Эрнандес, Хосе

Хосе Эрнандес
Место рождения:	Пуэйрредон (Буэнос-Айрес), Аргентина
Дата смерти:	26 октября 1886(1886-10-26)
Место смерти:	Бельграно (Буэнос-Айрес), Аргентина
Род деятельности:	поэт
Язык произведений:	испанский

Хо́се Рафаэль Эрна́ндес-и-Пуэйрредо́н (исп. José Rafael Hernández y Pueyrredón; 10 ноября 1834, Пуэйрредон, провинция Буэнос-Айрес — 26 октября 1886, Бельграно, пригород Буэнос-Айреса) — великий латиноамериканский поэт, талантливый журналист. Учредитель газеты «El Rio de la Plata». Эрнандес обессмертил образ ла-платского скитальца-гаучо в поэме «Гаучо Мартин Фьерро». Творческое наследие Хосе Эрнандеса является общим достоянием испаноязычных народов Ла-Платы — аргентинцев и уругвайцев.

Биография

Происхождение Хосе Эрнандеса

Хосе Рафаэль родился в нескольких милях от Буэнос-Айреса, в усадьбе Пуэйрредон, на подступах к аргентинской Пампе. Усадьба, где родился поэт, являлась собственностью его тёти Виктории Пуэйрредон. Родителями Хосе Рафаэля были Рафаэль Эрнандес и Исабель де Пуэйрредон, племянница бывшего главы государства Хуана Мартина де Пуэйрредон. Хосе Рафаэль имел брата Рафаэля и сестру Магдалену. Был двоюродным братом художника и архитектора Прилидьяно Пуэйрредона и внучатым племянником вышеупомянутого Хуана Мартина де Пуэйрредон. Следует подчеркнуть, что Пуэйрредоны были «унитариями» (сторонниками экономического доминирования провинции Буэнос-Айрес), в то время как Эрнандесы сражались на стороне «федералистов» (сторонников федерального устройства государства на основе экономического равноправия провинций). Известно, что в жилах Хосе Рафаэля Эрнандеса-и-Пуэйрредона смешались испанская, ирландская и французская кровь.

Раннее детство

Крестили Хосе Рафаэля 27 июля 1835 года в Церкви Милости Божьей Матери (которая в то время была известна как «Северный Собор»). Его родители имели обыкновение проживать в усадьбах на юге провинции Буэнос-Айрес — и оставляли ребёнка на попечение тети Виктории, которую он звал «Мама Тото». Когда по политическим соображениям тетя должна была эмигрировать, он остался под присмотром деда по отцу Хосе Грегорио Эрнандес-Плата. Хосе Грегорио был «эстременьо» — уроженцем испанской провинции Эстремадура. В 1790 году коммерсант Хосе Грегорио Эрнандес-Плата осел в Буэнос Айресе.

В четыре года Хосе уже умел читать и писать. Учился Хосе в лицее соседнего района Сан-Тельмо, посещая в 1841—1845 годах уроки чтения и письма, христианской веры, истории древней, римской и испанской, арифметики, рисунка и грамматики. В 1845 году добавились курсы французского, геометрии и географии, без дополнительной оплаты (после проверки способностей и поведения). В 1842 году умер Хосе Грегорио. Ребёнок очень тяжело перенёс смерть деда. В следующем, 1843 году Хосе Рафаэль потерял мать.

Эрнандес и Артигас: исторические параллели

Юный Эрнандес страдал заболеванием легких, обострившимся после нервных потрясений — и по предписанию медиков ребёнок должен был сменить климат. Это заставило Хосе в 1846 году оставить учёбу. Не достигший ещё и двенадцати лет, он был отправлен в степные районы провинции Буэнос-Айрес, в фамильное гнездо, которое ему предстояло наследовать, недалеко от «границы» (промежуточной зоны между этническими мирами индейцев и испано-креолов). Здесь будущий поэт близко соприкоснулся с миром гаучо, и этот момент стал поворотным в его жизни — также как и в жизни другого великого латиноамериканца: Хосе Хервасио Артигаса.

В 1776 году (как и Эрнандес, 12-ти лет от роду) Хосе Артигас перебрался из родного Монтевидео в сельскую местность и стал работать на фермах, принадлежавших родителям. Вскоре у городского мальчика завязалась дружба с лихими пастухами-гаучо. Артигас успешно овладел и метанием лассо, и работой с боевым ножом, а странствующие певцы-пайядоры научили его неплохо играть на гитаре… Европейские биографы Артигаса обычно утверждают, что получивший признание и самореализовавшийся среди гаучо Хосе Артигас по происхождению своему был «не гаучо»: он — «кровный испанец» (как писал, в частности, русский дипломат А. С. Ионин). Дескать, они, гаучо — испано-индейские метисы; а он — горожанин из интеллигентной семьи; гаучо же представляли собой этносоциальную группу американских номадов, «кочующих мясников»… Однако, уругвайская историография (новейшая — в особенности) подчёркивает, что Артигас был лидером Нации Гаучо (Artigas era el lider de la Nación Gaucha). Ибо, как утверждает уругвайская историография, предками гаучо по мужской линии были гуанчи, переселившиеся в 1724-30 годах в район Монтевидео. Часть гуанчей обосновалась в самом городе — где они вскоре породнились с арагонцами Артигасами. А большинство включилось в процесс колонизации ла-платской Пампы И таким образом, Артигас, потомок «столичных гуанчей», попал не в чуждую ему, но в родную по крови среду — и прославился в этой среде!

