Ренан, Эрнест

Жозеф Эрнест Ренан
фр. Joseph Ernest Renan
Дата рождения:	28 февраля 1823(1823-02-28)
Место рождения:	Трегье (Франция)
Дата смерти:	2 октября 1892(1892-10-02) (69 лет)
Место смерти:	Париж (Франция)
Гражданство:	Франция
Язык произведений:	французский

Жозеф Эрнест Рена́н (фр. Joseph Ernest Renan; 28 февраля 1823 года, Трегье, Кот-д’Армор — 2 октября 1892 года, Париж) — французский философ и писатель, историк религии, семитолог. Член Французской академии (1878).

Биография

Родился в небольшом городке Бретани. Отец, небогатый моряк, умер, когда Эрнесту было 5 лет. Наибольшее влияние на Ренана оказывала его старшая сестра Генриетта, с которой он сохранил дружбу до самой её смерти. Мать, желая посвятить его церкви, отдала его в местную духовную семинарию, откуда он в 1838 году перешёл в парижскую семинарию св. Николая (St.-Nicolas du Chardonnet), которой управлял тогда знаменитый впоследствии Дюпанлу.

Семинария св. Николая была небольшой и элитной. Здесь Ренан впервые познакомился со светской литературой; Мишле, Гюго и Ламартин произвели на него особенно сильное впечатление. Так как там не было философского класса, то в 1842 году он перешёл в Исси (Issy), подготовительное отделение семинарии св. Сульпиция. Со знакомством с немецкой философией, «вечное fieri», метаморфоза без конца стала казаться ему законом мира — но он оставался ещё католиком по чувству и намеревался сделаться священником, утверждая, что для этого нет надобности веровать во всё то, чему будешь учить.

В 1843 году он для изучения богословия поступил в семинарию св. Сульпиция и увлёкся изучением еврейского языка под руководством аббата Ле-Ира (Le Hir). В следующем году ему было поручено преподавание там еврейской грамматики и позволено слушать в университете лекции знаменитого археолога Катрмера.

Ле-Ир рассчитывал сделать из Ренана светило католической науки; но его занятия еврейским языком, положив начало научной карьере, привели к окончательному разрыву с церковью. После ближайшего ознакомления с библейской критикой он окончательно признал невозможность для себя духовной карьеры, вышел из семинарии и не принял места преподавателя в духовной коллегии, только что основанной парижским архиепископом Аффром для сближения церковной науки со светской. На этот раз Ренан остался твёрдым в своём решении, несмотря на все увещевания своих прежних профессоров и руководителей. «Я не из тех, — читаем мы в его „интимных письмах“, — которые решились никогда не изменять раз принятых воззрений, к какому бы научному результату они ни пришли… Но в настоящее время я не могу верить в переворот, по крайней мере настолько сильный, чтобы привести меня к католической и священнической ортодоксальности».

Чтобы как-нибудь материально устроиться, Ренан принял место репетитора в иезуитской подготовительной школе св. Станислава, но оставался там лишь три недели, так как руководители школы стесняли только что приобретенную им свободу мысли. Он перешёл репетитором в пансион Крузэ, где сблизился с одним из своих учеников и почти сверстником, известным впоследствии учёным Марселеном Бертело. Несмотря на многочисленность занятий в пансионе, он продолжал изучение восточных языков, в 1847 году сдал все университетские экзамены и получил место профессора философии в версальском лицее. В том же году он представил в Академию надписей рукопись своего первого учёного труда — «Истории семитских языков» («Histoire générale des langues sémitiques»), который в своё время имел весьма важное значение не только по филологической эрудиции автора, но и как одна из первых попыток изучения народной психологии на основании языка.

До 1848 года Ренан мало интересовался политическими и социальными вопросами. Февральская революция произвела на него сильное впечатление, но не вызвала в нём особых симпатий к демократии. В книге «Будущее науки» («L’Avenir de la science»), составленной в конце 1848 и в 1849 году, он проводит мысль, что нельзя желать торжества народа при его теперешнем состоянии, так как оно было бы хуже победы франков и вандалов; народ, однако, слишком силён, чтобы находиться в подчиненном положении; поэтому необходимо поднять и просветить его.

К этому времени относятся работы Ренана: «Éclaircissements tirés des langues sémitiques sur quelques points de la prononciation grecque» (Париж, 1849) и «Sur l'étude du grec dans l’occident au moyen âge», за которые он получил от Академии надписей командировку для научных занятий в Италию.

К этому же времени относится обращение Ренана к критической истории происхождения христианства: «Самая важная книга XIX столетия, — писал он тогда, — будет иметь заглавие: „Критическая история начал христианства“ („Histoire critique des origines de Christianisme“)», которую он намеревается создать.

