1765), Россия, естествоиспытатель и поэт, один из авторов закона Ломоносова-Лавуазье.
- Иван Дмитревский (1736—1821), Россия, актёр и драматург.
- Иван Шувалов (1727—1797), Россия, государственный деятель и меценат.
- Екатерина II (1729—1796), Россия, императрица, меценат и литератор.
- Александр Радищев (1749—1802), Россия, писатель и философ.
- Михаил Щербатов (1733—1790), Россия, историк и публицист.
- Иван Бецкой (1704—1795), Россия, государственный деятель.
- Платон (Левшин) (1737—1812), Россия, церковный деятель и историк церкви.
- Денис Фонвизин (1745—1792), Россия, литератор.
- Владислав Озеров (1769—1816), Россия, поэт и драматерг.
- Яков Княжнин (1742—1791), Россия, писатель и драматург.
- Гавриил Державин (1743—1816), Россия, поэт и государственный деятель.
- Николай Шереметев (1751—1809), Россия, меценат.
- Христлиб Фельдштраух (1734–1799), Россия, Германия, преподаватель, философ. Автор [philpapers.org/archive/VASPPT.3.pdf Наблюдений о человеческом духе и его отношении к миру]
- Себастьян Жозе Помбал (1699—1782), Португалия, государственный деятель.
- Бенито Фейжоо (1676—1764), Испания, церковный деятель.
- Шарль Луи Монтескьё (1689—1755), Франция, философ и правовед, один из авторов теории разделения властей.
- Леандро Фернандец де Моратин (1760—1828), Испания, драматург и переводчик.
- Вольфганг Амадей Моцарт (1756—1791), Германия, композитор.
- Исаак Ньютон (1643—1727), Англия, математик и естествоиспытатель.
- Николай Новиков (1744—1818), Россия, литератор и филантроп.
- Доситей Обрадович (1742—1811), Сербия, писатель, философ и лингвист.
- Томас Пейн (1737—1809), США, литератор, критик Библии.
- Франсуа Кёне (1694—1774), Франция, экономист и врач.
- Томас Рид (1710—1796), Шотландия, церковный деятель и философ.
- Жан-Жак Руссо (1712—1778), Франция, писатель и политический философ, автор идеи «общественного договора».
- Адам Смит (1723—1790), Шотландия, экономист и философ, автор знаменитой книги Исследование о природе и причинах богатства народов.
- Барух Спиноза (1632—1672), Голландия, философ.
- Эммануил Сведенборг (1688—1772), Швеция, теолог и естествоиспытатель.
- Алексис Токвиль (1805—1859), Франция, историк и политический деятель.
- Вольтер (1694—1778), Франция, писатель и философ, критик государственной религии.
- Адам Вейсгаупт (1748—1830), Германия, правовед, основатель тайного общества иллюминатов.
- Джон Уилкс (1725—1797), Англия, публицист и политик.
- Иоганн Иоахим Винкельман (1717—1768), Германия, искусствовед.
- Христиан фон Вольф (1679—1754), Германия, философ, юрист и математик.
- Мэри Уолстонкрафт (1759—1797), Англия, писатель, философ и феминистка.
Напишите отзыв о статье "Эпоха Просвещения"
Примечания
- ↑ Hackett, Louis. [history-world.org/age_of_enlightenment.htm The age of Enlightenment] (1992). [www.webcitation.org/65KFHGG7L Архивировано из первоисточника 9 февраля 2012].
- ↑ Hooker, Richard. [www.wsu.edu/~dee/ENLIGHT/PREPHIL.HTM The European Enlightenment](недоступная ссылка — история) (1996). [web.archive.org/20060829105421/www.wsu.edu/~dee/ENLIGHT/PREPHIL.HTM Архивировано из первоисточника 29 августа 2006].
- ↑ Frost, Martin. [www.martinfrost.ws/htmlfiles/enlightenment_age.html The age of Enlightenment] (2008). Проверено 18 января 2008. [www.webcitation.org/65KFHl2gj Архивировано из первоисточника 9 февраля 2012].
- ↑ «Essay of the study of history» (1741).
- ↑ Stollberg-Rilinger (2010), стр. 187.
- ↑ Цитируется по: G.Gunn. Early American Writing. Introduction. Penguin Books USA Inc., New York, 1994. Pp.xxxvii-xxxviii.
- ↑ Blissett, Luther. [www.stewarthomesociety.org/ai.htm Anarchist Integralism: Aesthetics, Politics and the Après-Garde] (1997). Проверено 18 января 2008. [www.webcitation.org/65KFIKoe7 Архивировано из первоисточника 9 февраля 2012].
Библиография
- Геттнер, «История всеобщей литературы XVIII в.»;
- Laurent, «La philosophie du XVIII siècle et le christianisme»;
- Lanfrey, «L'église et la philosophie du XVIII siècle»;
- Stephen, «History of english thought in the XVIII century»;
- Biedermann, «Deutschlands geistige, sittliche und gesellige Zustände»
Ссылки
- [www.krugosvet.ru/enc/istoriya/EPOHA_PROSVESHCHENIYA.html?page=0,0 Статья в энциклопедии "Кругосвет"]
- [iph.ras.ru/dlugach_2010.htm Длугач Т. Б. Философия Просвещения (видеолекции)]
Литература
- Огурцов А. П. [philosophy.ru/iphras/library/ogur_def.html Философия науки эпохи Просвещения]. — М.: Институт философии РАН, 1993. — 213 с.
- [ec-dejavu.ru/e/Enlightenment-2.html М. Хоркхаймер, Т. В. Адорно. Понятие просвещения] // Хоркхаймер М., Адорно Т. В. Диалектика просвещения. Философские фрагменты. М., С-Пб., 1997, с. 16-60
- [ec-dejavu.ru/e/Enlightenment.html Д. Рикуперати. Человек Просвещения] // Мир Просвещения. Исторический словарь. М., 2003, с. 15-29.
Отрывок, характеризующий Эпоха Просвещения
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.
Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.
Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.