«Я сын гаучо»

Что касается Хосе Рафаэля Эрнандеса, то наблюдая за животноводческими работами, исполнявшимися гаучо в отцовском имении и в усадьбах Росаса (которыми управлял его отец), подросток и сам начал участвовать в этих работах, усваивая стиль жизни гаучо, присущий им язык и правила поведения. Бывали иногда и стычки с «нашими соотечественниками индейцами», в которых Хосе-Рафаэль также принимал участие. Всё это было так непохоже на жизнь Буэнос-Айреса и его предместий… Юный Эрнандес, принадлежавший к высокому социальному слою местных землевладельцев, знакомый с документами финансооборота, теперь познавал заботы и обычаи земледельцев и номадов; а параллельно — занимался самообразованием, поглощая книги из семейной библиотеки. Таких людей зовут «самоучками» те, кто затвердил только учебные программы… Динамичный и многогранный сельский мир встретил в лице подростка умного и жадного наблюдателя — способного, однако, держать дистанцию, дабы не быть поглощенным полностью этим миром (в соответствии с семейными инструкциями и привилегиями). Но в то же время Хосе ощутил своё единство с действующими лицами этого мира, его этническими группами, начал сопереживать им. В трудовом процессе юноша должен был решать их проблемы работников и компаньонов с позиций зрелого мужа, учитывающих интересы персональные и семейные…

И многоголосый сельский мир принял его:

• В интенсивный поток имущества, известий, личностей, в установление сложных и разнообразных социальных и политических связей, и не просто взаимоотношений господства и подчинения, а ещё и коммерческих отношений, вплоть до выяснений кражи скота;
• В хитроумное развитие стратегий, соответствующих интересам партнерства в экономике и производстве как внутри, так и на границах проживания различных этносов;
• В разные формы владения и захвата земель, торговлю землей и её юридическое оформление, а также связанную с этим конфронтацию интересов;
• В близкое присутствие далеких иностранных интересов, враждебных установке на самообеспечение этих провинциальных земель и возможность отвергать это иностранное присутствие, согласно распоряжениям правительства;
• В разнообразие полевых и животноводческих работ, составляющих простую жизнь крестьянина;
• В манеры и центры совместного проживания этносов, их культурных и идеологических вариаций;
• В умение устанавливать взаимоотношения на границе этносов;
• В религию, особенности и обыкновения повседневной жизни, в досуг и праздники;
• В интригу взаимоотношений этносов, полов, поколений;
• В открытость социальной жизни либо по принуждению, либо в поиске новых путей.

В конце концов, Хосе-Рафаэль научился «ходить по полю». Но не только в качестве «хозяина». Хосе-Рафаэль трудился и отдыхал вместе с гаучо: их идеалы стали его идеалами, их полукочевая жизнь — его образом жизни. Он носил широкополую шляпу, отделанные бахромой брюки и плащ-пончо, заменявший ему ночью одеяло. Хосе Эрнандес одинаково хорошо владел и лассо, и шарами-болас, и боевым ножом, и искусством игры на гитаре (а впоследствии — отлично овладел пером). Во времена Эрнандесовой юности, гаучо уже не был гордым «королём Пампы», — но ещё не стал тем гонимым социальным парией, в какого позднее превратили его Буэнос-Айресские политиканы-плутократы… Эрнандес напишет много позже, в 1881 году:

После ассимиляции, если не по рождению, я сын гаучо, брат гаучо, и сам гаучо. Прожил годы в полевых лагерях гаучо, в пустынях и лесах, видя как они страдают, сражаются и умирают: самоотверженные, терпеливые, скромные, бескорыстные и героические.

Итак, будучи, в отличие от Артигаса, «не гаучо» по крови, Эрнандес стал истинным гаучо по духу. Сопереживал, входил в положение других, и его перо заявляло, что рубцы и шрамы других гаучо болят как свои. Именно благодаря приобретенному в отрочестве чувству равенства и сострадания к работнику, Хосе Эрнандес всю жизнь отстаивал позицию экономического равноправия центральной и всех остальных провинций. Чуждой ему была и опора на иностранцев, стремившихся получать сырье на правах местных производителей и торговать без налогов.

В 1-й половине XIX века большинство аргентинских гаучо поддерживало партию федералистов и её удачливого вождя Хуана Мануэля Росаса. До Росаса и при нём, гаучо был свободным человеком, проводившим жизнь в седле среди полудиких стад. Когда в 1852 году к власти пришли противники Хуана Росаса и начали претворять в жизнь свою программу, в которой развитие сельского хозяйства Аргентины основывалось на политике массовой иммиграции, положение гаучо изменилось к худшему. Слишком бедный, чтобы купить землю, гаучо скитался по стране, а закон против бродяг превратил его в постоянного правонарушителя. Гаучо стал жертвой деспотизма: шерифы, судьи, полицейские — все стали преследовать, грабить его, бросать в тюрьмы или посылать в так называемые пограничные отряды этого сына свободы…

Под знамёнами Буэнос-Айреса: Эрнандесы против Уркисы

Детство Эрнандеса закончилось одновременно с поражением генерал-капитана Росаса в битве при Касеросе с войсками энтрерианского губернатора Хусто Уркисы (февраль 1852 г.). Росас эмигрировал в Англию. В мае 1852 года Уркиса, поддержанный губернаторами других провинций, стал временным правителем Аргентинской конфедерации. Кабинет Уркисы конфисковал имения Росаса… Однако, 11 сентября 1852 года в провинции Буэнос-Айрес вспыхнуло восстание против Хусто Уркисы и его приверженцев. Возглавил победоносное восстание реэмигрант Бартоломе Митре. Провинция Буэнос-Айрес вышла из состава Аргентины, а Митре занял ключевые должности в провинциальной администрации, сделавшись одновременно

• депутатом законодательного собрания,
• военным министром
• и министром иностранных дел.

