Эрве IV де Донзи
Эрве IV де Донзи (фр. Hervé IV de Donzy; ок. 1175 — 22 января 1222, замок Сен-Эньян) — сеньор де Донзи, де Кон-сюр-Луар, де Шатель-Сенсуар и де Сен-Эньян с 1187, сеньор де Жиан 1197/1198—1199, сеньор де Монмирай с 1205, граф Невера (по праву жены) с 1199, граф Тоннера (по праву жены) с 1217, граф Осера (по праву жены) с 1219, 4-й сын Эрве III, сеньора де Донзи, и Матильды де Гуэ, дочери Гильома IV де Гуэ, сеньора де Монмирай. Эрве был одним из самых значительных французских сеньоров во время правления короля Филиппа II Августа.
Содержание
Биография
Эрве происходил из бургундского рода Донзи, владения которого были разбросаны по разным частям Франции. Основные владения находились в графстве Осер (Донзи) и в Шампани (Сен-Эньян). Его отец, Эрве III, и старший брат Гильом участвовали в Третьем крестовом походе, где и умерли. После смерти отца Эрве IV унаследовал часть отцовских владений, включая Донзи и Сен-Эньян. Смерть одного из старших братьев, Филиппа принесла ему также сеньорию Жиан (в графстве Невер).
Однако вскоре из-за Жиана у Эрве возник конфликт с графом Невера, Осера и Тоннера Пьером II де Куртене, сюзереном Эрве. В результате разгоревшегося в 1199 году вооружённого конфликта в битве около Кон-сюр-Луар Пьер попал в плен к Эрве. Пьер получил свободу благодаря вмешательству своего родственника, короля Франции Филиппа II Августа, который, однако, желая иметь Эрве в качестве союзника для борьбы против королей Англии, вынудил Пьера выдать за Эрве свою дочь Матильду, наследницу Невера, Осера и Тоннера, а также передать под управление Эрве Невер. В ответ Эрве принёс присягу верности королю Филиппу и согласился передать Жиан французской короне. Передача Невера была ратифицирована королём Филиппом в октябре 1199 года.
В 1203—1204 годах Эрве участвовал в захвате Филиппом II Августом Нормандии, а позже принимал активное участие в походах армии Филиппа в Турень и Пуату. После гибели в 1205 году своего брата Рено де Монмирай Эрве ещё больше увеличил свои владения за счёт сеньории Монмирай.
Несмотря на то, что в 1208 году папа Иннокентий III порицал Эрве как друга еретиков и евреев, тот в 1209 году принял участие в Альбигойском крестовом походе в южную Францию, однако в отличие от многих других сеньоров отказался участвовать в управлении захваченными областями и вернулся в свои владения. В 1210 году под нажимом короля Филиппа и папы Эрве обязался не предоставлять защиту евреям, за которыми охотится король.
Следующие несколько лет прошли в конфликтах Эрве против бургундских аббатств Везле и Клюни. Особенно серьёзным оказался конфликт с Везле, аббаты которого достаточно давно пытались освободиться из-под влияния графов Невера, что часто приводило к вооружённым столкновениям. Аббаты Везле утверждали, что они зависят только от папы и не должны нести никакой службы графам Невера, которые, в свою очередь, заявляли, что они являются единственными защитниками аббатства и требовали за это от монахов различные повинности по отношению к ним, прежде всего — кормить графа и его рыцарей, когда те появлялись в аббатстве. Этот конфликт длился с начала XII века.
В 1207 году аббатом Везле был избран Готье. Практически сразу же Эрве потребовал от него плату за избрание. Готье отказался признать это требование, но для того, чтобы успокоить графа, преподнес в дар Эрве пятьсот ливров. Эта сумма показалась графу слишком маленькой и он стал требовать с аббата под различными надуманными предлогами деньги. Кроме того Эрве укрывал разбойников, грабивших владения аббатства, а иногда и сам захватывал его имущество. Всё это вызывало недовольство аббата Готье, который в итоге пожаловался королю. Филипп II отдал приказ Эрве воздержаться от бесчинств. Внешне граф подчинился, однако продолжал попустительствовать врагам монастыря, игнорируя все жалобы аббата.
В итоге отчаявшийся аббат Готье в 1211 году обратился с жалобой к папе Иннокентию III, который 13 ноября 1211 года отправил епископу Парижа Роберу де Курсону требование отлучить графа Эрве от церкви и при необходимости наложить интердикт на его владения, если королю Филиппу не удастся в течение двух месяцев заставить его подписать мир с аббатством. Однако даже эта угроза не подействовала, в результате чего Эрве оставался под отлучением до конца 1213 года.
Для того, чтобы вынудить Эрве к миру, папе пришлось прибегнуть к другому средству. Ещё в 1205 году герцог Бургундии обвинил Эрве в том, что его брак с Матильдой является неканоническим, поскольку они находятся в четвёртой степени родства. Тогда папа Иннокентий велел провести расследование, однако никаких шагов для этого предпринято не было. Но в июне 1212 года папа велел возобновить расследование. Только тогда Эрве, который в результате развода потерял бы Невер, был вынужден пойти на переговоры с папой. По договору, заключённому между Эрве и аббатом Готье 12 апреля 1213 года при посредничестве папы Иннокентия граф Невера мог появляться в монастыре Везле только два раза в год — на Пасху и в день праздника Марии Магдалины, и тогда монахи были обязаны давать ему ввиду его полномочий компенсацию в сто ливров. На этом была поставлена точка в продолжавшемся больше века конфликте. Этот договор был утверждён королём, а с Эрве было снято отлучение.
