Эрваго, Жан-Мари

Жан-Мари Эрваго (фр. Jean-Marie Hervagault; 20 сентября 1781 — 8 мая 1812) — первый по времени появления из самозванцев, выдававших себя за Людовика XVII, чудом спасшегося из крепости Тампль. Осуждён за мошенничество, умер в тюрьме.

Ранние годы

Источники несколько расходятся в определении, откуда родом и из какой семьи был человек, вошедший в историю по именем Жан-Мари Эрваго — так как в продолжении своей недолгой мошеннической карьеры, он множество раз менял имена, биографию, и даже по свидетельству современников переодевался в женское платье. Обладая незаурядной внешностью и определённым артистическим талантом, умел внушать доверие к себе и беззастенчиво пользовался этим.

И всё же, большинство сходится в том, что Жан-Мари Эрваго происходил из Сен-Ло. Его отцом был Рене Эрваго, по одним свидетельствам — портной, по другим — камнетёс, матерью — Николь Биго, кружевница. Мнение, что Эрваго был на самом деле был незаконнорожденным сыном герцога Монако от Николь Биго, которая была выдана во избежание позора за Рене Эрваго, видимо, пущен самим мошенником. По крайней мере, после ареста Рене Эрваго под присягой опознал в нём своего сына.

В 15 лет в Шербуре в первый раз арестован за бродяжничество и освобождён по ходатайству отца. Сразу после освобождения, вновь уходит из дому, направляясь на сей раз в Кавадо. Там, видимо, в первый раз встречается с роялистами, и начинает карьеру самозванца. Во время своих скитаний много раз меняет имя, представляясь вначале незаконным сыном герцога Монако, потом — сыном герцога Мадридского, племянником графа Артуа или же Марии-Антуанетты. По свидетельству современников, не раз переодевался в женское платье, объясняя это «желанием сохранить инкогнито», тонкая мальчишечья фигура и нежные черты лица, так же как ранее д’Эону-де-Бомону, помогали в этом обмане.

Вновь арестован в Отто в марте 1797 года, осужден на четыре месяца тюрьмы. Вновь освобожден под поручительство отца, по воспоминаниям самого Рене Эрваго, когда он прямо спросил сына, не принимал ли он участия в заговорах против правительства, Жан-Мари с достаточной откровенностью ответил, что водил аристократов за нос и получал от них, «все что желал, посмеиваясь у них за спиной».

В 16 лет вновь бежит из дому, на сей раз направляясь в Алансон. По пути представляется родственнице королевской семьи, мадемуазель Талон-Лакомб как отпрыск графов Монморанси, ограбленный неизвестными и оказавшийся потому в отчаянном положении. Доверчивая дама ссужает ему 40 луидоров (достаточно большая сумма по тем временам) и вызывается доставить юношу в своей карете прямо в родовой замок Монморанси. Чтобы избежать разоблачения, в ту же ночь юный мошенник спасается через окно, прихватив с собой деньги.

Весной 1798 года. объявляется в Мо, где находит приют у некоей ярмарочной торговки по имени г-жа Лаварин. Ей он рекомендуется фермерским сыном, которого преследуют таинственные заговорщики. Разжалобив свою хозяйку, он получает 4 луидора и с этими деньгами садится в дилижанс. В очередной раз подвергается аресту за «подозрительное поведение» и препровождается до выяснения личности в тюрьму Шалон.

В ответ на вопрос председателя суда присяжных о его имени и месте жительства, дает таинственный ответ «Оно известно. Вы узнаете скорее, чем думаете.» Впрочем, почти сразу передумав, называет себя Луи-Антуан-Жозеф-Фредерик де Лонгвилль, 13 лет (на самом деле Эрваго было 17), описывает свой дом и воображаемую семью. Ему не верят, но все же посылают полицейских в семью Лонгвиллей, а также в ближайшие селенья. Сохранился документ с описанием арестанта: «Волосы светлые, глаза голубые, кожа светлая, шрам идущий вниз от носа к верхней губе».

Здесь же начинается его карьера самозванца. Среди прочих, его посетил, по воспоминаниям современников, некто из обслуги Тампля, и при виде его Эрваго во всеуслышание заявил что «этот человек узнал его, но боится сказать правду», чем произвел немалое впечатление на окружающих. Для того, чтобы окончательно доказать свою правоту он якобы припомнил эпизод о том, как позвал на помощь этого служащего, когда воланчик из перьев, предназначенный для новомодной игры в бадмингтон, зацепился за веревочку для звонка, причем именно этот слуга помог его снять. Тот же поклонился узнику и во всеуслышание признал его королём.