И хотя Бартоломе Митре был закоренелым «унитарием», — Рафаэль Эрнандес взял его сторону, руководствуясь принципом: «Враг моего врага — мой друг!»… Уже в 1853 году Хосе-Рафаэль был в Буэнос-Айресе, его жизнь вступила в новую фазу. Вслед за отцом, Хосе-Рафаэль Эрнандес записался в ополчение Государства Буэнос-Айрес… В том же 1853 году про-Уркисовская Конституционная ассамблея приняла новую Конституцию Аргентины. В соответствии с новой конституцией, Уркиса вступил в должность президента в марте 1854 года… В 1854 же году Буэнос-Айресское ополчение было разбито в битве при Сан-Грегорио. Однако, вскоре обстоятельства изменились. И, будучи лейтенантом армии Государства Буэнос-Айрес, Хосе Эрнандес принял участие в победоносном сражении в местечке Тала (Уругвай).

В 1856 году, вскоре после последней тщетной попытки Хиларио Лагоса присоединить Буэнос-Айрес к Аргентинской Конфедерации, Хосе-Рафаэль Эрнандес начал карьеру журналиста в газете «La Reforma Pacífica». Был принят в Федеральную Реформистскую Партию, которая поддерживала вхождение Буэнос-Айреса в Конфедерацию. Членов этой партии прозвали «чупандино» (чупар — посасывать) за предположительную привязанность к выпивке. Приверженцев противоположных взглядов называли, в свою очередь, «компанейцами» (пандижерос), поскольку те всегда ходили группами. В июне 1857 года ушёл из жизни дон Рафаэль Эрнандес. В заключении о смерти отца было сказано, что его убила молния, когда он догонял войско в своём имении на территории Буэнос-Айреса…

В 1858 году, после дуэли Хосе с руководителем противоположной политической партии, его заставили уйти из армии Буэнос-Айреса, а также из Национальной Администрации. Теперь ни служба, ни обязательства перед отцом уже не удерживали Эрнандеса в «Байресе».

Под знамёнами Уркисы

Хосе Рафаэль переехал в Парану, столицу провинции Энтре-Риос, чтобы всецело посвятить себя журналистике. Однако, в 1859 году вспыхнула война между Буэнос-Айресом и Аргентиной. Эрнандес участвовал в битве на реке Сепеда за присоединение Государства Буэнос-Айрес к Конфедерации, под командованием бывшего врага своей семьи — генерала Хусто Уркисы (октябрь 1859 г.). На сей раз Уркиса разгромил буэнос-айресские войска, которыми командовал Митре. Буэнос-Айрес был принуждён вернуться в состав конфедерации, присоединение было оформлено юридически.

В 1859 или 1860 году, там же, в Паране, Эрнандес вступает в Социалистический Клуб Аргентины. После битвы при Сепеде он работал стенографистом в Национальном Конгрессе Параны, которая была также столицей Конфедерации. В 1861 году вступил в масонскую ложу «Asilo de Litoral» и вплоть до 1862 года был её секретарем. В 1861 г. Эрнандес был назначен секретарем генерала Хуана-Эстебана Педернера, вице-президента Конфедерации, под управлением президента Сантьяго Дерки. Во время проживания в Паране Эрнандес регулярно публиковался в газете «El Nacional Argentino». С 22 сентября 1858 года в газете начали появляться статьи за подписью «Винча». Использование псевдонима объяснялось тем, что автор имел доступ к государственным документам. Всего опубликовал восемнадцать статей, из которых выделяется одна, где было сказано:

Политическое объединение с Буэнос-Айресом осуществлено Пактами от 11 ноября и 6 июня, административная и управленческая независимость осуществится очень быстро. Для Республики открывается новая эра, эпоха мира, прогресса, торговой активности и развития морального и материального. Для осуществления этих ожиданий, для исполнения обещаний, данных президентом, существует основное и необходимое условие: стабильность институтов власти, уважение и подчинение власти исполнительной, которая отвечает за пути развития страны, ведет её к счастью по дороге, прочерченной законом.

Эрнандес поддерживал позицию Дерки — позицию интеграции страны, ожидая от её объединения истинного мира и прогресса.

Однако, победа Конфедерации была краткосрочной и зыбкой, благодаря экономическому превосходству Буэнос-Айреса. И для ликвидации возникшей неопределенности потребовалась новая битва, которая произошла на реке Павон (юг провинции Санта-Фе), в сентябре 1861 года. Здесь Уркиса встретил армию Буэнос-Айреса, которую вновь возглавил Митре. Хосе Эрнандес вновь сражался под флагами Уркисы. Брат его, Рафаэль, часто участвовал в боях вместе с ним. По всеобщему мнению, Уркиса предал свои полки. Командуя центром фронта, Уркиса ухитрился «не заметить» победы своей кавалерии на флангах. И видя, как распадается сопротивление центра, которым он руководил и где находились менее обученные войска, — Уркиса покинул поле боя. Необычное решение Уркисы оставило открытое поле войску Буэнос-Айреса. Бартоломе Митре решил укрепить позиции и двинуться далее вглубь провинции Санта-Фе. 4 октября он уже был в городе Росарио… Эрнандес разорвал отношения с Уркисой, отправив ему гневное послание :

Никогда не были Эрнандесы предателями. В последние годы, которые не были для нас усыпаны розами, я мог бы искать прибежища на противоположной стороне, но никто и никогда не видел меня колеблющимся в политических убеждениях, или покидающим своих единомышленников, или опустившим руки в сражении, или просящим у врагов пощады. Не будет, наверное, ни одного врага, который понадеялся бы на мое отступничество от идеалов отца.

