Шоссон, Эрнест

Эрнест Шоссон
Основная информация
Полное имя	Amédée Ernest Chausson
Дата рождения	21 января 1855(1855-01-21)
Место рождения	Париж
Дата смерти	10 июня 1899(1899-06-10) (44 года)
Место смерти	Лимэ
Страна	Франция
Профессии	Композитор

Эрне́ст Шоссо́н (фр. Amédée Ernest Chausson, 21 января 1855—10 июня 1899) — французский композитор и музыкальный деятель, один из виднейших представителей школы Сезара Франка. Будучи очень богатым и респектабельным человеком с мягким характером и прогрессистскими взглядами, Шоссон во многом явился связующим звеном между двумя поколениями противоборствующих музыкальных группировок Парижа конца XIX века. Как убеждённый вагнерист, он противостоял самым рьяным ретроградам Академии, а также поддерживал в лице Дебюсси и Сати такие зарождающиеся новаторские течения как импрессионизм.

Эрнест Шоссон прожил недолгую жизнь и написал не так много сочинений, однако он оставил о себе добрую память и занял прочное, особое место в истории французской музыки.

Краткий очерк жизни

Эрнест Шоссон родился в Париже в респектабельной и богатой буржуазной семье. Впрочем, его отец сделал своё состояние незадолго до рождения сына, в 1850-х годах на государственных подрядах во время реализации знаменитого плана Эжена Османа по реконструкции центральной части Парижа.

По настоянию отца Шоссон поступает на юридический факультет Парижского университета, и аккуратно учится там, чтобы иметь в будущем «серьёзную профессию». Однако, ни учение, ни будущая профессия его не привлекает. Своим главным занятием Эрнест Шоссон видит литературу, музыку, а также в целом — жизнь в искусстве и около искусства. Первые свои музыкальные сочинения Шоссон пишет под влиянием увлечения своей близкой подругой, мадам де Рессак, меломанкой и любительницей пения. Громадное влияние на его ранние опыты оказали также оперы Рихарда Вагнера, «Летучий голландец» и особенно «Тристан и Изольда», восхищение которыми он сохранил до конца своих дней. Получив в 1877 году диплом юриста, два года Шоссон работает адвокатом апелляционного суда, однако, новая работа его почти не занимает и он отбывает службу почти формально.

В эти годы он со всё возрастающим интересом посещает оперные театры, а также аристократические и литературные салоны, где встречается со многими артистами и знаменитостями своего времени. Наибольшее значение для него имеет знакомство в 1878 году с одним из наиболее активных учеников и членов кружка Сезара Франка, молодым композитором и дирижёром, Венсаном д’Энди. Фактически — эта встреча в наибольшей степени определила всю оставшуюся жизнь Шоссона и его окончательный выбор в пользу композиторской профессии.

После написания диссертации и получения докторской степени в области права, Шоссон окончательно бросает занятия юриспруденцией и в октябре 1879 года (в возрасте почти 25 лет) поступает в Парижскую консерваторию, в класс композиции Жюля Массне. Годом позже по совету Венсана д’Энди он начинает частным образом брать уроки также и у Сезара Франка. К тому времени в его небольшой творческий багаж входит только десяток фортепианных пьес и песен. Кружок Франка, в который входили прежде всего такие молодые музыканты, как Анри Дюпарк, Ги Ропарц и Габриэль Пьерне в то время активно противостоял Консерваторским кругам и по существу являлся единственной организованной оппозицией консервативной музыкальной Академии. Войдя в этот кружок и сделавшись его активным членом, Шоссон, однако, не поставил себя во враждебное положение к музыкальному истеблишменту, но как респектабельный и богатый человек с независимыми взглядами, скорее явился связующим звеном между противоборствующими группами.

Оставив обучение в консерватории, Шоссон много и со вкусом путешествует по Европе. В 1882 году, вместе с Венсаном д’Энди, он совершает своё первое паломничество в Байрейт на премьеру музыкальной драмы Рихарда Вагнера «Парсифаль». В том же году Шоссон пишет симфоническую поэму «Вивиан» (спустя пять лет переработанную), в которой уже вполне проявились основные черты его творческой манеры. Именно под влиянием Вагнера, Франка и д’Энди окончательно формируется музыкальный стиль Эрнеста Шоссона. В целом этот стиль можно определить, как поздний романтизм, гармонически усложнённый и по-французски лиричный.