Начало карьеры в роли Людовика XVII

В истории известно, что большинство самозванцев подталкивали к объявлению «своего настоящего имени» желающие верить в чудо. Так произошло с Пугачёвым, Анной Андерсон, то же случилось Эрваго.

Слух, что в крепости находится некто, отличающийся от обычных бродяг изысканными манерами и правильной речью пополз по городку. Немедленно появился слух, что бежавший из Тампля дофин скрывается инкогнито в крепости и терпит тюремное заключение, чтобы не быть разоблаченным. Стоит вспомнить, что на это время во Франции приходится разгул коррупции и передел собственности в пользу финансовой аристократии, разорение и обнищание основного населения города и деревни. Ожидание «доброго короля», надежды связанные с ним велики как никогда. Потому слухи падают на подготовленную почву.

По документам, чета тюремных охранников устраивает Эрваго к максимальным удобством, и разрешает ему тайно выходит в город в женском платье. В тюрьме его посещают местные аристократки, мадам де Сень и мадам де Фелиз.

Вновь его находит в тюрьме отец, однако же — ещё один человек, парижский оружейник Лефевр, якобы узнает в нём пропавшего сына. Но свидетели из Сен-Ло единодушно твердят, что перед ними Жан-Мари Эрваго. Вновь его осуждают на месяц тюрьмы за мошенничество и передают на поруки отцу.

Едва выйдя из тюрьмы, Эрваго «занимает без возврата» 51 луидор у некоей Мари Бурж, и вновь оказывается на два года за решеткой. Из тюрьмы он связывается со своей верной почитательницей мамам де Сень, и выйдя на свободу 11 августа 1801 года окончательно объявляет себя «спасшимся дофином» и окончательно поселяется в её доме. В одном из писем мадам де Сень с торжеством пишет, что наконец-то она «получила желаемое».

Вокруг него возникает подобие двора, причем мошенник охотно пользуется всеми выгодами своего нового положения. Однажды, в гостях у мэтра Адне, представителя городской администрации, соглашается рассказать историю своего чудесного спасения. Эту историю стенографирует, а затем переписывает набело и визирует секретарь местного нотариуса. Но прежде чем мы перейдем к версии «претендента», стоит познакомиться с одним нашумевшим романом, ставшем источником и для Эрваго и для абсолютного большинства его последователей.

«Кладбище Мадлен» и его автор

Жан-Батист-Жозеф Реньо-Варенн (Jean-Baptiste-Joseph Regnault-Warin) аттестуется историками как писатель слабый, но достаточно плодовитый. Сейчас его творчество практически забыто всеми за исключением библиофилов, но в те времена роман «Кладбище Мадлен» (Le Cimetière de la Madeleine; 1800—1801), написанный по горячим следам событий, имел эффект разорвавшейся бомбы. Роман (исконно содержавший два тома) исчез с прилавков мгновенно, так что в спешке пришлось допечатывать дополнительный тираж. Пользуясь моментом, автор добавляет также третий и четвёртый тома.

Среди современников ходили упорные слухи, что книга написана по прямому указанию министра полиции Фуше, но если и так, автор похоже, перешёл допустимые пределы. Третий и четвёртый тома вызвали недовольство консула Бонапарта и были немедленно конфискованы полицией, набор в типографиях рассыпан, автор в виде предупреждения посажен в тюрьму префектуры полиции в компанию к пьяницам и уголовникам, а издатель отправлен в Тампль, где как шутили современники, «он мог выяснить все обстоятельства прямо на месте». Обоих выпустили через десять дней, но роман остался под запретом. Реньо-Варенну пришлось не один день обивать пороги, доказывая, что речь шла просто о литературном произведении, не имеющим ничего общего с действительностью.

В конечном итоге разрешение было дано, и роман украсился льстивым и сервильным предисловием, в котором нынешнее правительство сравнивалось с «великими мужами древности с Августами и Траянами, приходившими на смену Неронам и Домицианам» (под последними подразумевались, конечно же, якобинцы, которым отводилось достаточно места в книге).

Интересно, что при относительной слабости литературного инструментария, Реньо-Варенн обладал отличным коммерческим чутьем. Роман строился «по рецепту» Сен-Жермена — опровергать так, чтобы читатели все сильнее укреплялись в мысли, что за чисто литературной оболочкой скрыты подлинные, «запретные» факты.