Понимая, что страна захвачена, Дерки отрекся и укрылся в Монтевидео; несколькими неделями позже вице-президент Педернера объявил несостоятельным Национальное Правительство. Именно таким образом осуществилось возвращение Буэнос-Айреса в Конфедерацию, с условиями, предложенными столичной провинцией. Ибо Митре после победы при Павоне получил серьёзные уступки от армейских кругов, добившись, прежде всего, поправок к конституции 1853 года. Буэнос-Айрес обеспечил себе получение процента с таможенных поступлений в течение пяти лет. Митре упразднил Государство Буэнос-Айрес, включив его как провинцию в состав Республики Аргентина. Впоследствии историк Митре нарёк поправки губернатора Митре — Конституционной реформой 60-х годов.

Боевая журналистика Эрнандеса

Несмотря на победу унитариев, Эрнандес не падает духом — и продолжает проповедовать федерализм в оппозиционной газете «El Litoral», издаваемой в Паране его другом Эваристо Карьего. Сотрудничество Эрнандеса с этим изданием относится к 1862 году. С середины июля до середины августа появляются предупреждения Эрнандесу от имени ревизора по банкротствам — судя по всему, инициированные властью… 14 августа 1862 года Эрнандес подписал своими инициалами J. H. две статьи, которые появились в колонке издателя. Одна — по поводу грабежа на парагвайском пароходе. Вторая — «Обзор газет» — включала комментарии новостей, прибывающих на пароходе «Долорситас», которые говорили о проектах федерализации Буэнос-Айреса (то есть о превращении его в столицу всей федерации, а не только провинции Буэнос-Айрес), о подавлении революции в провинции Катамарка, о ситуации в Мендосе — а завершались выводом:

Нет порядка ни в одной из частей страны, тревога и всеобщее возбуждение, хоть и медленно, но нарастают вновь. Хвалёная реорганизация страны всё ещё проблематична. Иногда кажется, что восстановление порядка, мира и гармонии идёт вспять. Искусству перестраивать не обучаются, разрушая!

8 июня 1863 года Хосе Эрнандес вступил в брак с Каролиной-Росой Гонсалес де Соляр, от которой в дальнейшем у него родилось 8 детей. Первые трое родились в Паране, остальные — в Буэнос-Айресе. На жизнь Хосе зарабатывал куплей-продажей земель, а также имел жалованье в те времена, когда имел работу… Газета «El Argentino» была основана Эрнандесом в 1863 году, после заключения им брака. 12 ноября того же года журналиста потрясло убийство генерала-федералиста Пеньялоса, чья голова была выставлена на площади города Ольта, в провинции Ла-Риоха. Событие оказало на Эрнандеса такое влияние, что он не раз обращался к этой теме в редакторских статьях своей газеты. В течение месяца после казни лидера Ла-Риохи, Эрнандес посвящал ему статьи, которые впоследствии объединены были в цикл «Жизнь Чачо или Штрихи биографии генерала Анхеля Пеньялоса». В этих статьях, хотя и указаны неизвестными обстоятельства гибели доблестного вождя, — но однозначно просматривается обвинение в его смерти как партийных унитариев, так и сотрудничавшего с ними литератора и офицера Доминго Сармьенто. А изменивший федерализму генерал Уркиса «деликатно» предупреждается о подобном же конце… В конце 1863 года «Аргентинец» перестал выходить. Эрнандес улаживал в Энтре-Риос свои финансовые дела.

После начала Войны с Парагваем в 1864 году, Эрнандес переехал в провинцию Корьентес, где брат его жены — Мелитон Гонсалес де Соляр — занимался врачебной практикой. Эрнандес был назначен Временно исполняющим обязанности государственного налогового инспектора вместо отказавшегося от должности доктора Томаса Лукэ. Более того, он начал сотрудничать в газете «El Eco de Corrientes». Случилось это в 1866 или в 1867 году, когда он стал сотрудником Национальной Библиотеки. В 1867 г. Эрнандес вступил в корьентесскую масонскую ложу «Constante Union». В 1868 г. возглавил «El Eco de Corrientes». На страницах «Эха» он дважды в месяц вступал в дебаты с газетой противоположного политического направления, которая посвящала ему свои строки как человеку публичному. Эрнандес подписывался полным именем или инициалами J. H. Последний выход газеты был 26 мая 1868 года: на следующий день был свергнут губернатор Эваристо Лопес, а его министры подверглись преследованию. Эрнандес вынужден был отказаться от инспекторской должности, а также оставить преподавание грамматики в колледже Святого Августина. Эрнандес переехал в Росарио, крупный город и речной порт провинции Санта-Фе, где Овидий Лагос, известный аргентинский журналист, предложил ему сотрудничать в своей газете «La Capital de Rosario». Которая была основана в поддержку проекта политика Мануэля Кинтаны учредить в этом городе столицу республики Аргентина — и в поддержку кандидатуры Мариано Кабаля (федералиста, основателя Банка-Росарио) как будущего губернатора провинции Санта-Фе. Основатель газеты Овидий Лагос, также как Эрнандес, сражался на стороне федералистов… Статьи Эрнандеса появлялись с подписью J. H.; первая вышла 20 июня и называлась «События в Корьентес и анархическая пресса». Статья анализировала проблему законности в провинции. Законность была нарушена переворотом, в результате которого был свергнут губернатор Эваристо Лопес, и который организовал не кто иной, как Бартоломе Митре, президент республики Аргентина. В последующих статьях Эрнандес отстаивал перенос столицы республики за пределы Буэнос-Айреса, в частности, в Росарио:

Власть Буэнос-Айреса, будучи грозой для всех провинций, будет поддерживать только одну, в силу её близости Национальному Правительству, которое будет подвергаться влиянию её провинциальных властей и действовать в интересах только этой территории. Столица в Росарио могла бы дать всем нам удобное решение вопросов, которые разделяют и волнуют нас до сегодняшнего дня. Если Буэнос-Айрес не даёт никаких выгод ни одной из провинций, то он превращает в руины всю остальную страну. Если бы даже было возможным нелепое сосуществование в Буэнос-Айресе двух правительств, Национального и Провинциального, то само это сосуществование привнесло бы дублирование такой природы, которая превращает его в абсурд, в политическую экстравагантность!