Состоятельный и респектабельный молодой человек высшего света, в начале 1883 года Эрнест Шоссон к тому же — очень удачно женится (по любви) на Жанне Эскудье и таким образом становится близким родственником крупнейшего французского музыкального издателя Анри Леролля (жена Шоссона была родной сестрой Мадлен Леролль, жены основного владельца и главы издательской фирмы). Во второе байройтское путешествие (в 1883 году) Шоссон отправляется слушать оперы Вагнера уже с молодой женой.

Крупное состояние, общительный лёгкий нрав, связи в высших кругах и удачная женитьба окончательно определяют положение Эрнеста Шоссона в музыкальном и художественном бомонде Франции. Почти все его произведения немедленно публикуются в крупнейшем музыкальном издательстве Парижа. Начиная с 1886 года — и вплоть до своей смерти в 1899 году, Шоссон (вместе с Венсаном д’Энди) занимает место секретаря, а затем и генерального секретаря Национального Совета Музыки. Он активно пользуется своими связями и положением, чтобы помогать своим друзьям по кружку Франка занять места и должности в культурной элите. Таким образом, именно в конце 1880-х начале 1890-х годов Шоссон участвует в жизни Венсана д’Энди, Ги Ропарца, Габриэля Пьерне, Шарля Борда и многих других молодых прогрессивных музыкантов, не желающих примыкать к консервативной академической среде. Его блестящий буржуазный артистический салон еженедельно посещают такие знаменитости, как композиторы Анри Дюпарк, Габриэль Форе, Клод Дебюсси, и Исаак Альбенис, скрипач Эжен Изаи, певица Полина Виардо, пианист Альфред Корто-Дени, поэт Стефан Малларме, писатель Иван Тургенев, и художник Клод Моне. В эти годы Шоссон также положил начало своей крупной коллекции живописи, включающей в основном картины виднейших французских импрессионистов.

Именно в эти годы Шоссон пишет самые яркие и значительные свои сочинения. До сих пор известностью пользуется его трёхчастная симфония B-dur, op. 20 (1890) и особенно — «Поэма для скрипки с оркестром» (1896), которая регулярно исполняется и входит в репертуар виднейших скрипачей мира.

Во многом благодаря личному участию Эрнеста Шоссона, либерала и прогрессиста (цукунфиста) по взглядам, в эти годы была нарушена иссушающая монополия консервативных кругов консерватории и Академии на музыкальную и концертную жизнь. При его активном содействии Венсан д’Энди и Шарль Борд организуют свою знаменитую «Школу канторум», а Ги Ропарц становится директором консерватории Нанси.

Весьма важное место в жизни и творчестве Эрнеста Шоссона занимает его знакомство и приятельские отношения в начале 1890-х годов с двумя молодыми музыкантами, определившими музыкальный облик Франции на будущую четверть века: Клодом Дебюсси и Эриком Сати. При сравнительно небольшой разнице в возрасте, для Дебюсси он сразу же стал старшим другом и отчасти — наставником. Более того, Дебюсси, именно в те времена порвавший с музыкальной академией и оставшийся практически в полной изоляции, рассчитывал на его личную поддержку, связи и, возможно, даже меценатскую помощь.

«…и все ваши наставления всегда будут мне только приятны; разве в некотором роде вы не мой старший брат, которому я во всём доверяю, кто имеет право меня выбранить; и не сердитесь, если мне пока ещё не удалось вам угодить, поверьте, что ваши упрёки огорчили бы меня настолько, что нет ничего такого, чего бы я не сделал, только бы их не заслужить…»

— (Клод Дебюсси, из письма Э.Шоссону от 26 апреля 1893 года)

К сожалению, этой дружбе не удалось осуществиться вполне, хотя Шоссон содействовал во многих издательских и концертных проектах Дебюсси, а также, в результате — сам попал под влияние молодого яркого композитора и его первых импрессионистических сочинений. В особенности восхищал Шоссона «Послеполуденный отдых фавна», который он слышал ещё в набросках и в фортепианном исполнении самого Дебюсси. Влияние импрессионизма заметно во всех поздних сочинениях Шоссона, особенно в уже упомянутой «Поэме для скрипки с оркестром», а также в симфонической поэме «Праздничный вечер», «Непрерывной песне» для сопрано с оркестром и во многих фортепианных и вокальных сочинениях 1890-х годов, где стиль Шоссона становится значительно более красочным, а письмо — иногда совсем импрессионистски-прозрачным. После обозначения Клодом Дебюсси своей новой, неистово антивагнеровской позиции, его отношения с Эрнестом Шоссоном несколько охладевают.