Роман повествует о том, как автор во время ночной прогулки к могилам Людовика XVI и Марии-Антуанетты на кладбище Сен-Мадлен в Париже, встречает аббата Эджуорта де Фирмона, последнего исповедника короля. (Стоит заметить также, что в годы написания романа де Фирмон был ещё жив!)

В эту и каждую следующую из двенадцати ночных встреч, де Фирмон все глубже и глубже раскрывает перед автором (и читателями) историю Тампля, ареста, содержания, казни короля и королевы, и наконец — изюминка придерживалась до последнего, четвёртого тома, тайного бегства наследника. Чтобы подтвердить свои слова, исповедник короля показывает подлинные документы, и Реньо скрупулёзно воспроизводит их на страницах романа один за другим, сохраняя номер и юридическую форму, и даже указание на архив хранения!

Первые два тома посвящены истории аббата де Фирмона, его многочисленным арестам, и новым попыткам бегства, и наконец, успешному проникновению к «узникам Тампля». В компании таких известных лиц как Мануэль, Малерб, Кондорсе и Клери, аббат готовит бегство короля. Но все происходит слишком неожиданно — дознание, суд и казнь. Заговорщики бессильны этому помещать.

Далее следует волнующий, но совершенно невероятный рассказ о тайной коронации дофина, которую Мария-Антуанетта и её сообщники проводят за стенами тюрьмы, причем один из заговорщиков, епископ де Сен-Х, тайно введёный в тюрьму Туланом (François Adrien Toulan) и Мишонисом (Jean-Baptiste Michonis), выполняет обряд помазания на царство. Думается, о степени достоверности всего повествования можно судить уже по этому эпизоду.

Следующая часть посвящена осуждению и казни королевы. Вновь заговорщики опаздывают с выполнением своего плана и теперь сосредотачиваются на единственной цели — похищении Шарля-Луи.

Основным сообщником похитителей оказывается лечащий врач дофина, доктор Десо. Некий «Фелзак», агент вандейского генерала Шаретта, склоняет к сотрудничеству «Киприота», любимого ученика Десо, а тому уже удается уговорить учителя. С помощью Десо «Киприоту» удается достать пропуск в Тампль, куда он проникает вместе с мальчиком-двойником, призванным заменить дофина в тюрьме.

Дальнейшее стоит воспроизвести точно по тексту:

Настораживало то, что ребенок этот, был в отличие от принца здоров и подвижен, и посему не мог вызвать внимания и дополнительных хлопот персонала, которые были для нас жизненно необходимы, чтобы позволить выиграть время, пока мы окажемся в полной безопасности. Единственным выходом из положения казалось мне заставить его выпить такую дозу опиума, которая бы усыпила его на двадцать четыре часа, исключив таким образом возможность, что он выдаст всех нас неосторожным словом или неправильным поведением.

Когда он засыпает, мы переодеваем его… в одежду простую и ничем не примечательную и укладываем в полое тело деревянной лощадки, предназначенной для развлечения Шарля… Эта игрушка вместе с другими помещается в корзинку с двойным дном, а та — в небольшую тачку, которую я толкал перед собой…

Далее в подробностях описав, как он миновал один за другим несколько постов, и вынужденный продемонстрировать содержание корзины, рискованно пошутил, что «детские игрушки могут быть опасны для революции» Фелзак под видом врача сумел якобы проникнуть в камеру дофина. Грозя оружием и подкупив деньгами, он обеспечивает помощь со стороны женщины-привратницы, и благополучно поменяв местами детей, удаляется вместе с лошадкой, спрятанной в корзине.

Спасенного ребёнка немедленно переодевают девочкой и под именем мадам Шарлотты, переправляют в лагерь вандейцев. Затем его пытаются переправить на корабле в Америку, но корабль захвачен французским фрегатом, дофин попадает в плен ещё раз, переправляется в новую тюрьму, где и умирает.

О степени достоверности романа нечего говорить. Аббат провел все эти годы в эмиграции, в Англии. Фелзак и Киприот никогда не существовали в действительности. Шаретт не встречался с наследником престола.

И все же нашлось множество людей, убедивших себя и других, что в романе правда скрыта под налетом явно неправдоподобных деталей, и роман «Кладбище Мадлен» стал настольной книгой практически всех «кандидатов в дофины».