Сотрудничество Эрнандеса с газетой было ежедневным вплоть до 21 июля, когда он переехал в Буэнос-Айрес. 23 июля 1868 года Овидио Лагос посвятил ему прощальную статью в газете:

Этот видный господин, друг и политический единоверец, уехал вчера в Буэнос-Айрес. Пусть счастливым будет его путь и спокойным пребывание в огромном городе. Сеньор Эрнандес, проживая в Корьентес, работал там в прессе, поддерживая всегда свободу и добрые идеи. Независимый от наших забот, он излагал их, тем не менее, с воодушевлением и знанием дела, так несвойственным всем нам. Странник не по своей воле, из-за преследований осевший временно в Росарио, он подарил «Столице» выдающиеся статьи, которые донесли слово правды о нашей политической ситуации до сердца народа.

В октябре 1868 года к власти пришёл первый официально беспартийный, но яростно поддерживавший идеи унитариев, президент Доминго Фаустино Сармьенто. В пику ему, Эрнандес на страницах газеты «El Río de la Plata» поддерживал республиканский федерализм, доказывая, что благая идея была предана лукавым и трусливым Уркисой. Хосе-Рафаэль Эрнандес предложил схему мирной колонизации Патагонии путём распределения нарезанных участков земли — вместо военного захвата. И это в то время, когда в стране набирал обороты механизм призыва, чтобы формировать охрану границ. Считается, что Эрнандес был первым писателем, который заклеймил позором широко практиковавшиеся в те годы «отправки гаучо на границу». Когда всех «подозрительных лиц» (по-преимуществу, бродяг-гаучо) посылали сражаться против индейцев Так президенты-унитарии Митре и его преемник Сармьенто «сталкивали лбами» две враждебные им этнические стихии… Начальники погранотрядов почти не выдавали насильственно мобилизованным гаучо ни ружей, ни патронов — и солдаты шли в бой, вооруженные, зачастую, только палками. Если, отчаявшись, кто-либо из этих несчастных пытался уйти из отряда, его объявляли «дезертиром». И расправлялись с ним «по всей строгости закона»…

Аргентинские унитарии были бесконечно далеки от того, что сейчас принято называть «политкорректностью». При Сармьенто в Буэнос-Айресе печатались карикатуры на гаучо, где эти мужественные скитальцы изображались со звероподобными (зачастую — крысоподобными) лицами… Что же касается издаваемой Эрнандесом «El Río de la Plata», то она старательно избегала как этнических, так и персональных нападок. Тем не менее, газета была закрыта 22 апреля 1870 года — и закрыта самим Эрнандесом — после убийства генерала Уркисы низвергнувшим его генералом Хорданом; в те же дни и президент Сармьенто отдал приказ о её закрытии!

Под знамёнами Хордана: война и эмиграция

Эрнандес переехал в Энтре-Риос, где поддержал избрание генерала Рикардо Лопеса Хордана губернатором провинции после Уркисы, затем в январе 1871 года вступил в энтрерианское ополчение, сражался с вторгшимися в провинцию войсками Сармьенто. Вступил в Федеральную Партию, возглавляемую Лопесом Хорданом. В аргентинской историографии все три этапа Хорданистского движения, — как то:

• Свержение и убийство Уркисы,
• Избрание Хордана губернатором и
• Вооружённое сопротивление Буэнос-Айресским агрессорам -

принято называть «Последним Восстанием Гаучо». Это была попытка защитить автономию провинции Энтре-Риос от диктата унитариев. 26 января 1871 года гаучо были разбиты, а Эрнандес и Лопес Хордан эмигрировали в Бразилию. В Бразилии, в пограничном с Уругваем городке Санта-Ана-до-Либраменто, Эрнандес прожил с апреля 1871 года до начала 1872 года, затем выехал в Уругвай. В Монтевидео произошла историческая «встреча» двух великих федералистов, двух тёзок: Хосе Рафаэля Эрнандеса и Хосе Хервасио Артигаса. Последний ещё в 1850 году скончался изгнанником в Парагвае, а в 1856-м его останки вернули на родину и перезахоронили в Национальном Пантеоне. Стоя у могильного камня генерал-протектора Артигаса, Эрнандес прочёл скупые и торжественные слова: «Artigas: Fundador de la Nacionalitat Oriental».

«Гаучо Мартин Фьерро»

Когда Сармьенто вдруг объявил амнистию хорданистам, — Хосе-Рафаэль Эрнандес вернулся из Уругвая в Аргентину. Одним из условий амнистии был запрет на проживание в Буэнос-Айресе. И его Эрнандес нарушил. Поселился на улице Талькауано, а затем в «Большом Отеле Аргентины», на перекрестке улиц Ривадабьи и 25 Мая. Изгнанник скрывался как раз напротив Дома Правительства!..