Оставался вопрос о законности брака. Иннокентий некоторое время не принимал никакого решения. Обеспокоенный Эрве написал папе письмо, в котором упирал на то, что брак продолжается уже достаточно давно и в нём к тому моменту родилось двое детей. Кроме того он обещал принять крест. В итоге 20 декабря 1213 года Иннокентий III даровал Эрве папское прощение, объявившее его брак навсегда неоспоримым.
В 1214 году Эрве перешёл на сторону короля Англии Иоанна Безземельного. После битвы при Бувине, в которой англо-германская армия, возглавляемая императором Священной Римской империи Оттоном IV была разбита королём Франции, Филипп II конфисковал ряд владений Эрве, примыкавших к английской территории. Однако Филипп был заинтересован в том, чтобы владения Эрве унаследовал один из членов королевской семьи. В итоге в 1215 году Эрве помолвил свою дочь и наследницу Агнес за Филиппа, внука короля Филиппа II, сына будущего короля Людовика VIII. Планам короля помешала ранняя смерть принца Филиппа, который умер в следующем году, однако король потребовал от Эрве обещания, что он не выдаст свою дочь замуж без разрешения короля.
В 1217 году тесть Эрве, Пьер де Куртене, был избран императором Латинской империи. Перед тем, как отправиться в империю, он передал Эрве графство Тоннер. Однако вскоре после этого Пьер попал в плен, где и умер в 1219 году.
Эрве, верный обещанию папе, в 1218 году принял крест и отправился в Пятый крестовый поход. Он участвовал в осаде Дамьетты, однако, узнав о смерти Пьера де Куртене, Эрве покинул армию крестоносцев и отправился во Францию. Там он от имени жены предъявил права на графство Осер. Тоннер ему удалось занять без проблем, а на Осер предъявили претензии Филипп II, маркграф Намюра, сын Пьера II от второго брака, и Роберт де Куртене, брат Пьера II. Но при поддержке папы Гонория II графство Осер было передано Эрве. При этом Эрве столкнулся с сопротивлением епископа Осера Гильома де Сеньеле, однако после того, как тот в 1220 году отправился в Париж, Эрве штурмом взял город Осер. По сообщению «Хронике епископов Осерских» город был разграблен, а большинство горожан, опасаясь жестокостей и бесчинств Эрве, разбежалось.
В 1221 году Агнес, дочь Эрве, была выдана замуж за Ги I (IV) де Шатильона, графа де Сен-Поль.
Эрве умер 22 января 1222 года. По слухам он был отравлен. Графства Невер, Осер и Тоннер оказались под управлением вдовы Эрве, Матильды, которая вышла второй раз замуж за Гига IV (ок. 1199 — 1241), графа де Форе.
Брак и дети
Жена: с 1199 Матильда (Маго) I де Куртене (ок. 1188 — 29 июля 1257), графиня Невера с 1199, графиня Тоннера с 1217, графиня Осера с 1219, дочь Пьера II де Куртене, сеньора де Куртене, графа Невера, Осера и Тоннера, маркиза Намюра, императора Латинской империи, от первого брака с Агнес I, графиней Невера, Осера и Тоннера. Дети:
- Гильом (ум. ок. 1207/1212)
- Агнес (ок. 1205—1225), дама де Донзи с 1222, наследница графств Невер, Осер и Тоннер; муж: с 1221 Ги I (IV) де Шатильон (до 1196 — 1226), граф де Сен-Поль с 1221
Напишите отзыв о статье "Эрве IV де Донзи"
Литература
- Люшер А. Французское общество времен Филиппа-Августа / Перевод с фр. к. и. н. Цыбулько Г. Ф.. — СПб.: Евразия, 1999. — 414 с. — 3 000 экз. — ISBN 5-8071-0023-9.
Ссылки
- [fmg.ac/Projects/MedLands/BURGUNDIAN%20NOBILITY.htm#HerveIVDonzydied1222 SEIGNEURS de DONZY] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 1 января 2012. [www.webcitation.org/65qdsK8oj Архивировано из первоисточника 2 марта 2012].
- [gilles.maillet.free.fr/histoire/recit_bourgogne/recit_comte_auxerre_nevers.htm Histoire d'Auxerre, de Nevers et de Tonnerre du IXème au XIVème] (фр.). Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/65HDAFAMg Архивировано из первоисточника 7 февраля 2012].
- [www.manfred-hiebl.de/genealogie-mittelalter/balduine_grafen_von_flandern/herve_4_von_donzy_graf_von_nevers_1222/herve_4_von_donzy_graf_von_nevers_+_1222.html Herve IV. von Donzy, Graf von Nevers] (нем.). Die Genealogie der Franken und Frankreichs - Die fränkischen Adelsgeschlechter des Mittelalters. Проверено 1 января 2012. [www.webcitation.org/673YbHLep Архивировано из первоисточника 20 апреля 2012].
Отрывок, характеризующий Эрве IV де Донзи
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.
Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.
Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