Бегство из Тампля

Эрваго был достаточно осторожен, чтобы не выдать себя рассказами о раннем детстве и времени до заключения в Тампль. Потому он начинает сразу с момента обучения у Симона, объявив, что из-за нервного шока забыл все, что случилось ранее.

Далее, он делает крупный промах, во-первых, утверждая что чета Симон воспитывала его вплоть до термидорианского переворота, (на самом деле — сапожник и его жена покинули крепость на шесть месяцев раньше), во-вторых, что его содержали вместе с сестрой и за ними присматривала какая-то неизвестная женщина.

Чуть ранее термидорианского переворота некие «друзья» якобы дали ему понять, что все готово к бегству. В одну из ночей, в полой деревянной лошадке, одной из его постоянных игрушек некто, переодетый моряком, тайно пронес усыпленного опиумом ребёнка. В темноте «дофин» якобы видел, как ребёнка укладывали в его постель, а его самого, спрятав в корзинке для для грязного белья, принадлежавшей прачке Клуе, вынесли наружу.

Далее, переодетого в женское платье его, якобы переправили к одному из главарей шуанов Фротте. Совершенно случайно «дофин» узнал, что его заменил в Тампле Жан-Мари Эрваго, купленный у родителей за большие деньги. Помог это сделать член коммуны Реми Биго, якобы родственник (на самом деле — однофамилец) матери двойника Николь Биго. Отравленный опиумом тяжело больной ребёнок не смог проснуться, именно его смерть была официально выдана правительством за смерть «сына Капета».

Считается, что за основу этого рассказа Эрваго взял четвёртый том романа «Кладбище Мадлен». С его легкой руки, эта история (полая лошадка, усыпленный опиумом ребёнок, корзинка для грязного белья) исправно воспроизводилась каждым следующим самозванцем.

Дальнейшие скитания

По словам претендента, он в дальнейшем был переправлен к вандейскому генералу Шаретту. Тот принял спасшегося принца холодно — так как в лагере вандейцев шла скрытая борьба за власть — и в конечном итоге переправил опасного гостя в Англию. Там он якобы жил в качестве гостя Георга III, и чудом спасся, когда граф Артуа, сам желающий сесть на французский трон, подсыпал ему в пищу мышьяк.

Георг III счел за лучшее отправить его в Ватикан, где папа принял изгнанника, и дал ему несколько тайных аудиенций. Там же якобы по приказу Его Святейшества, принц был клеймен французскими лилиями на правое бедро, и лозунгом «Да здравствует король!» на левую руку. В этом месте рассказа, претендент действительно показывал соответствующие знаки, историки считают, что это были на самом деле тюремные татуировки.

Далее претендент якобы посетил Испанию, где был с почетом принят при дворе, и всем сердцем влюбился в прекрасную принцессу Бенедикту (заметим в скобках, что ей было в это время около шестидесяти лет). Вообще, с возрастом у претендента как видно были связаны самые большие сложности, он сам был старше своего «двойника» на восемь лет.

Монархически настроенные заговорщики настойчиво звали его во Францию. По пути он якобы посетил прусского короля, вернулся в страну, однако события 18 фрюктидора во многом ослабили его надежды достичь трона. Он решил снова бежать в Англию, но рыбацкое суденышко штормом было вновь выброшено на французский берег. Именно тогда по словам претендента он был арестован в Шербуре, бежал, друзья настойчиво советовали ему скрыться в Германии. Он попытался пробраться туда, но был вновь арестован в Шалоне.

Следует также сказать, что рассказ Эрваго неоднократно подвергался правке и уточнению. Так вначале фигурировавшая в нём тачка с грязным бельем трансформировалась в корзинку, безымянный епископ, украсивший его татуировкой — в папу Пия VI, Англия сменила первоначальный вариант — Америку, а Фелзак, что уж прямо восходило к роману — превратился в главаря шуанов Фротте.

Арест и дознание

Но так или иначе, поклонники Эрваго не замечали неувязок и явных противоречий в его рассказе. Слухи о спасшемся дофине распространялись все дальше, и власти, опасаясь беспорядков, приняли решение начать новое дознание.

Претендент был арестован в доме мэтра Адне и отправлен в Суассон близ Парижа, при полном запрещении встречаться и переписываться с кем бы то ни было. Вновь его выручил отец, клятвенно подтвердив, что претендент является его старшим сыном, а изысканные манеры, правильную речь и некоторые знания о быте двора смышленый ребёнок получил в Париже, где его отец, портной, какое-то время работал, обшивая аристократических клиентов.