В отеле, на грубой коричневой бумаге записной книжки из маленького магазинчика, Эрнандес завершил набело некоторые поэмы о любви, а также семь песен, представляющих собою первую часть поэмы «Гаучо Мартин Фьерро». Главный герой поэмы назван в честь Мартина де Гуэмеса — предводителя кавалеристов-гаучо, героя Войны за Независимость Южной Америки, который остановил войска испанского короля на Северо-Востоке, в то время как Сан-Мартин, при поддержке Пуэйрредона, присоединился к кампании на Северо-Западе, перешагнув через Анды… Первая часть книги, известная как «Прибытие», публиковалась в журнале «Republica» отдельными главами, начиная с 28 ноября 1872 года. В дополнение к поэме было опубликовано письмо автора своему другу и редактору Хосе Мигенсу. Поэма представляет собой страстный протест против унижения и закабаления гаучо. Эрнандес взял под свою защиту эту нацию, не только подвергшуюся бесчеловечной эксплуатации, но и оказавшуюся под угрозой физического уничтожения в результате политики, проводившейся унитариями. Хосе Эрнандес отлил трагедию народа в металле своей поэзии. Он создал образ Мартина Фьерро — бродячего певца, который, подобно средневековым трубадурам, странствует из деревни в деревню, рассказывая о том, что близко сердцу любого гаучо. Вначале Мартин повествует о себе, вспоминает счастливую жизнь, которую когда-то вели вольные гаучо, вспоминает и принесенные солдатчиной страдания. Жизнь на границе — это побои, это каторжный труд и всевозможные лишения!. Выразительностью своего языка, богатого на образы, взятые из жизни, история несчастий Мартина Фьерро слилась с народными традициями и превратилась в национальную поэму, глубокую и тревожно прижившуюся в народном сознании вплоть до наших дней.

Едва появившись, поэма стяжала огромный успех у народа! В два месяца распродано первое издание. В течение двух лет вышло 9 изданий. В 1886 напечатано 62 тысячи экземпляров. «Мартин Фьерро» превратился в товар витрины, поскольку его просили лавочники. Успех Эрнандеса, однако, состоялся только в испаноязычной Америке.

 — писал в 1945 году Мануэль Гальвес.

Вторая эмиграция и возвращение Хосе Эрнандеса

Весной 1873 года Эрнандес возвратился в Уругвай — ибо 1 мая вспыхнуло Второе восстание хорданистов и его связь с мятежным генералом стала общеизвестной. 28 мая правительство Сармьенто объявило цену за головы мятежного вождя (100 000 песо) и его соратников, — Эрнандес в это время сопровождал армию Хордана в провинцию Энтре-Риос. К концу лета 1873-го Лопес Хордан оккупировал Энтре-Риос; правительство Сармьенто усилило давление на него и его соратников. Между тем, пути Эрнандеса и Хордана разошлись. Хосе Рафаэль Эрнандес покинул Энтрерианские пределы и, поскольку дорога в Буэнос-Айрес была ему теперь заказана, вновь обрёл убежище в Монтевидео. С 1 ноября 1873 г. Эрнандес возобновил журналистскую работу в газете «La Patria». А газета «La Politica» в Буэнос-Айресе (собственность Эваристо Карьего) воспроизводила все статьи Эрнандеса, публиковавшиеся в Уругвае.

9 декабря 1873 года смелый и безрассудный Лопес Хордан был разгромлен в битве при Дон-Гонзаго (Энтре-Риос); спасаясь бегством, он 25 декабря переплыл реку Уругвай. 10 марта 1874 года Эрнандес опубликовал в «La Patria» манифест, где фундаментально пересмотрел хорданистские позиции. Объяснил причины восстания прошлого года и его поражения в Битве при Дон-Гонзаго. Он ясно видел, что менялась жизнь вокруг. Страна, несмотря на чьи-то незаслуженные привилегии, становилась все более единой. Народ устал от постоянной войны. Через несколько месяцев Эрнандес решительно порывает с Хорданом по стратегическим соображениям…

1 января 1875 года перестала выходить «La Patria». Эрнандес возвратился в Буэнос-Айрес по амнистии президента Николаса Авельянеды — человека сложной судьбы: унитария по семейному воспитанию, личного врага Х. М. Росаса, — пересмотревшего, однако, многие концепции унитаризма. Через 3 года Эрнандес нашёл работу в Буэнос-Айресе. В 1878 году он объединился с Рафаэлем Касагемасом и открыл на паях книжный магазин «La Librería del Plata». А также вступил в масонскую ложу «Obediencia», членом которой состоял вплоть до самой смерти. И в том же году стал депутатом от своей родной провинции Буэнос-Айрес, а затем и сенатором. В 1879 г. участвовал в проекте освоения земель для строительства на них города Некочеа (провинция Буэнос-Айрес) и сотрудничал с Дардо Роча (губернатором провинции Буэнос-Айрес в 1881-84 годах) в проекте возведения провинциальной столицы — города Ла-Плата.

В конце своего президентства (1879 год) Авельянеда начал кампанию Покорения пустыни (Conquista del Desierto, Campana del Desierto), а именно — Центральной Пампы, на которой до этого обитали многочисленные индейские племена. Индейцам было предложено перейти на оседлый образ жизни, то есть возделывать какую-то часть принадлежавших им земель. Большинство племён не согласилось — и начало боевые действия. Campana del Desierto, которой руководил генерал Хулио Рока, сопровождались целым рядом жестокостей. Хосе Рафаэль Эрнандес воспринял эту кампанию как неизбежный итог прежней политики буэнос-айресских властей. К тому же, он был человеком весьма практическим. Поэтому — при всем сочувствии к индейцам — не мог не понимать, что выживание их полностью связано с их приспособлением к реалиям XIX века: к новым условиям жизни, к новому миру.

