Эра милосердия (фотография)

Арт-группа «Синие носы»

Эра милосердия. 2004

Цветная фотография. 75 × 100 см

Музей актуального искусства ART4.RU, Москва

«Эра милосердия» — фоторабота российской арт-группы «Синие носы», также известная, благодаря своему сюжету, под названием «Целующиеся милиционеры». Фотография привлекла общественное внимание после запрета на участие работы в парижской выставке соц-арта в октябре 2007 года. Бывший тогда министром культуры России Александр Соколов назвал работу «порнографией» и «позором России».

О работе

«Эра милосердия» — цветная фотография размером 75×100 см, созданная в 2004 году в Новосибирске «Синими носами» — художниками В.Мизиным и А.Шабуровым как часть серии работ «Газетные заголовки» и изображающая двух целующихся мужчин в милицейской форме посреди зимней берёзовой рощи. Серия «Газетные заголовки» была посвящена буквальной визуализации заезженных печатных клише и включает произведения под названиями «Россия на нефтяной игле», «Россия на газовой трубе», «КГБ взрывает Россию» и другие. По словам Шабурова, фотография была вдохновлена работой художника граффити Бэнкси, изображающей двух целующихся английских констеблей, а «Синие носы» не являются «большими поклонниками мужеложества», и не призывают милиционеров «сломя голову записываться в секс-меньшинства»; художник также соглашается со словами неназываемой блоггерши: «Это не порнография, а мечта о невозможном, о времени, когда даже милиционеры перестанут мутузить нас дубинками, и начнут бережнее ко всем относиться…».

Работа выставлялась в рамках выставки «Синих носов» «Мода на труд», прошедшей весной 2005 года в галерее Марата Гельмана, участвовала в 51-й Венецианской биеннале (2005 год) , в выставке «Соц-арт. Политическое искусство в России и Китае» в Третьяковской галерее в рамках Второй московской биеннале современного искусства весной 2007 года, фотография выставляется в Музее актуального искусства ART4.RU.

Скандал в октябре 2007 года

На 19 октября 2007 года было запланировано открытие в парижской галерее «Мезон Руж» (La Maison Rouge) выставки «Соц-арт. Политическое искусство в России с 1972 года», составленной из работ аналогичной выставки Московской биеннале.

8 октября министр культуры и массовых коммуникаций России Александр Соколов выступил с критикой планирующейся парижской экспозиции, сказав, что «…если она там появится, то это будет тот самый позор России, за который отвечать нам придется уже по полной…», обосновав это тем, что «…после того, как святейший патриарх во Франции говорит о нравственности, о критериях духовности, и первое, что делает Россия — она показывает там порнографию», и особо отметив работу Синих носов: «Это недопустимо… везти всю эту порнографию, целующихся милиционеров, эротические картинки в Париж». По результатам выступления министра, руководитель Роскультуры Михаил Швыдкой не рекомендовал к вывозу «Эру милосердия» и некоторые другие выставляемые работы. Также Александр Соколов заявил в отношении выставки, «что сделал всё, что мог, чтобы она туда не поехала».

Организатор выставки Андрей Ерофеев прокомментировал причины раздражения официальных лиц следующим образом: «Налицо некомпетентность российской культурной администрации в области современного искусства. Непонимание ведёт за собой страх, а страх торопит руку снимать произведения безо всяких аргументов. Эти люди даже не знают, кто такие „Синие носы“ или Владислав Монро, что это знаменитые художники, хорошо известные за границей».

Владелец галереи «Maison rouge» Антуан де Гальбер (Antoine de Galbert) заявил, что он «шокирован решением не выпускать те или иные работы». Некоторые российские художники подвергли критике высказывания Соколова, так, член-корреспондент Российской Академии художеств Айдан Салахова заявила «Я выступаю за свободу искусства. То, что делает сейчас министерство культуры и массовых коммуникаций, возмутительно. Это чудовищный антипиар России — страны, где чиновники пытаются определить, что считать искусством, а что нет. Это попытка вернуться к практике, распространенной в советское время». Соавтор «Эры милосердия» А. Шабуров так прокомментировал дискуссию вокруг работы: «„Эра милосердия“: целующиеся милиционеры. Это из серии „Газетные заголовки“. Буквальное изображение разных дурацких клише». «Фотография не имеет никакого отношения к гей-движению. Это доведенная до абсурда фантазия о том, что могло бы произойти, если бы все проявляли по отношению друг к другу милосердие и нежность». Классик соц-арта художник Дмитрий Врубель заметил, что его собственная картина «Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви» будет участвовать в выставке, несмотря на то, что она изображает поцелуй Л. И. Брежнева и Э. Хонеккера, и предположил, что выступление А.Соколова поможет увеличить популярность выставки: «Вообще-то, все выступления подобного рода — это великолепная реклама. Для России такие заявления ничего не значат, а вот во Франции это будет самая популярная выставка, ведь она запрещена Минкультом России». Народный художник СССР Алескандр Шилов поддержал Соколова, заявив, что тот правильно сделал, не пропустив картину на выставку, а картина «вызывает у людей отвращение и мерзость. Автор при помощи мастерства не смог привлечь внимание, поэтому идёт на чёрный пиар, лишь бы стать известным». В связи с высказыванием А. Соколова руководство Третьяковской галереи предъявило ему судебный иск, требуя защиты деловой репутации, в удовлетворении которого было отказано.

Выставка «Соц-Арт. Политическое искусство в России» в парижской галерее «Мезон Руж» была открыта для посетителей 21 октября 2007 года . В экспозиции не участвовали 19 ранее заявленных работ, включая «Эру милосердия». Тем не менее, работа была показана в Париже на проходившей одновременно с выставкой «Соц-Арт» международной художественной ярмарке FIAC.

Как отражение популярности работы «Синих носов», «Целующиеся милиционеры» появились на обложке журнала АртХроника . На церемонии награждения лауреатов «Премии Кандинского» 2007 года в выставочном центре «Винзавод» ведущими выступили «Синие носы», а одетые в милицейскую форму актёры воспроизвели сюжет фотографии на фоне цитаты Василия Кандинского «У каждого жеста может быть бесконечное количество интерпретаций», также «милиционеры» переводили выступления и выводили со сцены награждённых.

Примечания

Фотография

Отрывок, характеризующий Эра милосердия (фотография)

Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?