Отдельную главу составляет дружеское участие Эрнеста Шоссона в судьбе Эрика Сати. Занимая должность генерального секретаря Национального Совета французской Музыки, он лично подписал к исполнению в концерте национального Общества музыки, (зал Эрар, 20 февраля 1897) восхитившие его своей изысканной простотой две «Гимнопедии» Сати в оркестровке Клода Дебюсси. Это было первое исполнение сочинений Эрика Сати большим симфоническим оркестром, ставшее единственным — на долгие двадцать лет. Как позднее вспоминал дирижёр Гюстав Доре, «я видел, как после исполнения „Гимнопедий“ две крупные слезы скатились по щекам улыбающегося Сати…» Сам Эрик Сати, обидчивый и желчный человек, от которого весьма трудно было услышать о ком-то хорошее слово, вспоминал имя Эрнеста Шоссона с неизменной благодарностью и спустя долгие годы:

«…Прошу Вас тепло поблагодарить членов Комитета Национального Общества музыки за самый братский приём, оказанный ими моим маленьким игрушкам. За последние двадцать лет — это второй раз, когда моё имя появляется в общей программе Музыкального Общества. Первый раз (20 февраля 1897) я был обязан этим чудесной поддержке блистательного Клода Дебюсси, а также изысканного и искренне оплакиваемого Эрнеста Шоссона… Это из тех вещей, которые не забываются»…

— (Эрик Сати. Письмо Гюставу Самазёю, 7 апреля 1913)

Шоссон очень любил путешествовать, делал это часто, со вкусом и шиком. За пятнадцать лет он объездил практически всю Европу от Чехии до Испании, но особенно он был привязан к маленькому итальянскому городку Фьезоле, где часто отдыхал и много сочинял. Не менее часто посещал Шоссон и Брюссель, где его музыка (равно, как и сочинения Венсана д’Энди) встречала значительно более тёплый прием, чем в родном Париже. Многие премьеры крупных сочинений Шоссона произошли именно в Брюсселе.

Друзья, знакомые и завистники часто называли Шоссона «счастливчиком». И в самом деле, почти во всех делах ему сопутствовала удача, и сам по себе он был человеком счастливого нрава. Однако, так продолжалось только до поры до времени. В один прекрасный момент его жизни фортуна от него внезапно отвернулась. Эрнест Шоссон трагически и нелепо погиб 10 июня 1899 в момент наивысшего расцвета своих творческих сил и энергии. Ему было всего 44 года. Катаясь на велосипеде в своём имении в Лиме (департамент Сены и Уазы) он слишком сильно разогнался на спуске под горку, не справился с управлением, врезался в кирпичную стену, ударившись головой, повредил шейные позвонки и скончался на месте. Эрнест Шоссон похоронен в семейном склепе на кладбище Пер Лашез в Париже.

Краткий очерк творчества

Список сочинений Шоссона не очень велик. Даже для своей не слишком длинной жизни он написал не так много. В целом музыкальный архив Эрнеста Шоссона включает 39 опусов опубликованных произведений и ещё примерно столько же неопубликованных, большинство из которых представляют собой малые и камерные формы. Примерно две трети сочинений Шоссона — это песни для голоса в сопровождении фортепиано, различных ансамблей, а также в оркестровом сопровождении. Можно сказать, что Шоссон по природе своей органически вокальный композитор.

Творчество Эрнеста Шоссона можно условно разделить на три периода, отличающихся по стилю и тому преобладающему влиянию, которое он испытывал на себе в то время. Первый период, условно до 1886 года, характеризуется очень французским, лёгким характером музыки и гибкими мелодиями в духе первого учителя Шоссона, Жюля Массне. Второй период включает в себя примерно восемь лет после 1886 года, когда в творчестве Шоссона преобладает влияние музыки Рихарда Вагнера и Цезаря Франка. Музыка Шоссона в эти годы становится более драматической, напряжённой, а гармонический язык значительно более острым и густым. И третий период можно отсчитывать примерно с 1893 года, когда Шоссон достаточно тесно общается с Клодом Дебюсси, в его произведения проникают черты стиля импрессионизма, фактура становится более прозрачной, а гармонический язык более изысканным. Эти тенденции усиливаются после смерти отца (1894 год), когда под влиянием личных переживаний Эрнест Шоссон сильнее соприкасается с поэзией французских символистов и проникается психологизмом русской литературы (в особенности Достоевского и Льва Толстого).