Стоит заметить, что в это время делом Эрваго лично заинтересовался министр наполеоновской полиции Жозеф Фуше. Оставим в стороне романтическую версию, что Фуше якобы требовал от Наполеона вернуть престол «законному государю», и согласимся с Е.Черняком: «Остается неясным, что при этом имел в виду многоопытный предатель Фуше: объявить от имени фальшивого дофина о его отказе от своих прав в пользу первого консула Бонапарта или, напротив, держать под рукой человека, которого при благоприятном стечении обстоятельств удобно было бы противопоставить Наполеону? Зная характер Фуше, можно смело предположить, что он учитывал и ту и другую возможность.»

Впрочем, Фуше довольно скоро разочаровался в своем протеже. Как видно, при всей бойкости и относительной смышлености, Эрваго не подходил для крупной политической игры. Фуше вскоре характеризует его с убийственной прямотой, как «мелкого воришку». Претендент был освобожден в марте 1806 года и немедленно взялся за старое. Собственный отец был вынужден заявить на него в полицию, и неуемный кандидат в дофины был сослан в колониальный полк в Белль-Иль-ан-Мер, где ему вскоре удается убедить солдат и офицеров в своем «царственном происхождении». Также действует в его пользу тот факт, что в сражениях Эрваго показывает себя незаурядным храбрецом. Ему охотно ссужают деньги, освобождают от многих обязанностей. Но видимо, Эрваго не сидится на месте и претендент бежит из армии, попадается вновь, и приговаривается к четырём годам тюрьмы, и штрафу в 1500 франков.

Эрваго отправляется в тюрьму Бисетр, и оттуда уже не выйдет. Он умрет от болезни 8 мая 1812 года в своей камере. Перед смертью, по утверждению свидетелей, он поклялся на Библии, будто действительно был пропавшим дофином.

И все же вопросы остаются

Можно сказать, что первому претенденту не повезло. Он заявил о себе слишком рано, когда у власти стоял первый консул Бонапарт, который слышать не хотел о дофинах, все равно, фальшивых или подлинных.

Ж.Ленотр, сторонник теории бегства, задается небезынтересным вопросом — как Эрваго, будучи на восемь лет старше своего «двойника» мог успешно объявлять себя тринадцатилетним и вводить в заблуждение такое количество людей? Ответа нет, но это одно не является доказательством тождества дофина с Эрваго. Ленотр также готов предположить, что воспоминания «претендента» в том виде, в каком они дошли до нас были тенденциозно «исправлены» и «дополнены». Опять же, доказательств тому нет, а посему, все догадки повисают в воздухе. Х.Рош прибегает к ещё более слабому доводу, уверяя, что Эрваго — мошенник и вымогатель, и Эрваго, объявивший себя дофином, два разных человека. И снова, доказательств тому не приводится, исключая рассказы неких анонимов, переданные из третьих рук.

Однако же, большинство ученых поддерживает мнение М.Гарсона, что Эрваго, пусть обаятельный, наивный, подпавший под очарование собственной игры, остается мошенником, причем мошенником, который поддавшись чужим ожиданиям, взвалил на свои плечи роль, которая была ему явно не под силу.

См. также

• Брюно, Матюрен
• Наундорф, Карл-Вильгельм
• Эбер, Анри Этельберт Луи Виктор

Источники

• M.Garçon Louis XVII ou la fausse Énigme, Paris, Hachette, 1968.
• Самозванные дофины [louisxviiroimartyr.free.fr/page48.html](на франц. языке)
• Анализ историй четырёх основных претендентов [www.blanrue.com/dossier_louis_XVII/Louis%20XVII%20Partie%202.doc] (на франц. языке).
• Людовик VII умер в Тампле? [www.linternaute.com/histoire/magazine/dossier/06/louis-xvii/faux-dauphins.shtml] (на франц. языке)
• Знаменитые судебные разбирательства XIX века [www.linternaute.com/histoire/magazine/dossier/06/louis-xvii/faux-dauphins.shtml] на франц. языке)
• Manteyer, Georges de.- Les faux Louis XVII. Le roman de Naundorff et la vie de Carl Werg. Recueil de sept cents documents tirés des Archives d’Allemagne et de France (1774—1920). Paris, Librairie Universitaire J. Gamber, 1926.

Отрывок, характеризующий Эрваго, Жан-Мари

– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.