Основной костяк армии Рока составляли гаучо: не с палками в руках, как при Митре и Сармьенто, но вооружённые и экипированные надлежащим образом. И, хоть и не осуществилась мечта Хосе Артигаса о содружестве гаучо с индейцами, — но геноциду нации гаучо был положен конец. Индейские нации также получили шанс на выживание — в новых условиях, в контексте новых времён…

«Возвращение Мартина Фьерро»

В 1879 году, когда книга «Гаучо Мартин Фьерро» уже была переиздана много раз, Эрнандес опубликовал продолжение — «Возвращение Мартина Фьерро» (с иллюстрациями Карлоса Клéрисе). Обе части составляют единое произведение — «Мартин Фьерро» — обширную поэму аргентинских степей, которая является единственной в своем роде, поскольку описывает целую эпоху развития страны, объединяя лирическое, описательное, сатирическое и эпическое восприятие действительности и характеров в единую эпопею… Есть поэты, которых превозносят при жизни, а потом благополучно забывают. Есть поэты, которым на роду написано влачить жалкую жизнь — и быть превознесёнными после смерти… Хосе Эрнандесу повезло. Поэмы про Мартина Фьерро в первые же месяцы нашли массу поклонников и в аргентинской, и в уругвайской Пампе, и в элитных кварталах Буэнос-Айреса. Их сметали с прилавков, зачитывали до дыр, их цитировали и декламировали…

Поэма использует некоторые фольклорные источники (диалоги гаучо, определенные комбинации строф), местные источники (аналогичные некоторым другим поэмам гаучо в прозе или стихах), произведения предшественников с их местным колоритом, непокорностью и экзальтацией персонажей, некоторыми стилистическими чертами, напоминающими произведения испанской литературы...

 — писал аргентинский филилог Лопрете (1978 г.).

Между тем, в апреле 1879 года Эрнандес получил неожиданное письмо от одного из своих читателей. Это был не кто иной, как экс-президент Аргентины Бартоломе Митре, сам успешно подвизавшийся на литературном поприще. Слог письма отличался неповторимым изяществом, цветистые похвалы политического врага сочетались с «конструктивной критикой» поэмы.

«Мартин Фьерро» - это книга, завоевавшая право гражданства в литературе и в общественности Аргентины. (...) Это настоящая спонтанная поэма, нарезанное тесто из реальной жизни. (...) Бартоломе Идальго всегда будет Вашим Гомером! (...) Я думаю, впрочем, что Вы немного злоупотребили натурализмом, и местный колорит в стихах без меры. (...) Я не совсем согласен с Вашей социальной философией, которой наполнены глубины Вашей души. Это - горечь без корректирующей солидарности общества. Лучше примирить противоречия по любви. (...) Поздравляю Вас с уникальным успехом Вашей книги, о котором свидетельствуют многочисленные переиздания! Ваш соотечественник - Бартоломе Митре.

 — писал экс-президент своему политическому оппоненту…

В 1880 году, в компании с будущим президентом страны Иполито Иригоженом, Эрнандес основал Молодёжный Клуб Буэнос-Айреса, агитировавший в поддержку кандидатуры Хулио-Аргентино Рока, который и выиграл президентские выборы с большим перевесом. Такая поддержка со стороны Эрнандеса объясняется тем, что именно генерал Рока защитил президента Авежанеду в момент его избрания, когда Бартоломе Митре развернул против него войска. В 1880, будучи президентом Палаты Депутатов, Хосе Эрнандес защищал проект строго-федерального государства, по которому Буэнос-Айрес переставал быть столицей провинции. Во время мятежа 1880 года Эрнандес, вместе с поэтом Карлосом Гидо Спано, организовал помощь раненым с обеих сторон.

В том же 1880 году Национальная Исполнительная Власть вместе с Николасом Авежанедой, у которого завершался президентский срок, поставила под свою юрисдикцию территорию муниципалитета города Буэнос-Айрес. Разрыв политических связей столицы с той провинцией, где она была расположена, был постоянным требованием всех остальных провинций Аргентины, кроме самой провинции Буэнос-Айрес, которая энергично сопротивлялась потере своего исключительного положения среди других провинций в процессе формирования федерального национального государства. 6 декабря (в теперешний День Гаучо) 1880 года новый президент Рока официально объявил Буэнос-Айрес столицей республики, добившись согласия Законодательного Органа провинции (как то предписывал закон, выдвинутый им в сентябре того же года).

В 1881 г. Хосе-Рафаэль Эрнандес основывает федералистскую газету «El Rio de la Plata». На её страницах разоблачает тёмные плутни унирариев.

Гаучо д. б. гражданином, а не парией, у него д. б. обязанности, но также и права, и его участь должна улучшаться путём его просвещения!

 — неизменно подчёркивал Эрнандес. В том же 1881 году Эрнандес вновь был избран сенатором своей провинции и написал «Инструкции землевладельцу». Книга говорит об экономических возможностях аргентинских полей, содержит ценные советы владельцу земли. Его брат Рафаэль утверждал по поводу этой публикации:

Его непререкаемый авторитет в сельскохозяйственных делах явился причиной того, что правительство доктора Роча хотело доверить ему миссию изучения предпочтительных животноводческих пород и методов Европы и Австралии, для чего он должен был проехать по миру с оплатой провинцией всех расходов путешествия и исследований. Ему предлагались ежемесячные выплаты в размере 17 тысяч песо в течение года и ставилась задача по возвращении представить информацию, которую правительство обязалось опубликовать. Столь привлекательной представлялась эта миссия, что распоряжение было обнародовано без консультации с избранником, который, узнав о нем из газет, предстал перед правительством, отклоняя подобную честь. Поскольку губернатор настаивал на том, что стране необходимо пособие для обучения созданию новых животноводческих хозяйств и содействию существующим, Эрнандес объяснил, что для этого совсем необязательны подобные траты, что европейская практика совсем неприменима к нашей стране из-за различных природных и производственных условий, что выведение пород не может быть однотипным с отдельными исключениями, поскольку зависит от климата и местонахождения выращиваемых пород, а также от изменений рынка сбыта. В конце концов, он сказал, что через некоторое время, не выходя из дома и не отягощая казну, напишет необходимую книгу. И, в самом деле, написал «Инструкции землевладельцу», которые отредактировал Касаваже. Приведенных там данных и методов достаточно для образования отличного мажордома или директора животноводческой фермы, а также для навыков контроля за персоналом со стороны хозяина.