Восьмимесячное пребывание Ренана в Италии возбудило в нём любовь к искусству и дополнило его развитие в эстетическом отношении, а научным результатом командировки была его докторская диссертация: «Averroës et l’Averroïsme» («Аверроэс и аверроизм») (Париж, 1852). По возвращениив Париж он получил место при Национальной библиотеке. В 1855 году была издана его «История семитских языков»; в следующем году он был избран членом Академии надписей.

За этот период времени он поместил целый ряд статей по морали и истории религии в «Journal général de l’instruction publique», в «Revue asiatique», в «Journal des Débats» и в «Revue des deux Mondes». Эти статьи были изданы им потом в двух сборниках: «Études d’histoire religieuse» (Париж, 1857) и «Essais de morale et de critique» (Париж, 1859), создавших ему репутацию либерального философа. Около этого времени Ренан женился на племяннице известного художника Ари Шеффера и вступил в состав редакции «Journal des Débats». Журнальная работа не отвлекла Ренана от научных занятий; он перевёл, с учёным комментарием, книгу Иова и Песнь Песней и написал «Nouvelles considérations sur le caractère général des peuples sémitiques» (Париж, 1859).

В 1857 году умер Катрмер, и в Коллеж де Франс освободилась кафедра еврейского языка и библейской экзегетики. Ренан был единственным возможным кандидатом на эту кафедру, но министерство не решалось предоставить её заведомому еретику, и Наполеон III взамен кафедры поставил Ренана во главе экспедиции, снаряженной для археологического исследования древней Финикии (1860). Результаты этой командировки, продолжавшейся около года, Ренан опубликовал в 1864 году под заглавием «Mission de Phénicie».

Его раскопки не особенно расширили наши сведения о Финикии, но Ренан посетил Палестину и под живым впечатлением виденных мест написал во время экспедиции книгу «Vie de Jésus» («Жизнь Иисуса») в её первоначальной форме, имея под руками только Новый Завет и сочинения Иосифа Флавия. По возвращении в Париж Ренан был назначен профессором в Коллеж де Франс, но при условиях крайне для него невыгодных: товарищи-специалисты считали его более литератором, нежели учёным, двор и церковь — еретиком, либералы — отступником, продавшимся Наполеону III. Его вступительная лекция (изданная под заглавием «De la part des peuples sémitiques dans l’histoire de la civilisation», Париж, 1862) была встречена враждебными возгласами, но окончилась шумной дружественной манифестацией слушателей, так как новый профессор смело и решительно изложил свои воззрения на начало христианства. Курс был приостановлен после первой лекции; Ренан протестовал особой брошюрой, но протест его остался без последствий. (Об исламофобии см. в викицитатнике.) Тогдашний министр Дюрюи предложил ему променять кафедру на видное место в Национальной библиотеке, Ренан отказался и был лишён кафедры императорским декретом (1864).

Вскоре после того он напечатал несколько работ по еврейской эпиграфике, а также «Rapport sur les progrès de la littérature orientale et sur les ouvrages relatifs à l’Orient» (Париж, 1868).

В 1860-х годах вышли и три первых тома его «Histoire des origines du christianisme», доставившей ему всемирную известность: «Vie de Jésus» (Париж, 1863), «Les Apôtres» (Париж, 1866) и «Saint Paul» (Париж, 1869). В книге «Жизнь Иисуса» он называет переход от язычества к христианству «главным событием» древнего мира.

В конце 1860-х годов Ренан сделал попытку вступить на политическое поприще: он написал книгу, посвященную текущей действительности («Questions contemporaires», Париж, 1868), и в 1869 году выставил в департаменте Сены и Марны свою кандидатуру в законодательный корпус. Как политик он был либеральным империалистом, в духе своего друга, принца Наполеона, и так резюмировал свою программу: «свобода, прогресс без революции и без войны». Избран он не был.

В это время, со смертью Мунка, снова освободилась кафедра еврейского языка в Коллеж де Франс, и Ренан вновь выставил свою кандидатуру на профессорскую кафедру, но безуспешно. Это не помешало ему за несколько месяцев до падения Наполеона издать книгу («Monarchie constitutionelle en France», Париж, 1870), в которой он решительно защищает конституционную империю. Война 1870 года, с её последствиями для Франции, нанесла тяжёлый удар Ренану, но не излечила его политического идеализма.

