Эрхард, Людвиг

Людвиг Эрхард<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Федеральный канцлер ФРГ
16 октября 1963 года — 30 ноября 1966 года
Предшественник:	Конрад Аденауэр
Преемник:	Курт Георг Кизингер
Вице-канцлер Германии
29 октября 1957 года — 16 октября 1963 года
Предшественник:	Франц Блюхер
Преемник:	Эрих Менде
Министр экономики ФРГ
20 сентября 1949 года — 16 октября 1963 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Курт Шмюккер
Место погребения:	Гмунд
Научная деятельность
Научная сфера:	экономика
Награды:

Людвиг Эрхард (нем. Ludwig Erhard; 4 февраля 1897, Фюрт — 5 мая 1977, Бонн) — западногерманский экономист и государственный деятель. Федеральный канцлер ФРГ в 1963—1966 годах. Председатель Христианско-демократического союза с марта 1966 по май 1967 года.

Биография

Родился Людвиг Эрхард в Баварии в семье мелкого предпринимателя. Отец — католик, мать — протестантка-евангелистка. Отец позволил жене воспитать детей в своей вере. Впоследствии Эрхард, оставаясь протестантом, прекрасно сотрудничал с католиками в христианско-демократических кругах.

Эрхард получил среднее образование в Фюрте и Нюрнберге, в Первую мировую войну воевал в гаубичной артиллерии. В 1918 году он получил ранение — перелом левого плеча со значительной атрофией левой руки. После семи операций был поставлен диагноз, он был признан негодным к физической работе. Это был основной фактор, препятствовавший Эрхарду в ближайшее время заниматься предприятием его отца. Ранение было вторым сильным ударом по здоровью Эрхарда: в трёхлетнем возрасте он перенёс полиомиелит, после чего у него пожизненно осталась деформированной правая нога.

Экономику Эрхард изучал сначала в Нюрнберге (Университете Эрлангена — Нюрнберга), затем во Франкфуртском университете. Эрхард вспоминал впоследствии, что когда он учился в университете во Франкфурте, то был абсолютно одинок. Чтобы не забыть звук собственного голоса, ему приходилось уходить в парк и подолгу разговаривать вслух с самим собой. Но он преодолел «потерянность» и стал одним из самых интегрированных в общественную жизнь немцев своего времени. Став студентом и столкнувшись с низким качеством преподавания экономики во Франкфуртском университете, Эрхард отправился в деканат, набрался смелости и спросил, где здесь все-таки можно получить науку. Ему ответили, что есть один человек, которого зовут Франц Оппенгеймер. Эрхард пошёл к нему и с тех пор считал Оппенгеймера одним из лучших немецких учёных-экономистов, человеком, заложившим основы либерального мировоззрения в Германии.

Самостоятельно заниматься наукой Эрхард начал накануне Великой депрессии конца 20-х — начала 30-х гг. Вскоре он стал заместителем директора Института по изучению конъюнктуры в Нюрнберге. В 1942 г. из-за разногласий с нацистами ему пришлось покинуть Институт. С 1943 г. Эрхард стал руководителем небольшого исследовательского центра, который был сформирован под крышей «имперской группы промышленности». Здесь основное внимание уделялось разработке экономической реформы, которая понадобится после того, как рухнет нацистский режим.

В органах управления экономикой западной зоны оккупации

В сентябре 1945 г. он — государственный министр экономики Баварии, затем начальник особого отдела по вопросам денег и кредита при Экономическом совете Бизонии, а в марте 1948 г. — директор Экономического управления Бизонии.

Уже в 1946 году, будучи министром экономики Баварии, Эрхард активно настаивал на проведении реформ. Реформы были объявлены 18-20 июня 1948 г., причем Эрхард осуществил свои личные действия по либерализации германской экономики. Американский вариант предполагал введение вместо рейхсмарок стабильной валюты (введённые в ходе реформы немецкие марки использовались до перехода на евро). Эрхард же одновременно с этим отменил государственное планирование и централизованное ценообразование на большую часть товаров, предоставив немецким предприятиям полную свободу деятельности. Эрхард продолжал придерживаться либеральных позиций и выступал за финансовую стабильность, несмотря на серьёзные трудности 1948-49 гг. и жесткое сопротивление социал-демократов.