В целом творчество Шоссона, как вариант позднего романтизма располагается между двумя стилистическими и временными полюсами в промежутке между Массне и Брамсом с одной стороны — и Вагнером, Франком и Дебюсси с другой. Однако, никакое творчество не может быть определено только сферой стиля и влияния. Прежде всего — глубокий лиризм, искренность, яркая оригинальная интонация высказывания и прямое обращение к слушателю — вот что делает его лучшие произведения узнаваемыми и исполняемыми до сих пор. Очень точно высказался об этом свойстве его творческого стиля Морис Равель, не только не друживший с Эрнестом Шоссоном при его жизни, но и тем более не сочувствующий и даже враждебный эстетике и творческим идеалам всего кружка Франка:

«…Совсем иной является „Поэма Любви и Моря“ Эрнеста Шоссона. С самого начала изложения основных тем, гармония и мелодия слиты воедино. От них исходит самое нежное очарование. К счастью, сохраняешь воспоминание о нём во всё время ненужных и неуклюжих разработок, звукового хлама, обессиливающего столь музыкальное произведение. Оркестр, подчас несколько перегруженный, но всегда обаятельный, передаёт с самым тонким пониманием обрисованные поэтом пейзажи… …Но к чему искать несовершенства в произведении, которое меня глубоко очаровало? Да, но зачем понадобилось, чтобы я стал профессиональным критиком?..»

— (Морис Равель, «Концерты Лямурё», Revue musicale S.I.M., 15 февраля 1912 г.)

Как убеждённый участник кружка Франка, Эрнест Шоссон в своём творчестве нёс многие черты, общие для своих единомышленников. Стиль и музыкальный язык для верных адептов этого объединения являлся своеобразным «паспортом» для определения «комплекса соответствия», знак почти идеологического значения. Драматические (полные звукового хлама) разработки и подробно выписанная хроматическая гармония (знак принадлежности к последователям Вагнера) должны были сказать за автора, кто он, каких взглядов придерживается и к какому кружку принадлежит. Все эти свойства в полной мере можно обнаружить прежде всего в его крупных сочинениях, таких, как уже упомянутая «Поэма Любви и Моря» для голоса с оркестром (написанная в 1882-90 годы и ещё дополнительно переработанная в 1893), наиболее известная по сей день «Поэма для скрипки с оркестром» (1896), и «Симфония» си-бемоль мажор (1889-90). Свою единственную оперу «Король Артюс» (написанную на собственное либретто в 1895 году и впервые поставленной уже после смерти, в Брюсселе, 1903 год) Шоссон построил на классической вагнеровской системе лейтмотивов, что безусловно означало также приверженность однажды избранной школе. Несмотря на появление новых ярких течений, таких как импрессионизм и знакомство с молодыми музыкантами, ищущими новых, свободных от влияния путей, Эрнест Шоссон до конца жизни сохранил верность байройтским идеалам и принципам.

«Вагнер не только нашёл ту форму, которая лучше всего подходила к характеру его гениальности, он был инициатором, по-новому ориентировавшим театр. Драматургическая революция, осуществлённая им, носит слишком широкий характер, чтобы оставаться обособленной, без значения и последствий для будущего».

— (Эрнест Шоссон. «На премьеру оперы Фервааль» 1897 г.)

Эрнест Шоссон считается первым композитором, использовавшим новый на тот момент инструмент челесту в серьёзной академической музыке. В декабре 1888 года состоялась премьера пьесы Шекспира «Буря» во французском переводе Мориса Бушо. Музыку для этого спектакля написал Шоссон. Пять небольших пьес во время этого спектакля исполнял камерный ансамбль, состоящий из семи инструментов (септет): флейты, скрипки, альта, виолончели, арфы и челесты, которые аккомпанировали женскому голосу. Спустя три года после Эрнеста Шоссона челесту блистательно использовал Чайковский в симфонической поэме «Воевода», а затем и в «Щелкунчике».

