Эскадренные миноносцы типа «Авантюрье»
Эскадренные миноносцы типа «Авантюрье» — тип эскадренных миноносцев французского флота. Строились по заказу Аргентины, реквизированы с началом войны.
Содержание
История проектирования
В 1910—1912 годах аргентинское правительство решило построить турбинные эсминцы. Яйца решили не складывать в одну корзину, поэтому по 4 заказа были выданы в Великобританию, Францию и Германию. Все миноносцы были длиной примерно 90 м и должны были иметь ход около 32 узлов. Вооружение было единообразно: четыре 102 мм скорострельных орудия американского производства и 4 533-мм торпедных аппарата. Из-за последовавших затем событий из двенадцати аргентинских «провинций» только германская четверка оказалась в руках страны-заказчика. Последовал ещё один «немецкий» заказ, но и он также никогда не попал в Аргентину. Заказаны в 1910 году Аргентиной как «Мендоса», «Сан-Хуан», «Ла-Риоха» и «Сальта», но 9 августа 1914 года готовые корабли были реквизированы Францией и включены в состав её флота. Проект был разработан «Ателье э Шантье де Бретань».
Конструкция
Корпус и архитектура
Эсминцы имели явно выраженный полубак и клиперный форштевень, который был введён, по требованию заказчика, для улучшения вхождении в волну.
Энергетическая установка
Котло-машинная группа размещалась по линейной схеме. По первоначальному проекту скорость эсминцев не должна была превышать 28 узлов, но затем — чтобы подтянуть их до уровня «немцев» — в проект внесли изменения, призванные обеспечить 32-узловой полный ход. Пар для турбин системы Рато вырабатывали четыре котла системы Уайт-Фостер-Вилер с угольным отоплением и один котел того же типа с мазутным отоплением. Площадь решеток в угольных котлах составляла 6,5 м² у котла № 1 и по 10,22 м² — у трех остальных, общая площадь нагрева — 1737 м² у угольных котлов и 678,17 м² у мазутного. В последнем устанавливалось 19 форсунок системы Бабкок-Вилкокс. Однако суммарной мощности турбин, составлявшей 19 000 л. с., учитывая реальное водоизмещение эсминцев, для развития 32 узла оказалось явно недостаточно. Дальность плавания 2100 миль на ходу 10 узлов. Максимальные запасы топлива на миноносцах типа составляли 230 тонн угля и 72 тонны нефти. Дым отводился в три дымовые трубы, из которых первая была выше и уже двух других. «Мендоса» вышел на испытания в 1911 году, но 32 узла оказались ему «не по зубам». При водоизмещении меньше стандартного большинству эсминцев всё же удалось развить заветные 32 узла, но на испытаниях в сентябре-октябре 1914 года скорость составила 26-27 уз при водоизмещении 1140—1150 т.
Вооружение
Миноносцы вооружались четырьмя 45-калиберные 100-мм орудия системы Канэ образца 1892 года (боекомплект составлял 700 выстрелов или 175 снарядов на ствол) Первоначальный максимальный угол возвышения составил 18° и максимальная дальность стрельбы 9000 м. В 1916 году угол был увеличен до 32° и дальность возросла до 12 600 м. Торпедное вооружение эсминцев состояло из 4×450-мм торпедных аппаратов. «Энтрепид» и «Темерэр» получили четыре однотрубных аппарата, размещенных побортно, «Авантюрье» и «Опеньятр» — два друхтрубных. 450-мм торпеды были модели 1909R, имевшие следующие характеристики: длина — 5,25 м; вес боевой части — 110 кг (ВВ — 86,8 кг), вес торпеды — 716 кг; давление воздуха — 150 кг/см²; объём резервуара — 322 л, дальность хода — 1000 м на 38 узлах, 2000 м на 34 уз или 3000 м на 29 уз.
Модернизации
В 1917 году на «Темерере» и «Опиньятре» полностью заменили котлы, число дымовых труб при этом увеличилось с трех до четырёх. Но это не исправило положения: на испытаниях модернизированные корабли развили мощность всего лишь 12 000 л.с. и скорость 22 узла. Аналогичное переоборудование двух других эсминцев состоялось в 1924—1927 годах, причем на них установили котлы, снятые со сданных на слом немецких эсминцев V-100 и V-126. Результаты оказались лучше, эсминцы достигли скорости 26 узлов.
Служба
«Авантюрье» и «Интрепид» до 1917 года несли в Атлантике у побережья Фландрии, «Опиньятр» и «Темерер» действовали в Средиземном море. Окончательно устаревшие корабли в 1926 году перестроили в быстроходные тральщики, а в конце 30-х их сдали на слом.
Оценка проекта
Оказались неудачными: их котлы и артиллерия обладали многочисленными дефектами.
Напишите отзыв о статье "Эскадренные миноносцы типа «Авантюрье»"
Примечания
Ссылки
[alternathistory.com/argentinskie-legionery-frantsuzskogo-flota Аргентинские легионеры французского флота]
Литература
- Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1922—1946. — London: Conway Maritime Press, 1980. — ISBN 0-85177-146-7.
Отрывок, характеризующий Эскадренные миноносцы типа «Авантюрье»
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.