В правительстве ФРГ

После образования ФРГ Эрхард — христианский демократ, министр экономики в правительстве Конрада Аденауэра (1949—1963) и его преемник на посту федерального канцлера (1963—1966). Он много сделал для «экономического чуда» ФРГ.

Судьба реформы решилась после начала Корейской войны. Цены на сырье, импортируемое немецкой промышленностью, выросли в среднем на 67 %, тогда как цены на готовую продукцию, экспортируемую из страны, — только на 17 %. Обеспечить быстрый экономический рост можно было только за счет захвата внешнего рынка и вытеснения с него конкурентов. Если бы промышленность в этот момент не оказалась конкурентоспособной, кризис мог бы только ухудшить хозяйственное положение. Паника, связанная с ожиданием новой глобальной войны, вызвала покупательский ажиотаж. Между канцлером Аденауэром и министром экономики возник острый конфликт, вышедший за пределы узкого партийного руководства. Пришлось пойти на компромиссы, допустив нелиберальные ограничения во внешнеэкономической сфере. Это позволило выиграть время. А затем война стала работать на Германию. Стабильная экономика с дешевой рабочей силой стала наполнять мировой рынок, остро нуждающийся в товарах, своей продукцией. Благодаря низким налогам темп роста германского ВВП в 50-х гг. оказался самым высоким среди развитых стран, а темпы роста цен — самыми низкими.

Эрхард полностью отказался от манипуляций с регулированием, столь популярных на Востоке и активно использовавшихся его предшественниками в Германии. Он строго определил Германию как страну западной культуры и рыночной экономики, сделав её одним из столпов «общего рынка».

В 1963 г., когда Аденауэр ушёл на пенсию, Эрхард стал его преемником на посту канцлера. Но прямолинейность Эрхарда, хорошо срабатывавшая в годы острых конфликтов под прикрытием, обеспечиваемым старым канцлером, совершенно не годилась для того, чтобы стать основным курсом новой эпохи. В 1966 г. соратники фактически вынудили его подать в отставку. Вплоть до самой своей смерти в 1977 г. Эрхард оставался старейшим депутатом Бундестага.

Историческая роль

Эрхард — первый в мире либеральный реформатор нового типа. Ему пришлось работать в условиях, когда государственное вмешательство в экономику стало реальностью.

Он понимал, что в условиях значительного влияния социалистических идей не обойтись без использования широких мер по социальной защите населения и без применения этатистской риторики. Но важным для Эрхарда было сохранение хозяйственной свободы и финансовой стабильности. Централизм и инфляция являлись его главными врагами. Эрхард стремился минимизировать проявления этатизма, но не бороться с той силой, которую разумнее было поставить на свою сторону. В этом состояла суть стратегии, получившей название «социальное рыночное хозяйство». Упор в нём делался на «рыночное», а отнюдь не на социальное обеспечение. Эрхард всегда стремился разъяснять народу специфику проводимого им курса вместо того, чтобы заниматься столь популярной в XX веке демагогией. «Я готов, — отмечал он, — уговаривать каждого отдельного германского гражданина до тех пор, пока он не устыдится, что не поддерживает усилия, направляемые на поддержание устойчивости валюты». «Стоило Людвигу Эрхарду, — вспоминал лидер ХСС Ф. Й. Штраус, — заговорить о своем любимом детище — рыночном хозяйстве, теме, занимавшей все его помыслы, как в нём просыпался блестящий оратор, увлекающий и заражающий энтузиазмом слушателей… Он владел искусством убеждать, вызывал доверие к себе, завоевывал сторонников…»

Кавалер Большого креста ордена «За заслуги перед Итальянской Республикой» (1955).

Ссылки

• [ek-lit.narod.ru/erhsod.htm Благосостояние для всех]
• [expert.ru/expert/2010/01/sozdavaya_germaniyu/ Создавая Германию]. Эксперт (28 дек 2009). Проверено 10 ноября 2014.

Отрывок, характеризующий Эрхард, Людвиг

Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.