Начиная с самых первых опытов, весьма значительное место в творчестве Шоссона занимают песни и вообще произведения с участием голоса. Их общее количество превосходит всё остальное, написанное Шоссоном. Особенно важным для него было искусство просодии, он ставил перед собой задачу добиться полного соединения голоса, поэтического текста и инструментального сопровождения и достигал впечатляющих результатов, оставаясь в своих произведениях глубоко естественным и обаятельным композитором. До сих пор вокальные произведения Шоссона охотно исполняются французскими и франкоязычными исполнителями.

Переживший Шоссона более чем на тридцать лет, его старший товарищ, учитель и друг Венсан д’Энди безусловно выделял его из всего круга последователей Франка и ставил его на почётное первое место:

«…Благодаря прилежному изучению вагнеровских партитур наши музыканты, вооружённые хорошим знанием классических традиций избежали ловушек, расставленных на их пути коммерсантами от искусства. Сосредоточив свои усилия для достижения общей цели, они смогли в течение примерно сорока лет удерживать на большой высоте симфоническое искусство нашей страны… А если говорить о наиболее значительных произведениях камерной музыки, в которых на французский вкус к пропорциям и уравновешенности смог смягчить крайности вагнеровского духа, то вот — …концерт и секстет Эрнеста Шоссона и особенно его квартет с фортепиано, где не знаешь, чем больше восхищаться — богатством письма или благородством музыкального материала…»

— (Vincent d’Indy. Richard Wagner et son influence sur l’art musical français. Paris, 1930)

В своем творчестве Эрнест Шоссон был скорее не новатором, а завершителем, он как бы подводил итоги и ставил черту позднеромантического стиля и доводил до тонкого совершенства искусство своих предшественников. В своих произведениях он был чужд крайностей и эмоциональных всплесков, неизменно отдавая предпочтение глубокому лиризму, изысканности выражения и отточенной форме. Его музыка занимает своё особое историческое место между драматическим, проникнутым мистикой романтизмом Вагнера и Франка и — воздушным импрессионизмом Дебюсси.

Краткий обзор сочинений

Эрнест Шоссон написал очень мало чистой оркестровой музыки — всего четыре партитуры. Наиболее известной и исполняемой из них является Поэма для скрипки с оркестром, ор. 25 (1896 год), которая заняла прочное место в скрипичном репертуаре и вообще является на данный момент самым исполняемым произведением Шоссона. Единственная завершённая симфония Шоссона — си-бемоль мажор, op. 20 (1889-1890). Также из чистой симфонической музыки можно назвать симфоническую поэму «Праздничный вечер» ор. 32 (1897-98).

Из произведений для голоса (или голосов с оркестром) можно выделить симфоническую поэму «Вивиан» ор. 5 (1882); «Ведические гимны» для четырёх голосов с оркестром на слова Леконта де Лиля, ор. 9 (1886); «Поэму Любви и Моря» для голоса с оркестром на стихи Мориса Бушо, ор. 19 (1882—1892) и «Непрерывную песню» для сопрано и оркестра на слова Шарля Кро, ор. 37 (1898).

Из сценических произведений Шоссона прежде всего следует назвать единственную оперу «Король Артюс» (лирическая драма в трёх актах), ор. 23 (1866—1895), единственный раз за XX век поставленную в Брюсселе, в 1903 году. Кроме того, его руке принадлежит неоконченная лирическая комедия на либретто Альфреда де Мюссе «Капризы Марианны», ор. 4 (1882-84); «Елена», также неоконченная лирическая драма в двух актах на либретто Леконта де Лиля, ор. 7 (1883-84); музыка к пьесе Шекспира «Буря» в переводе Мориса Бушо ор.18 (1888); музыка к драме Аристофана «Птицы» (1889) и «Легенда о Святой Чечилии» на слова Бушо, ор. 22 (1891).

Среди камерных сочинений Шоссона выделяется трио соль минор, ор. 3 (1881), концерт ре мажор для фортепиано, скрипки и струнного квартета, ор. 21 (1889—1891), фортепианный квартет ля мажор, ор. 30 (1897), и незаконченный струнный квартет до минор, ор. 35 (1899), сочинение которого было прервано смертью.