Воспитанный на немецкой философии, проникнутый глубоким уважением к немецкой науке, Ренан считал возможным примирение с Германией и в открытом письме к Давиду Штраусу, протестуя против отнятия у Франции Эльзас-Лотарингии, настаивал на необходимости совместных действий против общего врага цивилизации — славян, преимущественно русских. Штраус перевёл письмо Ренана и издал его, со своим ответом, в пользу немецких раненых, причём, подобно многим другим представителям немецкой науки, проявил настроения, не оставлявшие надежд на примирение. Под влиянием этого разочарования Ренан радикально изменил свою точку зрения по отношению к немцам и русским. С другой стороны, исход войны не уничтожил его доверия к либеральному цезаризму, который, по его мнению, лучше всего мог излечить раны Франции. Самым подходящим для этого человеком ему казался принц Наполеон. Парижская коммуна усилила в Ренане глубокое недоверие к демократии. Свои политические впечатления Ренан изложил в книге «Интеллектуальная и моральная реформа Франции» (Париж, 1871), самой характерной для Ренана как политика.

Во время Коммуны Ренан жил в Версале и там обдумал свои «Философские диалоги и фрагменты», с их презрением к толпе и требованием господства избранных, с их верой в торжество идеала, который будет богом и в то же время результатом эволюции. Философия Ренана стоит не выше его политики. Отправившись в Рим, он написал здесь 4-й том своих «Origines» — «Antéchrist», за которым вскоре последовали и три остальных тома («Les Evangiles», «L'église chrétienne», «Marc-Aurèle»), в которых сильно заметно влияние на автора последних событий, заставивших его обратить особенное внимание на социально-политическую сторону истории христианства. Между тем ещё правительство национальной обороны назначило Ренана на кафедру в Коллеж де Франс, что заставило его интенсивнее заняться древней историей евреев. Плодом этих занятий были: Corpus Inscriptionum Semiticarum (первый выпуск которого появился ещё в 1867 году), перевод Екклесиаста, с введением и комментариями, и «История народа израильского» («Histoire du peuple d’Israel», 5 томов, Париж, 1893), второе главное основание всемирной известности Ренана.

Это произведение отличается теми же достоинствами и недостатками, что и «Les Origines du Christianisme»: то же художественное воспроизведение прошлого в блестящей форме, тот же субъективизм произвольных характеристик и модернизация явлений прошлого.

Как критик и исследователь, Ренан и здесь значительно уступает немецким историкам, но превосходит их как художник. В 1879 году Ренан был избран членом Французской академии, в 1882 году — президентом Азиатского общества, в 1884 году — администратором Коллеж де Франс.

В 1883 году появились его «Воспоминания детства и юности», очень важные для его ранней биографии и весьма характерные для его настроения в старости. Такое же значение имеют его «Feuilles détachées». Между 1878 и 1886 годами появились его «философские драмы» («Калибан», «Вода жизни», «Священник из Неми», «Жуарская настоятельница»), в которых выразились его политические, религиозные и этические воззрения. Самые характерные черты этих драм — крайний скептицизм по отношению к некоторым нормам нравственности (в «Жуарской настоятельнице») и примирение с Калибаном, то есть с демократией. «По существу Калибан, — говорит Ренан, — оказывает нам более услуг, чем это сделал бы Просперо, реставрированный иезуитами и папскими зуавами».

Произведения

К наиболее значимым произведениям Ренана можно отнести следующие:

• «История происхождения христианства» («История первых веков христианства», 1864—1907), состоящая из семи книг:
  • «Жизнь Иисуса» (1863),
  • «Апостолы» (1866),
  • «Святой Павел» (1869),
  • «Антихрист» (1873),
  • «Евангелия» (1877),
  • «Христианская церковь» (1879),
  • «Марк Аврелий» (1882).

И. А. Гончаров в 1886 году, в письме к великому князю Константину Константиновичу, написал о Ренане с оттенком неприятия:

Творчеству в истории Спасителя почти нет простора. Все Его действия, слова, каждый взгляд и шаг начертаны и сжаты в строгих пределах Евангелия и прибавить к этому, оставаясь в строгих границах христианского учения, нечего, если только не идти по следам Rеnаn: т. е. отнять от И<исуса_Х<риста> Его божественность и описывать Его как „проповедующего Своё учение среди кроткой природы, на берегах прелестных озер“, и т. д., словом, писать о Нем роман, как и сделал Rеnаn в своей книге

— И. А. Гончаров и К. К. Романов. Неизданная переписка. — Псков, 1993. — С. 57.

Также значительное место в творческом наследии занимет пятитомная «История израильского народа» (1887—1893; русский перевод издан в 2-х томах (СПб., 1908—1912)).

Русские переводы

В 1866 году в журнале А. А. Хованского «Филологические записки» вышел переведённый на русский язык труд Ренана «О происхождении языка».