Советы, представленные в книге, полезны даже в настоящее время, с учётом изменившихся технологий, поскольку дают детальные планы ежедневных работ. И несмотря на это, в течение длительного времени книга была наименее известным трудом Эрнандеса.

Путешествие, предложенное Эрнандесу главой правительства, было затем предложено его брату Рафаэлю, который, уважая мнение брата, также отказался от предложения.

В 1885 г. Хосе Эрнандес снова был избран сенатором от провинции Буэнос-Айрес. Исполнял обязанности сенатора вплоть до своей кончины.

Смерть и посмертная слава

Хосе Эрнандес скончался неожиданно в четверг 21 октября 1886 года, на своей вилле в Буэнос-Айресском районе Бельграно, на проспекте Санта-Фе (Святой Веры), 468, от сердечного приступа. Оставил вдову и восьмерых детей — в возрасте от от семи до двадцати одного года. Его биографы едины во мнении, что последними его словами были: «Буэнос-Айрес! Буэнос-Айрес!» Одна газета в городе Ла-Плата написала о его смерти так:

Умер сенатор Мартин Фьерро.

Останки Хосе-Рафаэля Эрнандеса покоятся на элитном кладбище Реколета, в городе Буэнос-Айрес.

Есть поэты, которых благополучно забывают после смерти. Но Хосе Эрнандеса аргентинцы читают и перечитывают до сих пор. О нём спорят, его экранизируют, а роскошные издания «Гаучо Мартина Фьерро» принято дарить молодожёнам… Имя великого аргентинца-поэта носят район города Ла-Плата (столицы провинции Буэнос-Айрес), станция метрополитена города Буэнос-Айрес, а также улица района Бельграно, на которую выходит этот метрополитен. Носит его имя и станция железной дороги Генерал-Рока, которая уже не используется… 10 ноября, в день рождения Эрнандеса, в Аргентине установлен День Традиций, а 6 декабря, в день выхода первой части «Мартина Фьерро», празднуют День Гаучо. То, что не удалось автору в ходе политической борьбы, было достигнуто им посредством литературных произведений. Через поэзию он получил большой отклик на свои политические предложения, а Мартин Фьерро стал самым большим его вкладом в дело гаучо.

Основные сочинения Хосе Эрнандеса

• Vida del Chacho, o Rasgos biográficos del general D. Angel V. Peñaloza, 1863. (Жизнь Чачо или Штрихи биографии генерала Анхеля Пеньялоса)
• Los treinta y tres orientales, 1867. (Тридцать три ориентала)
• El Gaucho Martín Fierro, 1872. (Гаучо Мартин Фьерро)
• La Vuelta de Martín Fierro, 1879. (Возвращение Мартина Фьерро)
• Instrucción del Estanciero, 1881. (Инструкции землевладельцу)

Библиография

• Aguirre M. Anales de la Sociedad Rural Argentina. 1972.
• Areco J.M. De las partes al todo y José Hernández multitarea. 2012.
• Auza N.T. El periodismo de la Confederación (1852—1861). B.Aires, 1978.
• Borges J.L. El «Martín Fierro». B.Aires, 1979.
• Chávez F. José Hernández, periodista, político y poeta. B.Aires, 1959.
• Chávez F. Vida y muerte de López Jordán. B.Aires, 1986.
• Crocco M. Estudio histórico-biográfico de José Hernández, epílogo al Texto completo del Martín Fierro (Ida y Vuelta). 2011.
• Gammalsson H. E. Jóse Hernández: Ubicación, historica, trayectoria, motivaciones ideológicas. B.Aires, 1972.
• Jitrik N. Jose Hernandez. B.Aires, 1971.
• Loprete C.A. Literatura española, hispanoamericana y argentina. 1978.
• Lozada Guido A. Martin Fierro. Gauchoheroemito. B.Aires, 1967.
• De Marco M.Á. Historia del periodismo argentino. Desde los orígenes hasta el centenario argentino. B.Aires, 2006.
• Martinez Estrada Е. Muerte у transfiguracion de Martin Fierro. В.Aires, 1958.
• Ortale M.C. Colaboración desconocida de José Hernández en El Litoral de Evaristo Carriego. 2010.
• Perkins P., Eduardo J. El periodista José Hernández. 2011.
• Pagés Larraya A. Prosas del Martín Fierro. B.Aires, 1952.
• De Paoli P. Los motivos del Martín Fierro en la vida de José Hernández. 1949.
• Villanueve A. Critica у pico. El sentido esencial del Martin Fierro. B.Aires, 1972.
• Культура Аргентины. М., Наука, 1977.
• Лакруа Д. Эпическая поэма Пампы. Курьер ЮНЕСКО, № 6, 1957.
• Художественное своеобразие литератур Латинской Америки. М., 1976.

Ссылки

• Тексты по теме Хосе Эрнандес в Викитеке^?

Отрывок, характеризующий Эрнандес, Хосе

На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.