Наибольшую часть творческого наследия Шоссона занимают вокальные произведения, чаще всего песни для голоса и фортепиано. Вот лишь некоторые из них: «Альбатросы», на слова Шарля Бодлера (1879); семь мелодий ор.2 на стихи разных поэтов (1879-1882); четыре мелодии на слова Мориса Бушо ор.8 (1882—1888); два дуэта на слова Теодора де Банвиля и Оноре де Бальзака ор.11 (1883); «Проклятая смерть» на слова Решпи (1884); «Эпиталама», на слова Бушо (1886); «Караван» песня на стихи Готье ор.14 (1887); «Serres chaudes» цикл песен на стихи Мориса Метерлинка ор.24 (1893—1896); песни из Шекспира ор.28 (1890—1897); «Баллада» на стихи Данте для четырёх голосов ор.29 (1896—1897); «Морские паломники пресвятой Девы», на слова Фарга (1898); две поэмы Верлена ор. 34 (1898) и многие другие.

Отдельную весомую часть творческого наследия Эрнеста Шоссона представляют собой религиозные (чаще всего, хоровые) сочинения. Работа в этом жанре (чаще всего с участием «церковного» органа) — типичная традиция школы Франка. Однако Шоссон нередко идёт дальше своего учителя и вводит в состав исполнителей типично колористические, «светские» инструменты (арфа, рояль, скрипка) и более богатую, импрессионистическую гармонию. Некоторые из культовых сочинений Шоссона указаны ниже: «O salutaris» для органа, фортепиано и арфы (1879); Два мотета для голосов, скрипки и органа ор.6 (1883); Три мотета для четырёх голосов, виолончели, арфы и органа ор.12 (1886); «Tantum ergo» для голоса, органа, скрипки и арфы (1891).

И последнюю часть композиторского архива Шоссона составляют пьесы для фортепиано. Их совсем немного, однако, они часто представляют собой прямую, эскизную форму высказывания и чистую, ничем не украшенную форму существования стиля Шоссона. Среди них: Сонатины для фортепиано в четыре руки (1878); Военный марш (1884); Несколько танцев ор.26 № 1-4 (1896) и «Пейзаж» для фортепиано ор.38 (1895).

Литература

• Ноты произведений Э.Шоссона imslp.org/wiki/Category:Chausson,_Ernest
• Тьерсо Ж., «Венсан д’Энди и школа Цезаря Франка» (в сборнике «Французская музыка второй половины XIX века»), М., 1938;
• [www.music-dic.ru/html-music-keld/q/7594.html Шоссон, Эрнест] // Музыкальный энциклопедический словарь. — М.: Советская энциклопедия, 1990. — С. 641. — ISBN 5-85270-033-9.
• Равель в зеркале своих писем. Составители М.Жерар и Р.Шалю., Л., Музыка, 1988.
• Шнеерсон Г. Французская музыка XX века, 2 изд. — М., 1970;
• Клод Дебюсси. Избранные письма (сост. А.Розанов) Л., «Музыка», 1986;
• Encyclopedie de la musique, Paris, Fasquelle, 1961.
• Erik Satie Correspondance presque complete, — Fayard / Imec, 2000.
• Vincent d’Indy. Richard Wagner et son influence sur l’art musical francais. Paris, 1930;

Ссылки

• [www.sinor.ru/~raritet/ Шоссон. Полные либретто опер на русском языке]
• Юрий Ханон. [khanograf.ru/arte/Эрнест_Шоссон_(Эрик_Сати._Лица) «Шоссон или слабое звено» (биографическое эссе)]
• [khanograf.ru/arte/Эрнест_Шоссон,_артефакты_(Эрик_Сати._Лица) Артефакты и полный список сочинений Шоссона — на сайте Хано́граф]

Отрывок, характеризующий Шоссон, Эрнест

– Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
– Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский огонь], от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
– Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, – сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m r de Beausset позволил себе игриво почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать.
– Allez vous… [Убирайтесь к…] – вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
– A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.


Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой.
– Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, – сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него:
– Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
– Подождите, господа, – сказал он. – Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. – Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.
– Съезди, голубчик, – сказал он Ермолову, – посмотри, нельзя ли что сделать.
Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.
В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.
Флигель адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.
Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) ] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал:
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве…
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его.
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ]
– Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по французски сказал:
– Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?]
– Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, – отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…]
– Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.
Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.
Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий.
И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска.
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.
И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.


Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.