В русском переводе в 1902 году была издана книга «Жизнь Иисуса» (она же была издана в 1906-м в серии «История религии»), а в 1907 году «История первых веков христианства» в 7 т. Она рассматривается как продолжение «Жизни Иисуса». А «История израильского народа», изданная в 2 т. в 1908—1911 годах — как введение к «Жизни Иисуса».

Кроме этого, изданы и другие его произведения, частью в виде отдельных брошюр («Что такое нация», СПб., 1886; 2 изд., 1888; «Ислам и наука», М., 1888; «Место семитских народов в истории цивилизации», М., 1888; «Разорение Иерусалима», М., 1886) или журнальных статей («Древние религии», в «Эпохе», 1864, № 7; «Конец античного мира», из «Marc Aurèle et la fin du monde antique», в «Деле», 1882, № 5 и 6; «Марк Аврелий» в «Заграничном Вестнике», 1882, № 1; «Иудаизм как раса и как религия», в «Восходе», 1883, № 4), частью в виде сборников («Исторические очерки», под редакцией В. Чуйко, СПб., 1886; «Сборник мелких статей и речей», перевод В. Штейна, СПб., 1895), а также некоторые его рассказы («Бретонка» в «Северном Вестнике», 1890, № 7; «Трепальщик льна», в «Русском Обозрении», 1893, № 5; «Эмма Козилис», ib., № 6).

Литература

• Pons, «Ernest Renan» (П., 1882);
• M-me Darmesteter, «La vie de Ernest Renan» (П., 1898);
• Desportes et Bournand, «Ernest Renan, sa vie et son œuvre» (П., 1892);
• E. Grant Duff, «Ernest Renan, in memoriam» (Л.,1893);
• Séailles, «Ernest Renan, essai de biographie psychologique» (П., 1894);
• G. Monod, «Les maîtres de l’histoire: Renan, Taine, Michelet» (П., 1894);
• Zeller, «Strauss und R.» (в его «Histor. Vorträge und Abhandlungen», т. I);
• Allier, «La philosophie d’Ernest Renan» (П., 1895);
• князь С. Н. Трубецкой, «Ренан и его философия» («Русская мысль», 1898, № 3);
• статьи Н. Страхова (в его «Борьбе с Западом»), А. Волкова («Православный Собеседник», 1877, № 4), С-на («Русское Обозрение», 1892, № 9 и 10), Л. Слонимского («Вестник Европы», 1892, № 11 и 12); характеристики Э. Зола («Вестник Европы», 1878, № 5), Брандеса (перевод в «Деле», 1882, № 3), Леметра (перевод в «Русской мысли», 1888, № 4);
• Л. Слонимский, «Философские драмы Ренана» («Вестник Европы», 1893, № 1);
• статьи К. Арсеньева о «Калибане» («Вестник Европы», 1879, № 1), об «Антихристе» (1875, № 12), о «Souv. d’enf. et de jeun.» (1883, № 9) и об «Истории Израильского народа» (1888, № 6 и 1891, № 5);
• Ю. Николаев, «Ренан, как беллетрист» («Русское Обозрение», 1893, № 6);
• аббат Гетэ, «Опровержение на выдуманную жизнь Иисуса Христа, соч. Э. Ренана» (пер. с французского, СПб., 1865);
• Берсье, «Царское достоинство Иисуса Христа, ответ Э. Ренану и Л. Толстому» («Православное Обозрение», 1889, № 4);
• И. Яхонтов, «Изложение и историко-критический разбор мнения Ренана о происхождении еврейского единобожия» («Прибавления к Творениям св. отцов», 1884, ч. XXXIII);
• С. Годлевский, «Ренан, как человек и писатель» (СПб., 1895).

Ссылки

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

• Ренан // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [iph.ras.ru/elib/2574.html Ренан, Эрнест] / В. И. Гараджа // Новая философская энциклопедия : в 4 т. / пред. науч.-ред. совета В. С. Стёпин. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Мысль, 2010.</span>
• Ричард Реш. [religious-life.ru/2014/04/richard-resh-ernest-renan-anofriev/ Эрнест Ренан]
• [lib.ru/HRISTIAN/RENAN/ Ренан, Эрнест] в библиотеке Максима Мошкова
• [vpn.int.ru/index.php?name=Biography&op=page&pid=794 Ренан, Жозеф Эрнест — Биография. Библиография. Высказывания]
• Ренан Э. [vrn-id.ru/filzaps661.htm О происхождении языка] // Филологические записки. Воронеж, 1866.
• Ренан Э. [www.hrono.ru/statii/2006/renan_naci.php Что такое нация?]

Отрывок, характеризующий Ренан, Эрнест

– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]