Чечотка, Эразм
| Эразм Чечотка | |
| Erazm Czeczotka | |
| Дата смерти: | |
|---|---|
| Место смерти: | |
Эразм Чечо́тка (Тлоки́нский) герба Ястржембец, другой вариант имени — Розмус (польск. Erazm Czeczotka (Tłokiński), Великая Польша — 1587 год, Краков) — краковский бурмистр, торговец тканями.
Происходил из Великой Польши. В Кракове проживал в доме по современной улице святой Анны, 2, который сегодня называется его именем. C 1547 года в течение 40 лет был членом городского совета. Неоднократно занимал должность бурмистра Кракова. Породнился через жену с родом Монтелюпих и в 1552 году ему был присвоен дворянский титул. Взял себе герб Ястржембец и стал называть себя Тлокинским.
Занимался ростовщичеством, финансовыми махинациями. Вёл распутный образ жизни, приговаривал к смерти невинных людей, за что получил прозвища Малый Цезарь, Краковский Борджиа, Кровавый Бурмистр. Был собственником деревни Грембалув (сегодня — оседле Грембалув Дзельницы XVII Взгужа-Кшеславицке).
Напишите отзыв о статье "Чечотка, Эразм"
Литература
- Janina Bieniarzówna, Jan M. Małecki — «Dzieje Krakowa» t. 2, Kraków 1984, ISBN 83-08-00663-9 t. 2
Отрывок, характеризующий Чечотка, Эразм
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
